Леди Гамильтон
Леди Гамильтон
Леди Гамильтон. С картины Генри Боуна
В 1778 году в Лондоне была таверна, которую называли «Таверной Славного Шекспира» – Glorious Shakespear’s Tavern.
В этот кабачок входили через маленькую, низенькую дверь, до того дряхлую, что должно было удивляться, как она уже давно не рассыпалась прахом, когда какой-нибудь посетитель слишком сильно хлопал ею.
При входе находилась контора, – bar room, – где пили стоя. Затем, tab room, комната назначенная для работников. Наконец par lour или зала, лучше отделанная и освещенная, чем предыдущие, предназначенная для артистов, художников, актеров, поэтов, журналлистов – завсегдатаев заведения. Среди всех этих молодых людей, собиравшихся в таверне Славного Шекспира, многие могли впоследствии прославиться.
В ожидании славы они приобретали ум, поглощая бочки портера.
Вечером 27 ноября 1778 года в palour’е сидело человек двенадцать, разговаривавших о вчерашнем представлении на маленьком театре Гай Маркета, – представлении, на котором знаменитый Фут изображал посредством марионеток сцену, имевшую большой успех в высшем обществе Лондона.
– Который час, господа! – перебил этот разговор ударом кулака по столу Бриджет Финч, живописец.
– Одиннадцать! – ответили многие голоса.
– Одиннадцать?… А Даниэля Гольборна нет. Это меня беспокоит.
– О! о! – смеясь заметил Джемс Фоссет, музыкант – Бриджет Финч беспокоится о Даниэле. Признайся, друг мой, что ты голоден, и рассчитываешь, что Даниэль накормит тебя ужином; потому тебе и досадно, что он не приходит.
– Дальше? сухо возразил Финч. – Если и правда, что Даниэль часто мне делал небольшие одолжения, то мне их делали и другие и во всяком случае я обязан за это благодарностью. Я не похож на тебя, Джемс!
– Как! Ты не похож на меня? Когда ты заметил, что я не питаю дружбы, которой мы все обязаны Даниэлю?…
– Мудрец познается с полуслова! – пробормотал сквозь зубы Бриджет Финч.
– Я не мудрец, – возразил музыкант, становясь перед художником. – Я требую, чтобы ты сейчас же объяснил, что ты хотел сказать, Бриджет Финч.
– Или? повторил насмешливо художник.
– Или также верно, что есть Бог, я разобью тебе голову этим горшком.
– Ба! ба!.. Прелестный задаток, Джемми, когда ты погубишь горшок и голову, прибавить ли это мозгу в твоей? Softlu! Мира и эля! Кнокс!..
Слова эти были произнесены тем, кто явился предметом ссоры между Бриджетом Финчем и Джемсом Фоссетом. Сэр Даниэль Гольдорн был красивый молодой человек лет двадцати пяти, обладатель блистательного состояния, которое он благородно тратил в обществе артистов, оригинал, со всегда открытым кошельком, при случае также тративший свое остроумие, как и золото, по-видимому находивший удовольствие царапать словами того, кого он ласкал взглядом.
Веселое утро приветствовало его появление. Все руки протянулись к нему.
Между тем, приближаясь с напыщенной важностью к Финчу и Фоссету, которые смотрели друг на друга как петухи, и ударив их по плечам, он проговорил:
– Глупцы! Глупцы те, которые спорят и дерутся за отсутствующего! Разве недостаточно показывать вид, что любите меня, когда я здесь?…
Фоссет и Финч подняли голову.
– Так ты, сказал один тоном упрека, ты воображаешь, что я… что мы все не имеем к тебе искренней привязанности.
– Ты сомневаешься в нас? сказал другой.
– Вот еще!.. возразил Даниэль. – Я так мало сомневаюсь, друзья мои, что составил искреннее убеждение, – слышите ли, искреннее, – что если бы вам преложили всем, сколько вас тут ни есть, по гинее за каждый мой волос, то вы все сделались бы богачами, а я – лысым.
Общий неприязненный шепот встретил эту бутаду[37].
– Этот Даниэль ничему не верит.
– Извините, возразил Даниэль, усаживаясь, – я верю в стул, когда я устал и в пинту эля, когда я чувствую жажду. Кстати, по поводу эля! что это животное Кнокс, оглох что ли, или умер? Ему надо видно свистать? Хорошо! Одна собака стоит двадцати кабатчиков, звать кабатчика как собаку – это льстит ему. Господа, вместе!
И все молодые люди, повинуясь Даниэлю Гольборну засвистали как змеи. Ставни окна, выходящего в залу, растворились и Блэн, цепной бульдог кабатчика вскочил в залу.
Между тем одна из половинок подъемной двери, находившейся в глубине комнаты приподнялась. При этом молодые люди удвоили силу свистков. Но внезапно, как будто по очарованию, все замолкли. То был не хозяин Кнокс; эль подавала им восхитительная девушка, лет семнадцати. На ней было надето платье из грубой шерстяной материи, едва доходившее до щиколоток и позволявшее видеть ее малютку-ножку.
– Это что? вскричал Даниэль Гольдорн, удивленный не менее своих друзей. – Видно таверна Славного Шекспира хочет заслужить свое название, делаясь театром волшебных появлений!.. Мы ждем Калибана, а является Миранда…
Девушка ставила на стол оловянные кружки и при последних словах захохотала.
– Под предлогом налить джину в бутылки, сказала она, обращаясь к Гольдорну, – Калибан столько налил его в желудок, что Миранда заменяет его в службе.
Даниэль Гольдорн незаметно сдвинул брови.
– Odshud! Возразил он. – Ты, малютка, для кабатчиц отвечаешь и учено, и легко…
– Это переодетая принцесса! воскликнул поэт.
– Это пробующая себя актриса, сказал актер.
– Положительно одно, заметил Бриджет Финч, кладя на свою ладонь одну из рук девушки, – что она вовсе не походит на служанку. Взгляните, Дан, что за ручонка!..
– Как зовут вас, моя милая? опросил Джемс Фоссет.
– Эмма Гарт…
– А не можете ли вы объяснить нам, кто вы, что у вас такая белая и тонкая рука?.. спросил музыкант.
– И почему вы так хорошо знаете, кто такое Калибан и Миранда? прибавил живописец.
