Радикал-националист
Радикал-националист
С кем же мы имели дело в лице Мао Цзэдуна: со сбившимся с пути марксистом или националистом, позаимствовавшим нечто у марксизма?
Из всех суждений о Мао Цзэдуне, которые нам довелось читать или слышать, самыми интересными нам показались несколько его собственных высказываний: «Во мне заключен дух тигра, и он преобладает, но вместе с ним уживается и дух обезьяны», — писал Мао Цзэдун в письме своей жене Цзян Цин. «Нам надо соединить Карла Маркса и Цинь Шихуана»1, — говорил он на одном из собраний партийного актива. «Наш коронный номер — это война, диктатура»2.
Подобные сентенции могут показаться просто проявлением экстравагантности. Но нельзя исключить, что, быть может, именно они дают разгадку этой личности…
Перелистаем еще раз страницы идейной биографии Мао и обратим внимание на его собственные суждения об эволюции своих взглядов.
В беседе с японскими социалистами, состоявшейся 10 июля 1964 г., то есть когда Мао уже перевалило за 70 и когда он стал подумывать о «встрече с Марксом», он вспоминал: «Я участвовал в буржуазно-демократической революции 1911 года. С тех пор я учился 13 лет: 6 лет я посвятил изучению трудов Конфуция, и 7 лет я читал произведения капитализма. В студенческом движении участвовал и выступал против тогдашнего правительства.
Только мысль создать какую-нибудь партию мне не приходила в голову. Маркс мне не был знаком, и о Ленине я тоже ничего не знал. Поэтому у меня не возникало мысли организовать коммунистическую партию. Я верил в идеализм Конфуция и в дуализм Канта.
В 1921 году была создана Коммунистическая партия. Тогда во всей стране было 70 членов партии. Они избрали 12 делегатов. В 1921 году состоялся I съезд партии, на котором я был в числе делегатов. Там было еще двое… Впоследствии они вышли из партии. Еще один стал троцкистом. Этот человек жив по сей день и живет в Пекине.
Я и этот троцкист — мы еще живы; третий, кто еще жив, — это заместитель председателя республики Дун Биу. Все остальные либо погибли, либо совершили предательство. С 1921 года, года основания партии, и вплоть до Северного похода в 1927 году мы знали только, что мы хотим совершить революцию, но как надо совершить революцию — методы, линия, политическое планирование, — в этом мы абсолютно не разбирались.
Позднее. мы постепенно стали что-то понимать — борьба научила нас. Возьмем для примера земельную проблему: 10 лет я посвятил изучению классовых отношений в деревне. Или проблема войны, на это тоже ушло 10 лет. 10 лет я воевал, и только потом я овладел искусством ведения войны.
Когда в партии появились правые уклонисты, я был левым. Сейчас, когда в партии возник „левый“ оппортунизм, меня называют правым оппортунистом. Никому не было дела до меня, одинокий и покинутый, один я и остался. Я всегда говорю, в ту пору был один-единственный будда, который первоначально был всемогущ, но его выбросили на свалку, он ужасно смердел. Позднее, во время „великого похода“, мы провели совещание в Цзуньи; и тогда я, вонючий будда, снова начал благоухать».
Довольно откровенный рассказ. Мао и не думает изображать из себя человека, который овладел теорией марксизма-ленинизма. Напротив, он настойчиво подчеркивает (как и в рассказе Э. Сноу за 30 лет до этого) традиционно-китайские основы своего образования и мировоззрения. Как следует из его слов, в сущности, он не придавал большого значения на начальных этапах революционной деятельности выработке идейной платформы— все руководители в его изображении были на невысоком уровне в теории. Быть может, эти признания навеяны настроениями старого человека, который склонен вышучивать грехи и заблуждения своей молодости?