– Боже мой, господа! возразила Эмма Гарт, – я бы ничего лучше не желала, как рассказать вам мою историю, но она так проста, что, быть может, она вас не заинтересует.
Выражаясь таким образом, Эмма Гарт искоса, казалось, следила за Даниэлем Гольдорном, который в течение нескольких минут оставался безмолвным и как будто равнодушным ко всему, что его окружало. Но при точном вопросе молодой служанки, он живо возразил.
– Расскажите, мисс, расскажите!.. Слушая женщину, – всегда выиграешь. И наливая в свой стакан эля, он прибавил: – Если только это не учит нас еще более презирать их!..
Эмма Гарт, не стесняясь общим вниманием, села на скамейку и начала рассказ свой в таких выражениях:
«Я родилась 8 декабря 1761 года, в графстве Честер. Мать моя была служанкой на ферме, на берегах Деи. Там то узнал ее мой отец Джон Льюис и она полюбила его. Отец тоже очень любил мою мать; быть может, он даже женился на ней вследствие обещания… Но он был беден, почти также беден, как и она. Я никогда не знала наверное, чем он занимался, но это занятие было не из тех, которые обогащают. Однажды утром, – мне тогда было три года, – он отправился, поцеловав мать и меня и сказал: «Если я буду в состоянии вернуться, – я вернусь». Он не возвратился, потому что умер на своей родине. Моя мать была из той же страны, из графства Флинт; узнав что Джон Льюис умер, она стала скучать на ферме и в свою очередь покинула ее вместе со мною, чтоб отправиться на родину. Там она вступила в услужение как белошвейка к одному старому джентльмену, очень богатому вдовцу, графу Галифаксу, который, как говаривал он, видя во мне богатые способности, был настолько добр, что поместил меня в пансион. Годы, проведенные мною в пансионе, были лучшими годами моего детства. Со мной обращались как с леди, и притом я так желала учиться!.. Но графу Галифаксу пришла идея снова жениться и я полагаю, что так как белошвейка стала ему более не нужна после женитьбы, то он и выпроводил ее за дверь…. меня исключили из пансиона. Мне было одиннадцать лет.
«– Теперь, моя бедная Эмма, ты должна зарабатывать свой хлеб также, как и я.
«Хорошо, ответила я, – что я должна для этого делать?
«Торговец полотнами, дома Гавардек, поставщик графа Галифакса, несколько раз обнаруживал расположение к моей матушке; он потерял своего зятя и дочь, которые оставили ему троих детей? Моя матушка привела меня к нему и сказала: «Вот дочь моя которая, если хотите, будет наблюдать за вашими детьми». Он согласился очень охотно.
«Я не могла жаловаться на мою участь в течение пяти лет, которые прожила у мистера Гавардена. Он платил мне мало, потому что был жаден, но у меня не было больших нужд, и я употребляла эти деньги на покупку книг. Эта наклонность развилась во мне еще в пансионе и с течением времени все сильнее и сильнее развивалась во мне. Одна старушка, вдова, соседка мистера Гавардена, миссис Чисгольм имела изрядную библиотеку, книг которой она никогда не касалась. Я совершенно свободно пользовалась ею. О! я особенно любила театральные пьесы. Каждый вечер, уложив, детей и уйдя в свою комнату, я до полуночи читала и перечитывала Шекспира. Часто даже днем прогуливаясь на берегах Клюйда с Дэви, Доль и Гарриэтой Деннистон, тремя будущими наследниками мистера Гавардена, я несла с собой том любимого поэта и поглощала страницу за страницей, сцену за сценой.»
* * *
– Решительно, моя милая, – прервал рассказ Эммы Гарт Том Айткен, молодой драматически писатель, гордый надеждами, – решительно вы родились для того, чтобы быть Гебой таверны Славного Шекспира.
– Решительно, иронически сказал Даниэль Гольборн, – болтуны всегда останутся болтунами, не способными трех раз повернуть язык без того, чтобы не сказать какой-нибудь пошлости.
Том Айткен закусил губы.
– Продолжайте, дитя мое! проговорил Даниэль, обращаюсь к Эмме Гарт. Она продолжала:
* * *
«Именно в одну из этих прогулок со мной случилось происшествие, бывшее причиной того, что я оказалась в Лондоне. В этот день я не читала, случайно я не взяла с собой книги. Сидя под деревом, я мечтала, тогда как дети играли в нескольких шагах от меня… Восклицание, раздавшееся около меня, вывело меня из этой полудремоты. Передо мной стояли мужчина и женщина, молодые и прекрасные, одетые с чрезвычайным изяществом. Я встала, смущенная.
«– Нет! нет! сказал молодой человек, – прошу вас не беспокойтесь, мисс, и он быстро вынул из кармана альбом и карандаш.»
«– Вы правы, Эдвард! сказала дама, – у этой девочки такая головка, которую было бы жалко забыть: она, право, восхитительна! ты отсюда, милочка?»
«– Нет, я из графства Честер.»
«– Так в услужении здесь?»
«– Да, сударыня; нянькой у мистера Гавардена, торговца полотнами.»
«– Нянькой?… Ну, занятие, должно быть, не очень прибыльное.»
«– Когда беден, то делаешь все, что можешь для того, чтобы жить.»
«– Т. е. чтобы не умереть? это справедливо.»
«– Как вас зовут, дитя мое? снова заговорил молодой господин, который во время разговора продолжал накидывать мой портрет.»
«– Эмма Гарт.»
«– Ну, Эмма Гарт, меня зовут Эдвардом Роумней; я живописец и живу в Лондоне на Кавендиш сквере № 8; если вы когда-нибудь будете в Лондоне и согласитесь послужить для меня натурщицей, я буду платить вам по пяти гиней каждый сеанс. Слышите?»
«– Слышу.»
«– Еще бы не слыхать ей! насмешливо сказала дама. – Я держу пари, что мисс Эмма Гарт уже сгорает желанием оставить своих мальчишек, чтоб отправиться в Лондон зарабатывать ваши гинеи, Эдвард! ха! ха!.. Только в ее и в моем интересе я требую, присутствовать…»
«– Вы, Арабелла, сумасшедшая! Вы видите человека там, где только художник. Решено, мое дитя, – помните: Кавендиш сквер № 8, и до свиданья или прощайте, как хотите.»
Живописец положил свой альбом в карман и побежал за своей дамой, которая начала удаляться, не сказав мне ни прощай, ни до свиданья. Почему рассердилась на меня эта дама? Между нами, я несколько подозревала. Но прекрасная и богатая, думала я, она только потеряет время, ревнуя к такой бедной девушке, как я. Скажу ли я теперь, что предложение Эдварда Роумнея не оставило следа в моем уме? Нет; это была бы ложь. Но клянусь, к моему стыду, что меня особенно обольщали деньги. Подумайте: пять гиней!.. мне предлагали пять гиней за два или за три часа, – мне, которая получала три шиллинга в неделю… Так я была красива!.. Признаюсь, что гордость и интерес соединились, и с этого дня романы, которые я читала стали казаться мне бледными сравнительно с тем, который я сочинила. Я видела себе в Лондоне, обогатившейся единственно воспроизведением моих прелестей. До того времени я не была кокеткой, с этого времени я стала больше заботиться о моем туалете, о себе самой…
«С этого происшествия прошло восемь месяцев. Это было в начале настоящей недели; я ложилась спать, когда, один из моих кузенов Ричард Стронг, приказчик в том самом магазине, где моя мать была кухаркой, пришел сказать мне, что я не должна терять ни минуты, если хочу в последний раз обнять матушку. Я спешила, но напрасно. Матушка уже умерла, когда я пришла к ней. Ее убил удар. Я очень плакала. В моих воздушных замках, матушка занимала видное место. Она никогда не была счастлива, и я сказала бы ей: «Чего ты хочешь?… Вот тебе все.»
« – Почему ты не пришел раньше? рыдая спрашивала я у Ричарда.»
« – Это не моя вина, возразил он. – Занятый приготовлениями к моему отъезду, я должен был уйти…»
« – Ты едешь? куда?»
« – В Лондон. Я соскучился здесь. Платят мне мало. Я хочу составить себе состояние в большом городе.»
« – А!.. когда же ты едешь?»
«– Я рассчитывал ехать завтра утром но теперь…»
«– Ты сначала похоронишь матушку? Спасибо. Слушай, Ричард, я также соскучился во Флинте; и теперь особенно, когда умерла матушка, я соскучусь еще сильнее. Если тебя не стеснит иметь меня товарищем путешествия.»
« – Ты отправляется в Лондон? Почему бы это меня стеснило?…»
« – Хорошо. В таком случае мы едем завтра вечером.»
« – Это решено.»
«Я давно уже решилась покинуть Флинт; но если бы не смерть моей матери, то я, быть может, долго бы еще не привела этого решения в исполнение. Я была одна на свете; госпожа моих поступков; мне представился случай путешествовать под покровительством друга, родственника, и я воспользовалась случаем.
Отдав последний долг матери, я отправилась с кузеном в дилижансе в Лондон. Багаж мой был тощ, слишком легок; в нем как раз было столько, сколько нужно на путешествие. Бедная матушка оставила мне самую ничтожную сумму, а вы понимаете, что из моих двенадцати шиллингов в месяц многого я сберечь не могла… Но разве в Лондоне у меня не было целого рудника гиней, из которого мне стоило только черпать. «Кавендиш сквер № 8, Эдвард Роумней», потихоньку повторяла я во всю дорогу. Ричард, услыхав, как я бормотала эти слова, попросил объяснения.
« – Это что? спросил он. – Имя и адрес лица, которому мы рекомендованы?»
« – Да, ответила я. – Позже я расскажу тебе.»
«Почему я не рассказала я тотчас же и всего моему кузену? Без сомнения меня удерживало предчувствие. В этот день, в полдень, мы явились в Лондон. Поцеловав Ричарда, я передала ему адрес, сказав, что там он может меня отыскать, я вскочила в фиакр и велела везти себя на Кавендиш сквер № 8. О! у сэра Эдварда Роумнея был великолепный отель и великолепные лакеи, в ливреях, по всем швам отделанных галуном.
« – Сэр Эдвард Роумней у себя? – обратилась я к одному из этих лакеев.»
« – Нет, мисс.»
« – В котором часу он вернется?»
« – Вы хотите сказать, в какой день? Сэр Эдвард Роумней во Франции, в Париже, на два или на три месяца.»
«Без сомнения та странная гримаса, которая отразилась на моем лице при известии, что сэр Эдвард Роумней во Франции, показалась столь странной лакею, что он, не смотря, на всю свою вежливость, едва мог воздержаться от хохота. Лакей смеется надо мною! Fi done! Я удержала готовые брызнуть слезы.
«Довольно! – холодно сказала я сепбе. – Что теперь было делать? У меня на всё про всё оставалось несколько шиллингов. Что делать?» – спрашивала я саму себя, идя без цели по улицам. Женщина средних лет, добрая и честная на вид, прошла мимо меня… Я подбежала к ней.
«– Сударыня! – сказала я ей. – Не нужна ли вам служанка?»
То была миссис Кнокс, жена хозяина здешнего заведения. Накануне служанка их только что оставила заведение.
«– Кто вы? Откуда? – спросила она.»
Я ей рассказала все откровенно. Но частности не могли иметь для миссис Кнокс иёнтереса, и я умолчала о них.
«– Следуйте за мной, дитя мое, – ответила она, когда я кончила. – Вы будете получать пять экю в месяц у меня в доме, со столом и одеждой.»
«– Хорошо, сударыня.»
«– А так как вы очень милы, то я буду употреблять вас для услуг моих лучших посетителей… молодых джентльменов, актеров, музыкантов и художников.»
«– Очень хорошо, сударыня.»
«И вот, господа, вот каким образом мисс Эмма Гарт, знающая наизусть всего Шекспира, имеет честь быть сегодня вечером вашей послушной служанкой».
При этой последней фразе, сопровождаемой такой улыбкой, которая привела бы в трепет и святого, Эмма Гарт встала и поклонилась своим слушателям, как истинная леди.
И в то время, когда она говорила, как будто покоренные прелестью ее голоса и красотой, все оставались неподвижными и безмолвными, когда же она окончила свой рассказ, когда ее пурпурные зубы раскрылись той улыбкой, о которой мы сказали, что она привела бы в трепет самого святого, – все молодые люди поднялись и вокликнули «Браво!».