Вернемся к автобиографическому рассказу Мао, записанному Эдгаром Сноу в Яньани. Перелистаем его снова ретроспективно, уже с учетом нашего знания последующей деятельности Мао Цзэдуна. И вот что бросается в глаза: Мао настойчиво, нарочито и сознательно демонстрирует перед Сноу свою приверженность идеям национального возрождения Китая и как основу своих политических взглядов, и как главный мотив революционной деятельности. Конечно, он говорит о себе как о коммунисте и марксисте, но только во вторую очередь.
Касаясь своей реакции на события русско-японской войны 1905 года, Мао не скрывает, что все его симпатии были на стороне Японии как азиатской державы. Он рассказывает, как в школу, где он учился, приехал учитель, побывавший в Японии. Он носил фальшивую косу, в связи с чем его прозвали «фальшивый заморский черт». «Многие студенты не любили „фальшивого заморского черта“, — повествует Мао, — но я любил слушать его рассказы о Японии. Он преподавал музыку и английский язык. Одна из его песен была японской и называлась „Бой в Желтом море“. Я до сих пор помню некоторые чарующие слова этой песни. В то время я знал и ощущал красоту Японии и разделял ее гордость и могущество, воспеваемые в этой песне, посвященной победе над Россией».
Напомним, что, по словам Мао, его самые первые политические эмоции были связаны с пробуждением чисто националистических чувств, вызванным «угрозой расчленения Китая», о которой он впервые узнал из брошюры Чэнь Тяньхуа. Речь шла о японской оккупации Кореи и Формозы, о потере сюзеренитета над Индокитаем, Бирмой и другими странами. «После того как я прочитал это, почувствовал тревогу-за будущее моей страны и начал понимать, что долг всего народа — помочь спасти Китай».
Позвольте, но разве утрата установленного цинской династией формального господства над Индокитаем, Бирмой и другими соседними государствами создала угрозу «расчленения Китая»? Ведь эти государства никогда не были собственно китайской территорией. Что же так взволновало юношу? Судьба народов этих стран или ослабление могущества китайской империи?
На вопрос Э. Сноу о целях коммунистов в антияпонской войне — думает ли он о возвращении Китаю всех территорий, захваченных Японией, или только об изгнании Японии из Северного Китая — Мао ответил недвусмысленно: «Непосредственной задачей Китая является возвращение всех наших территорий, а не только отстаивание нашего суверенитета до Великой китайской стены». У него уже тогда было своеобразное представление о «наших» территориях.
Но и на этом не остановились притязания Мао. Он прямо заявил Э. Сноу, что Китай претендует и на территорию Монгольской Народной Республики… «Когда в Китае победит народная революция, республика Внешняя Монголия автоматически станет частью Китайской федерации по собственной воле».
Э. Сноу — мы уже разбирали выше его мотивы — считал Мао прежде всего националистом, а затем коммунистом и еще в период гражданской войны предсказывал неизбежный конфликт Мао (в случае победы революции) с КПСС и другими марксистско-ленинскими партиями. Эту позицию, в сущности, разделяет и Стюарт Шрам, хотя он и доказывает приверженность Мао Цзэдуна «ортодоксальному марксизму». «Мао, — пишет он, — был националистом задолго до того, как он стал коммунистом или революционером любого разряда»3. Именно С. Шрам под этим углом зрения рассматривает основные вехи становления идейной биографии Мао Цзэдуна. Сам Мао, вспоминая много лет спустя о начальном периоде своей деятельности, отмечал: «…В нашей партии… говорили, что у меня нет и капли марксизма, а они — стопроцентные большевики».
Следует отметить, что незнание иностранных языков было распространенным явлением среди китайской интеллигенции и отсутствие переводов на китайский язык произведений западной литературы ограничивало кругозор китайских коммунистов и Мао в частности. На это накладывался традиционный национализм, воспитанный на ложной героике прошлого.
Китайцы всегда смотрели на свою страну как на «срединную империю», и это неудивительно. В течение трех тысяч лет своей истории Китай никогда не вступал в контакты с внешним миром на равных началах, в том числе с более развитыми странами. Даже более могущественные, но находившиеся на более низкой ступени социального развития соседи Китая — монгольские и маньчжурские завоеватели — быстро ассимилировались и приняли китайскую культуру. И Мао Цзэдун с полной уверенностью в своей правоте, играя на патриотических чувствах аудитории, неоднократно заявлял: «Новый Китай, народный Китай, должен занять среди народов земли по праву принадлежащее ему место — первое место».
Мао Цзэдун, явно бравируя, в 1957 году говорил: «У меня прежде были различные немарксистские взгляды, марксизм я воспринял позже. Я немного изучил марксизм по книгам и сделал первые шаги в идеологическом самоперевоспитании, однако перевоспитание все же главным образом происходило в ходе длительной классовой борьбы»4.
Можно легко поверить ему на слово: вряд ли он когда-либо всерьез изучал произведения Маркса. В период, когда формировались взгляды Мао, на китайский язык вообще было переведено не так уж много работ Маркса, Энгельса, Ленина. Переводы их основных работ появились в Китае позднее, в 30-40-х годах. Читал ли их Мао? Трудно сказать. Во всяком случае, он почти не упоминает об этом в своих выступлениях.
Тем не менее в идейных взглядах Мао Цзэдуна в 30-40-х годах можно проследить определенную эволюцию — от мелкобуржуазной крестьянской революционности к овладению начальными основами марксизма-ленинизма. Но и тогда Мао, находясь в плену идеи национального возрождения Китая, не стал подлинным марксистом-интернационалистом.
Со второй половины 50-х годов под влиянием объективных трудностей, с которыми сталкивалась КПК на пути строительства социализма в экономически отсталой стране, а также усилившихся претензий Мао на роль руководителя «мировой революции» стала проявляться все более явственно еще одна эволюция в его взглядах — в сторону полного восстановления мелкобуржуазных и националистических идей, прикрываемых марксистской терминологией.
В одной из своих ранних статей Мао Цзэдун писал: «Мы должны впитывать все то, что может нам сегодня пригодиться. Однако со всем иностранным следует обращаться как с пищей, которая сначала разжевывается во рту, перерабатывается в желудке и кишечнике, смачивается слюной, желудочным и кишечным соком, а затем разделяется на отбросы, которые устраняются, и экстракт, который усваивается; только тогда пища становится полезной для нашего организма. Подобно этому нам не следует проглатывать все иностранное целиком, без разбора»5.
Оставим на совести автора «физиологические» сравнения. Возьмем суть дела: что Мао позаимствовал у марксизма, а что — отверг?
Менее всего его интересует теоретическая база марксизма — диалектический материализм. Мы не найдем у Мао Цзэдуна никаких мало-мальски серьезных попыток не только разработки, но и популярного изложения проблем философии естествознания, теории познания, логики и т. п. Это относится и к теоретическим основам Марксовой политической экономии. Мао Цзэдун никогда даже не задавался целью с фактами и цифрами в руках проанализировать современный капитализм или развитие капитализма в самом Китае. Экономика и экономический анализ всегда составляли «белое пятно» у Мао и маоистов. Теорию классовой борьбы и революции они и не пытались связать с экономическими законами общественного развитии. Пренебрежение подлинной теорией, то есть глубинным знанием действительности, неизбежно вело руководителей КПК к крайне упрощенным, схематичным и вульгаризаторским представлениям о проблемах современного мира.
Что касается исторического материализма, то в произведениях Мао Цзэдуна мы находим, как правило, две-три излюбленные темы: вопрос о противоречиях в общественной жизни, вопрос о роли практики как критерия истины и некоторые другие, которые, как показывает анализ, толкуются поразительно однобоко.