Крик этот выражал и восхищение и желание.
Но мы ошиблись, сказав, что все встали, один остался, так как он сидел. То был Даниэль Гольборн. Только Гольборн не встал со своего места, один он не присоединился к крикам энтузиастов.
И Эмма Гарт заметила это отчуждение.
Бриджет Финч, известный по своим любовным похождениям, не мог остаться ниже своей репутации покорителя дамских сердец. Ему предстояло атаковать эту цитадель, которая как бы ждала осады. Он приблизился к Эмме и сказал покровительственным тоном:
– Ваш маленький роман прелестен и рассказан самым остроумным образом. За отсутствием сердца говорят уста! Но этому роману не достает развязки; не признаете ли вы развязкой ваше поступление сюда? Умная и прелестная, вы должны быть переполнены гордостью, черт возьми!
– О! Да! – вздохнула молодая девушка. – Я желала бы быть богатой, очень богатой! Иметь отель и слуг, как у сэра Эдварда Роумнея.
– Дитя мое, у меня еще нет такого состояния и такой репутации, как у Эдварда Роумнея, но всё это может появиться… Я работаю.
– Выпивая эль в таверне?
– Браво! Ха! Ха! Ха! – ответили на это возражение Эммы Гарт все артисты, отстранившие Бриджет Финча и окружившие Эмму.
– Довольно разговоров! – вскричал один. – Пусть адвокаты топят людей во фразах! Я беден, малютка, но мне двадцать три года, у меня веселый характер и нежное сердце. Я вам предлагаю всё это на шесть недель.
– Что? Шесть недель! Это очень мало! – сказала всем малютка.
– Я буду вас любить шесть месяцев! – возразил другой.
– Год. Два! Пять! Десять лет!
– В добрый час! Аукцион поднимается, – заметила весело Эмма.
– Всегда! – сказал Том Айткен, драматический писатель. – Поэты ни в чем не сомневаются.
Эмма Гарт посмотрела на Тома Айткена: он был довольно дурен собой .
– Это уж слишком! – сказала она.
В то же время, отойдя от молодых людей, Эмма подошла к Даниэлю Гольборну, все сидевшему на своем месте, и, наклонившись к нему, спросила у него.
– А вы, сэр? Что вы предложите мне?
Он с минуту смотрел ей в лицо.
– Что предложу я вам? – наконец ответил он. – Мою руку, чтобы проводить вас на мост Black Friars, один из лучших мостов в Лондоне, – если вы захотите броситься в Темзу. Самая лучшая вещь, какую вы можете сделать, уверяю вас. Пойдемте!
Проговорив эти слова, Даниэль Гольборн подал свою руку Эмме Гарт.
Она удалилась от него, побледнев слегка, но все еще улыбающаяся.
– Совет благоразумен, – сказала она, – очень возможно, что я ему последую в один из этих дней… Но пока это слишком рано… Тем не менее, я благодарю вас сэр и до свидания… прощайте, господа.
И она вышла из комнаты.
* * *
Бриджет Финч сказал правду; в намерения Эммы Гарт не входило вечно оставаться служанкой таверны. Быть может, в минуту уныния, которое отнимает даже способность мыслить, она могла решиться ради еды стать служанкой, но, успокоившись, она подумает о том, как бы ей выйти из своего положения, как бы найти другие средства для существования до возвращения сэа Эдварда Роумнея из Франции.
Она не отчаивалась еще в надежде получать по пять гиней за сеанс. Для нее предложение живописца было лучшим ручательством ее будущего богатства, и притом, идея служить моделью для художника льстила ее самолюбию. У Эдварда Роумнея был талант; его картины продавались очень дорого. Их покупали все знатные вельможи… И эти вельможи найдут, что она хороша!.. Они оденут в золото ее изображения и повесят в залах… Какая радость!.. В ожидании этого, на другой день, Эмма Гарт спросила у миссис Кнокс позволения отправиться на Лейчестер-сквер, к Христиану Гавардену, хирургу.
Этот Гаварден был братом старинного хозяина Эммы. Она его знала только потому, что видела его раз или два во Флинте; но кто знает, быть может, он может быть ей полезен. Во всяком случае, она поздравляла себя с тем, что не позабыла адреса, который она читала несколько раз, относя на почту письма, писанные ему братом. Миссис Кнокс удовлетворила желанию Эммы. Она только казалась обеспокоенной тем, что молодая девушка, которая только что накануне приехала в Лондон, очень с большим трудом отыщет Лейчестер-сквер, находившийся на большом расстоянии от Морфильда.
– Будьте спокойны, – сказала Эмма: – я поищу, спрошу… О! Я не потеряюсь.
– Гм! – сказала добрая женщина, разглядывая молодую девушку, которая выходила из таверны.– Если она не потеряется сегодня, я боюсь, как бы во всяком случае этого не случилось совсем скоро. Эта малютка очень красива собой!.. Мы не убережем ее!..
Миссис Кнокс пророчествовала.
Эмма Гарт, расспросив о местности, отправилась своей легкой походкой, от времени до времени осведомляясь куда ей идти у комиссионеров или в лавках. Когда она обратилась в последний раз к одному из комиссионеров, коляска, незамеченная ею, летела на всех парах. Она отскочила, но вследствие ложного шага, она хотя и не упала, но испугалась: лошади почти коснулись ее, и она вскрикнула. К счастью, кучер был ловок и во время удержал лошадей.
– Что такое, Годэн? – спросила дама, выглядывая из кареты.
– Ничего, миледи. Какая-то дурочка бросилась под лошадей.
Эмма Гарт встала вся покрасневшая.
– Это вы дурак, и даже несносный, – сказала она кучеру. – В Лондоне такая видно мода, что клевещут на тех, которых давят.
Леди рассматривала молодую девушку.
– Э! – воскликнула она. – Если я не ошибаюсь, это маленькая нянька из графства Флинт.
При этих словах, Эмма, в свою очередь, взглянула на леди. То была она.
О! Она узнала! – то была та, коорая сопровождала сира Эдварда Роумнея – мисс Арабелла. Она даже не забыла ее имени.
– Да, это я, – пробормотала она. – Эмма Гарт.