Теория строительства социализма в Китае также рассматривалась Мао Цзэдуном умозрительно, без какого-либо анализа экономической структуры китайского общества. Из его работ не видно, что он вполне отдает себе отчет в существовании объективных законов перехода от капитализма к социализму. Напротив, он уповает на волевые, насильственные, административные методы преобразования общества. Это, разумеется, отразилось и на характеристике самих идеалов социализма, которые выводятся не из потребностей высокоразвитого общественного производства, не из классовых интересов наиболее передовой социальной силы — пролетариата, а из представлений мелкобуржуазного уравнительства.
Пока Мао Цзэдун не претендовал на роль «ведущего теоретика» в освободительном движении, он охотно заимствовал не только отдельные мысли, но и приводил обширные цитаты из трудов классиков марксизма-ленинизма. И тем не менее все его работы, в том числе ранние, показывают, что он никогда прочно не стоял на почве марксизма. Это в особенности относится к тем проблемам, которые Мао пытался разрабатывать самостоятельно, применительно к условиям Китая.
Для нас имеет второстепенное значение вопрос о том, насколько искренне Мао причислял себя к подлинным или даже к «наиболее последовательным» марксистам.
Остается фактом, что он отбросил либо извратил важнейшие идеи, положения, стороны марксизма-ленинизма.
В сущности, для Мао Цзэдуна вся теория сводилась к нескольким постулатам: противоречия как обоснование необходимости насилия в обществе; партизанская война и крестьянская революция как универсальные способы завоевания власти; стратегия «скачка», «коммунизации», «культурной революции» как путь строительства социализма и коммунизма; военный коммунизм и режим личной власти как реальное воплощение диктатуры пролетариата; неизбежность мирового конфликта и развертывания гражданской войны как единственного пути мировой революции; «промежуточные зоны» и борьба против «сверхдержав» как средства объединения «революционных сил» вокруг Китая и т. п.
Зададимся вопросом: нужно ли было творчески применять общие принципы марксизма-ленинизма с учетом огромного своеобразия конкретных условий китайской действительности? Конечно же, нужно. Китай отличается существенными особенностями от стран Европы и Америки как страна с огромным преобладанием мелкобуржуазного крестьянского населения, страна, которая не прошла сколько-нибудь значительного пути капиталистического развития, страна с длительными (более 2–3 тыс. лет!) имперскими традициями. Кроме того, существуют еще обычно недооцениваемые особенности в психологии населения Китая, в сознании которого не могло не оставить глубокого следа тысячелетнее господство конфуцианства и других феодальных идеологических течений.
Известно, что в 30-40-х годах в двери Китая непосредственно стучалась антифеодальная, антиимпериалистическая революция. Все это должно было, разумеется, найти отражение в политической линии китайских коммунистов, но не в основах идеологии партии, если она хотела оставаться коммунистической. Мао Цзэдун же видоизменил и препарировал саму теорию марксизма-ленинизма, пытаясь приспособить ее для решения тех или иных конкретных задач, выдвигавшихся КПК. В этом, кстати говоря, сущность его высказывания о том, что из марксизма надо «впитывать то, что может сегодня пригодиться нам».
Приспособленный на потребу дня «китаизированный марксизм» мог дать определенные результаты лишь на начальных этапах китайской революции, когда она носила главным образом антифеодальный, антиимпериалистический характер. Но чем ближе страна подходила к подлинно социалистическим задачам, тем больше проявлялась вся однобокость и слабость маоизма, не учитывавшего уже накопленный опыт строительства социализма. Именно в этом смысл ошибок пекинского руководства в конце 50-х годов: провал попыток «перескочить» в коммунизм, не заботясь всерьез о создании современной индустриальной базы, о развитии демократии, о подъеме благосостояния народа. В свою очередь, эти провалы и связанные с ними разочарования нашли уродливый выход в обострении национализма, в стремлении добиться великодержавных целей с помощью авантюристической внешней политики.
С самого момента своего зарождения и до настоящего времени марксизм является идеологией масс. Однако не любых масс, а наиболее передовых, прежде всего пролетариата. Заметим, что В. И. Ленин всегда обращался к сознательному рабочему, к мыслящему пролетарию, к передовому интеллигенту, к просвещенному крестьянину. И это понятно: носителем передовой теории может стать лишь передовая часть общества. Совсем другое дело — мелкобуржуазная идеология. Она апеллирует к отсталой массе, чувства которой умеет ловко разжигать.
Для XX века вообще характерно, что к активной политической деятельности приходят самые широкие массы — от сознательных пролетариев до лавочников и других мелких буржуа. Поэтому всякая политическая философия в наш век стремится получить массовую поддержку.
Вакханалия «красных охранников» — тоже массовое движение. В него были вовлечены миллионы людей. Но это движение с такой идеологией и такими целями, которые не имеют ничего общего с социалистическими идеалами и интересами пролетариата. Такая масса жаждет разрушения, жаждет обожествляемого предводителя. Ее действия легко перерастают в слепое озлобление, жестокость, разгул национализма.
Для такой мелкобуржуазной массы особенно характерен антиинтеллектуализм. Если передовой рабочий и сознательный крестьянин изо всех сил тянутся к культуре, к науке, которая несет им слово правды, указывает путь, то отсталая масса относится с пренебрежением и даже озлоблением не только к культуре прошлого, ной к передовой современной культуре. Толпа разрушает ее как нечто мешающее, сложное, непонятное.
Француз Андре Мальро в 1965 году услышал от самого Мао: «У нас есть общественные слои, которые хотят идти по пути ревизионизма… Это старые помещики, разбросанные по всей стране, немногочисленные, но влиятельные прежние богатые крестьяне, прежние капиталисты, интеллигенция, журналисты, писатели, профессора, учителя…»
Заметьте! Вся интеллигенция хочет идти по пути «ревизионизма», а стало быть, вся она нуждается в хунвэйбиновской чистке.
Мао полностью игнорирует гуманистическую сущность марксизма, для которого революция — это освобождение личности от социальных оков. Для Мао нет реального, живого человека с его интересами, потребностями, чувствами, настроениями. Он мыслит только категориями массы, категориями миллионов. Он убежден, что если какая-то общественная группа в конечном счете выиграет в борьбе, скажем, в военном столкновении, то цена, которой достигнут этот выигрыш, значения уже не имеет. Ведь отдельная личность — ничто в сравнении с массой.
На поверку, однако, оказывается, что пренебрежение личностью оборачивается подавлением масс, расправой с самой передовой частью народа. Именно так разворачивались события в Китае: вначале подверглись безжалостному преследованию и травле отдельные интеллигенты, затем несправедливые гонения распространились на тех или иных партийных деятелей и, наконец, «чистке» были подвергнуты десятки и сотни тысяч людей — в партийном и государственном аппарате, в армии, профсоюзах, на заводах, фабриках, в деревнях. А самое главное — возобладал такой политический курс, который нанес огромный вред материальным и духовным интересам народа.
Мао Цзэдуну была свойственна и гносеологическая ограниченность, что особенно сказывалось на его отношении к сложным проблемам современности. Это проявилось в неспособности понять последствия, к которым ведет научно-техническая революция, изменения в военно-техническом характере современной войны, связанные с созданием термоядерного оружия, и многое-многое другое.
Идейная борьба внутри КПК имеет не только социальную, но и гносеологическую почву. Это не только борьба, где сталкиваются интересы различных классов, прежде всего рабочего класса и мелкой буржуазии. Это еще и борьба культур, а точнее, «субкультур», столкновение мнений людей разного уровня марксистской и общей образованности.
Мао не случайно так настойчиво возвращался к мысли о том, что «в истории необразованные свергали образованных». В самой КПК он стремился опереться на самую отсталую в культурном отношении часть кадров. Он снова и снова вспоминал о периоде Яньани, хотя партия как раз за последующие десятилетия накопила куда более важный и разнообразный опыт. Не случайно Мао к концу жизни включил в свою «референтную группу» Кан Шэна, Цзян Цин и других людей, олицетворявших в его сознании яньаньскую весну.