– Вы в Лондоне, мое дитя… Да входите же, входите в карету…
Эмма вскочила в карету. Карета отправилась далее. Через несколько минут экипаж остановился около Грин-Сквера, перед отелем мисс Арабеллы.
* * *
Кто же была эта мисс Арабелла? Ни больше, ни меньше как куртизанка высшего полета, так называемая содержанка, жившая тем, что давали ей любовники, но часто из каприза выбиравшая таких, которые ей ничего не платили.
Так было и с Эдвардом Роумнеем. Мисс Арабелла была до сумасшествия влюблена в живописца четыре месяца кряду. И хотя он был богат, Арабелла никогда не соглашалась принять от него ничего кроме безделушек. В настоящее время она не любила никого, а потому умирала со скуки. Вот почему она обрадовалась, встретив маленькую няньку из Флинта. Эта встреча обещала доставить ей развлечение.
С тем особенным тактом, который присущ известным натурам, Эмма Гарт с первой минуты поняла, что Арабелла была не жена, а любовница сэра Эдварда. Встретив Арабеллу в Лондоне в то время, как живописец путешествовал, Эмма Гарт поняла, что между ними все покончено, и что, следовательно, ей нечего бояться откровенно сказать, с какой целью она оставила Флинт. Умерла любовь, умерла и ревность.
Арабелла не прерывала Эмму Гарт, потом воскликнула!
– Бедная малютка! – воскликнула она несколько насмешливым тоном. – Вы приняли за чистую монету слова Эдварда Роумнея? Но, моя милая, во время нашего путешествия сэр Эдвард двадцати девушкам предлагал тоже самое, что предлагал вам.
– Правда?…
– Правда-правда! У него такая уж мания предлагать каждому сколько-нибудь пикантному личику быть моделью для его картин. И его люди отвечали вам, что он вернется через два или три месяца?..
– Да, сударыня.
– Ну, так его люди знают столько же, как вы, или я. Он даже сам не знает, когда вернется, потому что влюбился в Париже в танцовщицу, а когда мужчина сходится с танцовщицей, то сам только черт знает, когда он развяжется с ней! Но это еще не все. Ясно, что вы не можете вернуться в таверну Славного Шекспира… В числе посетителей не было ли какого-нибудь не совсем обыкновенного господина?
– Один, сударыня.
– А! Вы заметили! Без сомнения самый любезный?
– Ну, не слишком. Он предлагал мне проводить меня к Темзе, чтобы я утопилась.
– Да он был пьян?… Ну, а куда вы шли, когда мы встретились?
– К брату моего старого хозяина, просить его покровительства.
– Но вы не особенно на него рассчитываете? Вот, моя малютка, что я предложу вам: вы недурны собой и притом не глупы… умеете читать?..
– О, да, сударыня!.. Я была в пансионе… Я даже несколько играю на клавесине…
– Вы играете на клавесине!.. О! Вы имеете преимущество передо мною. Я никогда не могла сыграть ни одной гаммы. У меня слух, как у мула. Итак, моя милая Эмма, если вы согласны, я беру вас к себе, не как служанку, а как компаньонку. С некоторого времени у меня мрачные мысли; всё меня раздражает, ваше общество, быть может, будет для меня приятно. Вы мне будете читать романы, играть на клавесине, чтобы усыпить меня, а я дам вам пятьдесят экю жалованья… Согласны?
– С благодарностью.
– Хорошо! И заметьте, что я оставляю вам полную свободу, когда вернется Эдвард Роумней, отправиться к нему служить моделью для его мадонны… ха, ха!.. как мы посмеемся над ним!.. Любите ли вы театр, Эмма?..
– Я никогда в нем не бывала.
– Как я не подумала об этом! В этой трущобе Флинте ведь нет театров. Боже, что за печальная сторона! Ну, я вас свожу в театр, мне любопытно знать, как он подействует на вас.
* * *
Мисс Арабелла была несколько взбалмошна, но не зла. Это она доказала тем интересом, который выказала к Эмме Гарт. Что касается последней, то если бы она лучше знала все обстоятельства, быть может, она так скоро не приняла бы предложенный ей хлеб. Но мы знаем, что с детства оставленная самой себе, с умом, испорченным романтическим чтением, Эмма Гарт никогда не беспокоилась о том, чтобы отличать добро от зла; и даже по инстинкту скорее была склонна к злу, чем к добру. Если она еще не согрешила, то не вследствие добродетели, а потому что не представилось еще случая согрешить. И теперь, когда женщина, обладавшая богатством, предлагала ей вступить в ее дом, спросила ли Эмма Гарт, кто эта женщина? Полноте! Боязнь является вследствие размышления, а Эмма никогда не размышляла.
Арабелла взяла Эмму под свое покровительство потому, что она казалась ей миленькой, – сама она была слишком прекрасна, чтобы Эмма казалась прекрасной, – и первые два три дня между куртизанкой и ее компаньонкой все шло как нельзя лучше; первая любовалась восторгом Эммы, который она выражала при виде окружавшей роскоши, забавлялась, наряжая ее, и уча искусству нравиться…
То была не компаньонка, а скорее кукла Арабеллы, – кукла оживленная, – умная куколка, которой Арабелла в начале гордилась. Обе женщины были одного роста; одетая в платье госпожи, причесанная ее парикмахером, Эмма была очень привлекательна. Ее неловкость продолжалась очень недолго. Она была рождена для того, чтобы ходить в шелку. Сидя за одним столом с Арабеллой, она ни мало не стеснялась и не конфузилась. Читала она со вкусом, с жаром и очень порядочно играла на клавесине. Истинно, драгоценная куколка!..
На другой день Арабелла повезла ее в свою ложу для показа.
Играли «Ромео и Джульетту». Для Эммы то был вечер очарования. Она от первой до последней сцены знала бессмертное произведение Шекспира; но какая разница между чтением и игрой на сцене!.. Бывшая нянька, казалось, грезила. То был сон, которого она пламенно желала!
По желанию Арабеллы ее куколку видели и те из ее друзей, которые явились в ложу, чтобы принести свои поздравления.
« – Восхитительна! – Игрушечка! – Жемчужина! – Находка!»
Но находка ничего не слыхала. Она слушала только Шекспира. Арабелла смеялась. Наконец, ей не наскучило, что все и в ее ложе и в театральной зале обращали внимание только на Эмму.