Такие деятели, как Лю Шаоци, Пэн Дэхуай, Пэн Чжэнь и даже личный секретарь Чэнь Бода, по-видимому, вызывали все большее раздражение у Мао именно тем, что пытались реалистичнее, а стало быть, и умнее судить о новых проблемах развития Китая, в то время как сам он с годами все больше тянулся к идейному примитивизму яньаньских времен. И в каждой социальной группе Мао искал опору как раз среди менее образованных и менее культурных элементов: он натравливал, бедных крестьян на середняков, неквалифицированных рабочих на квалифицированных, люмпенов на кадровый пролетариат, студентов на профессоров, учеников на учителей. И среди угнетенной массы он отыскивал самые «антикультурные низы», для которых каждое его слово — откровение, а самый его облик — синоним государственного величия.
Непонимание исторической роли пролетариата, апелляция к мелкобуржуазной анархической толпе, что так неприкрыто обнаружилось в период «культурной революции», попытка опереться на нее для борьбы против партии, против самых передовых сил в рабочем классе, крестьянстве, интеллигенции — нужно ли более наглядное доказательство немарксистской сущности маоизма?
В делом для понимания соотношения марксизма-ленинизма и маоизма характерно ленинское определение природы мелкобуржуазной социалистической идеологии: «Чрезвычайно широкие слои тех классов, которые не могут миновать марксизма при формулировке своих задач, усвоили себе марксизм… крайне односторонне, уродливо, затвердив те или иные „лозунги“, те или иные ответы на тактические вопросы и не поняв марксистских критериев этих ответов»6.
Нетрудно понять, почему Мао сохранял на своем идейном знамени марксизм-ленинизм и при всех своих амбициях не решался оставить на знамени только маоизм. Это объясняется огромным авторитетом научного социализма в глазах передовых сил КПК, рабочего класса, китайской интеллигенции. Но кроме политических расчетов была, по-видимому, и другая причина, чисто психологическая. Мао в глубине души всегда испытывал неуверенность в себе как в идеологе. Если бы он официально отказался от марксизма, образовался бы абсолютный вакуум в отношении основных характеристик развития современного Китая и всего мирового развития. Можно представить себе, насколько нелепо выглядели бы попытки заменить маоистскими терминами такие ключевые понятия марксизма, как социализм, коммунизм, диктатура пролетариата, общенародная собственность, империализм, колониализм, и т. д. Поэтому Мао шел по пути более чем своеобразного истолкования привычных для нас марксистско-ленинских категорий, понятий, терминов.
Это не новое явление. История идеологий и религий дает примеры самого противоречивого истолкования одних и тех же учений. Вспомните хотя бы толкование эпигонами подлинного христианства известных слов «Не мир пришел Я принести, но меч», породившее в дальнейшем самую реакционную и жестокую политику церкви. Толкование Мао Цзэдуном марксизма во многом сродни такому подходу, в чем мы имели возможность не раз убедиться.
Как же сочеталась националистическая идеология Мао с тем, что он понимал под марксизмом-ленинизмом? Это происходило прежде всего через персонификацию так называемого «марксизма-ленинизма нашей эпохи» с личностью самого Мао Цзэдуна. Он не мог, конечно, предлагать миру китайский национализм как интернациональную идеологию. И поэтому он предлагал «идеи Мао Цзэдуна» в качестве «самого последнего, самого совершенного» слова марксизма-ленинизма.
Мы видели, что во все трудные периоды истории КПК, во все переломные периоды своей собственной политической деятельности Мао Цзэдун хватался за идеи национализма как за спасательный круг или средство объединения сил для борьбы против своих политических противников в КПК.