– Поедем! – сказала она.
– Уже! – пролепетала молодая девушка. – Но ведь будет еще один акт.
– Поедем! – сухо повторила Арабелла.
Вечера через два, когда Эмма читала Арабелле только что вышедший роман, доложили о приезде кавалера Генри Фитчерстонгау, – старинного друга куртизанки.
Эмма встала, чтобы уйти, – но когда она уходила на право, кавалер Генри вошел слева.
– О, мисс, останьтесь, ради Бога! – вскричал он, жестом удерживая молодую девушку.
Она остановилась. Арабелла топнула ногой.
– Ступай! – сказала она. Эмма исчезла.
– По истине, Белль, начал кавалер, садясь, – это жестоко лишать нас присутствия этого маленького чуда, которым третьего дня весь Лондон любовался в Дрюри-лейне. Где вы отыскали эту ангельскую головку?.. Родственница она вам? Поздравляю вас, что в вашем семействе есть ангелы!..
– Это моя читальщица.
– Ба!.. У вас есть читальщица.
– Почему же нет?.. Ведь не вы же ей платите.
– О! О! Едкость!.. Чем я заслужил ее, моя милая? Не потому ли, что я позволил себе близ падающей звезды приветствовать звезду восходящую?
Эти слова могли быть приняты в лестном смысле, потому что, действительно, Арабелла была в это время в ночном пеньюаре, но она не простила кавалеру. Она не простила и Эмме.
С этого вечера ее отношения к Эмме совершенно изменились. Если она не прогоняла ее, то лишь вследствие остатка совестливости. Но она перестала фамильярно обращаться с ней, стараясь даже говорить с ней холодно и сурово. Не стало ни чтения, ни музыки. Сидя в своей комнате, куда ей подавали кушанье, Эмма с утра до ночи должна была заниматься шитьем. Положение ее было еще не слишком тяжело, но оно вовсе не походило на те удовольствия, которые ей были обещаны.
Единственным развлечением Эммы Гарт в течение трех месяцев, которые она пробыла у мисс Арабеллы, были еженедельные посещения кузена Ричарда. Ричард поместился в Лондоне у виноторговца, лавка которого находилась рядом с Кристи, парикмахером мисс Арабеллы. Разговаривая с Кристи, одним из лучших покупателей виноторговца, Ричард, напрасно справлявшийся в отеле Эдварда об Эмме Гарт, узнал, где он может ее увидеть; он явился к Арабелле и получил милостивое позволение проводить с Эммой по часу каждое воскресенье.
Эмме эти свидания доставляли посредственное удовольствие. Ричард был не красив и притом глуп как пробка. Но это был единственный родственник, и Эмма чувствовала к нему дружбу. Дружба эта стоила ей дорого!..
* * *
В 1779 году Англия вела войну с американскими колониями, и чтобы иметь возможность ее поддерживать, делала усиленные наборы солдат и матросов, на основании одного парламентского акта, который дозволял принуждение или насильственный захват молодых людей в рекруты.
И вот, однажды утром, когда по обыкновению она работала в своей комнате, она услыхала стук в свою дверь, которая почти тотчас же растворилась. То был Кристи, парикмахер Кристи, расстроенный и смущенный.
– Что такое? – сказала Эмма.
– Ах, мисс!.. Ваш кузен… Этот бравый Ричард…
– Ну?..
– Он захвачен.
– Что это значит?..
– Это значит, что его насильно сделали моряком. Вчера вечером он прогуливался с одним из своих товарищей близ гавани… десятка полтора матросов, вооруженных палками и ножами, под начальством офицера, набросились на них, связали и унесли. Да вот записочка, которую он поручил передать вам, потому что у него на вас только и надежда.
Кристи подал Эмме листок, содержавший следующие слова:
«Кузина, спасите меня!.. О негодяи! Бездельники!.. Я теперь жалею, что оставил Флинт!.. Они хотят, чтобы я был матросом, чтобы я отправился драться в Америку, а я не люблю ни воды, ни путешествий, ни сражений… Но ведь вы освободите меня?.. Моего капитана, у меня есть капитан, зовут сэр Джоном Пэном. Вы отправитесь к нему; вы ему скажите, что я также гожусь в моряки, как кот в монахи. Умоляю вас, кузина!.. Ваша хозяйка, мисс Арабелла, не откажется помочь вам в добром деле. Я рассчитываю на вас и жду. Адрес сэра Джона Пэна Генсфорд-Стрит, в тюрьме номера не знают… а я в тюрьме… на корабле уже… О, кузина, не покидайте меня!..»
Ваш Ричард Стронг
Эмма оделась в одну минуту.
– Не отправитесь ли вы вместе со мной к сэру Джону Пэну? – спросила она у парикмахера.
– Никоим образом не могу, мисс, у меня очень много работы. Но если бы мисс Арабелла согласилась…
Эмма опустила голову. Она была уверена, что ее хозяйка не станет сопровождать ее. Тем не менее, она отправилась к ней и прямо объяснила печальное положение Ричарда.
– Ну, ваш кузен матрос, – ответила Арабелла,– что же я могу сделать?
– Вы знаете столько народа… я было надеялась.
– Что я стану беспокоиться ради Ричарда Стронга?.. Ха, ха, ха! Да вы с ума сошли, моя милая!..
– Так позвольте мне одной отправиться, просить сэра Джона Пэна.
– Ступайте, ступайте! Я вас не удерживаю.
Она на самом деле не удерживала Эмму и втайне, быть может, рукоплескала поступку, последствия которого предвидела. Но Эмма не заглядывала в будущее. Речь шла о том, чтобы избавить друга от жестокой участи, и она шла, не колеблясь и не размышляя.
Но все-таки по дороге она строила планы, каким образом смягчить капитана. В романах она читала, что все мужчины чувствительны к слезам хорошенькой женщины. Она хороша собой и притом будет плакать. Она часто упражнялась в этом при чтении своего поэта.
Но бедная девушка не знала, что англичане вообще, а английские моряки в частности составляют исключение из людей, способных умилиться при виде чужого горя. Сэр Джон Пэн принял вежливо Эмму, но сдвинул брови, когда она начала рыдать…
– Уф! – воскликнул он. – Плакать не значит разговаривать… Посмотрим, мисс, в чем ваш вопрос?..
– Мой кузен, сэр… мой добрый Ричард!..
– Ну, и что же ваш кузен Ричард?
– Его захватили… его насильно сделали матросом…
– А!.. Да не плачьте же, by god! Это несносно! Ваш двоюродный брат принят на службу его величества… дальше? Что же тут дурного? Дурное, полагаю, в том, что вы его любили? Вы выходите за него замуж?
– О, нет, сэр! Я никогда об этом не думала!..
– Так что же вам до того, что он отправляется служить во флот?..
– У него нет никакой склонности к морской службе, и я употреблю все усилия, чтобы он не был моряком.
– А! А!.. В добрый час; теперь когда вы не плачете, я тотчас же, как видите, понял вас, мисс. И я готов удовлетворить вашей просьбе.
– О сэр!..
– Погодите!.. Вы прелестны, моя милая. Как вас зовут?
– Эмма Гарт.
– Чем вы занимаетесь?
– Я служу компаньонкой у мисс Арабеллы.
– У Арабеллы? Я ее знавал. Она разорила двоих или троих моих друзей. Не этому ли занятию учитесь вы у нее на службе?…
Эмма иронически оглядела довольно скромно меблированную комнату капитана.
– Во всяком случае, – возразила она, – если бы кто-то захотел разорить вас, то было бы и недолго, и не трудно.
Джон Пэн расхохотался.
– Смеетесь! – хмыкнул он. – Браво! Но, дитя мое, не должно судить только по наружности. Это мое деловое помещение, жилище моряка. У меня есть другое более изящное и кокетливое в Гаммерсмите, которое я берегу для моих удовольствий. Не согласитесь ли поселиться там? Общество королевского офицера стоит общества куртизанки. И взамен первого поцелуя я возвращу свободу вашему двоюродному брату… Но… дающему дается…
Эмма Гарт покраснела. Слеза, настоящая слеза повисла у нее на реснице. Отдаться человеку, не любя его, человеку, которого она видит в первой раз, – тайный голос говорил ей, что это профанация, святотатство!..
Но Джон Пэн, держа в одной руке приказ об освобождении Ричарда, другой привлек ее к себе… Она взяла бумагу и закрыла глаза…
«Когда первый цветок осквернен, никогда уж розовый куст не даст прекрасных роз», говорит арабская пословица.
И пословица эта права: редко когда встают после постыдного падения.
* * *
Эмма Гарт не возвращалась больше к Арабелле, как не возвратилась и к миссис Кнокс. В тот же день Джон Пэн проводил ее в Гаммерсмит, в свое убежище, в котором он сделал новую любовницу полной хозяйкой. Он был богат, и у нее было золото, наряды, экипажи, лакеи…
Но Джон Пэн имел и другую любовницу, которая не выносила соперничества. Эту любовницу звали Честолюбием. Джон Пэн был волокитой только в свободное время: как только ему приказывал долг, он без сожаления говорил «прости» удовольствиям.
Прошло шесть месяцев с того времени, когда он стал любовником Эммы, как вдруг он объявил, что оставит ее через неделю.
Она вздрогнула. Она не была влюблена в Джона Пэна, но он был ее первым любовником; она была верна ему и вправе была удивиться, что он так бесцеремонно обращается с нею.
– Как?! – воскликнула она. – Вы оставляете меня?.. Но почему?..
– Потому что я уезжаю, моя милая, – уезжаю в Америку, где буду драться… О! если бы не это, у меня не было бы никакой причины оставить вас, и так как, моя милая Эмма, у меня нет никакой причины, чтобы расстаться в вами в дурных отношениях, то прежде отъезда я хочу обеспечить ваше положение. Вот в этом портфеле тысяча фунтов стерлингов, которые я прошу вас принять на текущие надобности. Потом, что вы думаете о некоторых джентльменах, которых я вам здесь представлю. Есть ли среди них один, который бы нравился вам более других?..
Эмма сделала отрицательный знак.
– Нет? – подозрительно сощурился Джон Пэн. – Вы ко всем одинаково равнодушны? Я сомневаюсь. Впрочем, большинство из них были такие же моряки, как и я, так же призываемые в море, и с вашей стороны было бы ошибкой избрать среди них преемника мне. Сегодня я звал обедать одного джентльмена, весьма способного заменить для вас меня, – старого друга, которого я на долгое время потерял из виду, – кавалера Генри Фитчерстонгау.
– Кавалера Генри Фитчерстонгау?
– Да. Вы его знаете?
– Я, кажется, его видела…
– У Арабеллы? Действительно, он несколько времени был ее любовником. Ну, если вы его знаете, – дело уладится: кавалер совершеннейший джентльмен, который – я уверен – сделает вас счастливой.
* * *
Эмма Гарт не очень-то опечалилась разлукой с капитаном. Кавалер Генри был, на самом деле, настоящий джентльмен, – еще молодой, гораздо красивее капитана и несравненно его богаче. Он пришел в восторг, встретив в любовнице Джона Пэна ту прелестную девушку, которую он встретил у Арабеллы. Он жалел только о том, что он был вторым, когда бы мог быть первым. Но то, что Эмма потеряла в ней, заменилось новыми прелестями, развившимися на лоне сладостного far niente[38]. Кавалер повез ее на зиму в свой замок в графстве Суссекс, где жили открыто, охотились, играли, праздновали с утра до вечера, затем вернулись в Лондон и поселились на Странде в комфортабельном отеле. У Эммы Гарт была ложа в Королевском театре, в Опере, также как в двух на национальных театрах Дрюри-Лейне и Ковент-Гардене. Она принимала, давала балы, празднества…
Она также давала своему любовнику повод к ревности. А кавалер был ревнив, ревнив как тигр. И, к несчастью, он имел на это слишком много поводов.
Что вы хотите!.. Толпа молодых и любезных вельмож толпилась теперь около нее и непрестанно повторяла, что она восхитительна… И притом мы видели, что верность не послужила ей ни к чему: она и стала неверной. Во-первых, это было гораздо занимательнее. И пока Эмма обманывала кавалера с равными ему, с пэрами, он довольно терпеливо переносил эти обманы. Но она имела неловкость дать ему недостойного соперника, и в этот день он покраснел от гнева.
В Дрюри-Лейне в «Ромео и Джульетте» она увидела актера, игра которого привела ее в восторг. Его звали Сидней.
В течение двух недель она разучивала роль Джульетты, которую она хотела играть на домашнем спектакле; и желала, чтобы Ромео Сидней репетировал с нею роль. Кавалер согласился; он нанял артиста по фунту стерлингов за урок. Уроки начались.
Сидней был очень красив, и мы склонны думать, что скорее его фигура, чем талант, привели Эмму Гарт в восторг, потому что таланта у него, собственно, не было.
Легко догадаться что случилось потом. После нескольких сеансов, приняв оба в серьез свои роли, Эмма Джульетта и Сидней Ромео повторяли их с такими подробностями, которые неизвестны на сцене.
Во всяком случае, подробности эти еще не составляли полной неверности; вследствие поэтического каприза, Эмма хотела до конца довести подражание творению Шекспира. В ее спальне было окно с балконом, выходившим в сад; через этот-то балкон Сидней должен был ночью войти к любовнице и через него же уйти от нее на рассвете, тогда как более чем когда-либо проникнутая своею ролью, Эмма, обнимая его, шептала столь известную тираду:
«Как! Уже расстаться! День еще далек! То песня соловья, а не жаворонка, поразила твой боязливый слух! Он каждую ночь поет среди этих цветов. Верь мне, мой друг,– то был соловей!..»
Случайно эта прелестная сцена, разыгранная так подробно, имела зрителя, на которого ни Эмма, ни Сидней не рассчитывали, – кавалера, который, руководимый сомнениями, уже несколько времени следил за профессором и его ученицей. Шевалье видел как Сидней вошел в полночь через окно к Эмме; он имел терпение дождаться, когда он выйдет утром по той же дороге.
Тогда только он вошел в комнату молодой женщины.
– Мисс Гарт, – сказал он с важностью: – я должен с сожалением сказать вам, что между нами все кончено. Я мог простить вам, что вы изменяли мне для такого-то и такого-то… он насчитал полдюжины. – Но с той минуты, как вы перестали уважать меня, отдавшись ничтожному актёришке, вы обязали меня не иметь к вам ничего, кроме презрения… Теперь шесть часов, мисс. Я буду благодарен вам, если в полдень вы оставите мой дом.
Леди Гамильтон в образе вакханки. С картины Элизабет Видже-Лебрун
Как и Джон Пэн, шевалье расстался с Эммой как истинный вельможа. Он дал ей денег столько, чтобы жить в довольстве года два или три. Но, привыкнув к роскоши, как могла она экономничать? Когда ее последний любовник сказал ей, под самыми прозрачными формами: «я гоню вас вон!», она улыбнулась и подумала: «на одного потерянного найдется десять новых».
На самом деле, Эмма Гарт нашла десяток любовников, очень счастливых быть наследниками шевалье, но среди них ни одного, который выразил бы желание разориться для нее.
Между тем она занимала в Пикадилли великолепное помещение. В шесть месяцев она истратила шестьдесят тысяч франков. Когда опустела ее касса, она продала драгоценности; что весьма ускорило ее падение. Вокруг неё образовалась пустота. Ее кредиторы, молчавшие до того времени, начали кричать. Продали ее мебель. Один из друзей предложил ей убежище. То была Мери Бойс, жившая близ Гай-Маркета, в антресолях, вовсе не блиставших роскошью. В течение нескольких дней Эмма Гарт продолжала смеяться, не заботясь ни о чем. Но в один прекрасный вечер, когда был истрачен последний шиллинг, она сказала Мери: «На что же мы будем ужинать?» – На то, что приобретем, – возразила последняя. «А как мы достанем?» Подруга пожала плечами. —Дурочка! Разве ты не хороша собой! А красивая девушка всегда может достать две или три кроны. «Я тебя не понимаю».– Ба! Одевайся и ступай за мною: я тебе объясню.
Эмма Гарт повиновалась; она оделась и пошла под руку с Мери по аллеям Гай Маркета.
Вскоре она вернулась одна, бледная и дрожащая, заперла за собой дверь, как будто боясь, чтобы ее подруга не нашла ее, и вскричала прерывавшимся от отвращения и ужаса голосом: «Никогда! Нет! Никогда! Никогда!..»
– Никогда? А на что ты будешь есть, когда у тебя нет ни пенни, ни фартинга, на что ты будешь есть, если отталкиваешь от себя последнее средство, которое может доставить тебе хлеб?..
– Я не буду есть! Я умру! Я предпочитаю смерть этому постыдному ремеслу!
– Постыдное? Да на улицах Лондона тысячи упражняются в нем и не умирают… Разве наша вина, что мы бедны?.. И при том это на минуту… Завтра, послезавтра может встретиться любовник…
– Довольно!..
– Довольно?.. Но, наконец, моя милая, я у себя в квартире.
– Это справедливо, и я сделала ошибку, явившись к тебе… Прощай.
И Эмма Гарт, которая не без отвращения отперла дверь своей подруги, хотела уйти… Но впечатления этого вечера, в соединении со слишком продолжительной диетой, разбили ее… Она покачнулась.
– Стой! – Вскричала Мери Бойс, подбегая к ней. – Кто тебе говорит о прощании! Оставайся и ложись спать. Завтра мы опять поговорим об этом; завтра ты будешь благоразумнее.
Мери Бойс хорошо знала, что говорила. После лихорадочной ночи, Эмма встала жертвой самых ужасных мучений голода. День прошел, и страдание эти усилились. Женщина, к которой отправилась Мери, чтобы достать несколько пенсов, была в отсутствии. Продать было нечего. Наступал вечер. Уже несколько часов Эмма безмолвно сидела в углу, закрыв лицо руками…
– Ну что же? – внезапно спросила Эмма.
При этом вопросе, страшно красноречивым своим лаконизмом, Эмма вскочила. Она стала совершенно прямо, колебалась еще несколько минут и наконец сказала:
– Пойдем! Я слишком голодна!
* * *
Обойдем молчанием эту возмутительную фазу в истории Эммы Гарт, которая, благодаря случаю, продолжалась недолго.
На третий или четвертый вечер Эмма с угрюмым взглядом, с опущенной головой слонялась по тротуарам Гай Маркета, будучи не в состоянии пристать ни к одному прохожему.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.