Приведем чрезвычайно характерное высказывание Мао на заседании Верховного государственного совещания в январе 1958 года: «У нашей нации, как показывают последние 7–8 лет, появились перспективы. Особенно обнадеживающим был прошлый год… Появились лозунги, например „за 15 лет догнать Англию по выпуску стали и производству других важнейших видов промышленной продукции“, „больше, быстрее, лучше, экономнее“… У всей нации в целом появились огромные перспективы; пессимисты неправы, именно огромные перспективы, а не средние или малые перспективы и, тем более, не отсутствие перспектив. Все дело в слове „огромные“.
Наша нация сейчас постепенно пробуждается. В результате этого она смогла сокрушить империализм, феодализм, бюрократический капитализм, смогла осуществить социалистические преобразования, смогла взяться за упорядочение стиля работы, начать борьбу с правыми. Китай беден и неграмотен. Раз беден — значит способен подняться на революцию, а неграмотный легко воспринимает новые идеи. Западный мир богат и грамотен, люди там роскошествуют, багаж их знаний слишком велик, там засилье буржуазной идеологии.
Сейчас состояние нашего производства совершенно не соответствует нашему положению. Мы — страна с древнейшей историей, а по производству стали не можем сравняться с Бельгией: она выпускает 7 млн. тонн, а мы всего 5,2 млн. тонн. Энтузиазм масс очень высок и вселяет уверенность в то, что мы сможем догнать Англию за 15 лет».
Заметьте: Мао говорил о нации в целом, о Китае, о китайцах, как в годы своей молодости.
«Наша нация пробуждается» — не ответ ли это на знаменитые слова его любимого героя Наполеона: «Китай спит, пусть спит — горе будет, когда он проснется»?…
«У нации в целом появились огромные перспективы», а где же классовый подход, где интересы рабочих, крестьян, где интернациональные чувства китайских коммунистов? «Западный мир богат», но почему это должно вызывать раздражение и осуждение? Да и какой западный мир — буржуазия или пролетариат?
Заметьте и другое: как раз в эту пору Мао все более отрицательно начинал говорить о революционных возможностях стран Запада, все чаще нападал на «оппортунизм» рабочего класса капиталистических стран, все решительнее противопоставлял «передовой революционный Восток» «гнилому отсталому Западу».
Мао говорил на совещании в Чэнду (5 марта 1958 г.): «…Ленин называл передовой Азию и отсталой Европу. Это истина. Она верна до сих пор. Европа отсталая, а Азия передовая».
Еще раз заметьте: сопоставляются не классы — рабочие и буржуазия, не различные типы государств — социалистические и капиталистические, а расы и континенты — Европа и Азия.
Наконец, в период «культурной революции» националистические чувства Мао, умноженные на националистический угар хунвэйбинов, достигли своего апогея. И тогда не только «отсталая Европа», не только американский «бумажный тигр», но и социалистический Советский Союз оказались враждебной Китаю силой, «социал-империализмом», «угрозой с Севера», и Мао призывает укреплять армию, расширять ополчение, создавать термоядерное оружие, «рыть траншеи, запасать зерно и готовиться к войне».
Круг замыкается: Поднебесная снова оказывается в кольце враждебных государств; их, правда, не называют, как раньше, варварскими, а называют «контрреволюционными», «идущими по пути капитализма», «гегемонизма», «империализма». Слова другие, но суть прежняя — традиционный великоханьский шовинизм. Национальные чувства, закономерные на этапе борьбы за национальное освобождение, будучи насаждаемы и подогреваемы в условиях политической независимости в интересах правящей группы Мао, дали, говоря его словами, весьма ядовитый новый цветок, втройне опасный для других народов и для социалистического сознания самого китайского народа.
Важнейшей традицией китайской философии было превалирование в ней политических, а не мировоззренческих проблем. Философия и естествознание, теория познания, логика занимали самое незначительное место у древних китайских философов различных школ. В центре их внимания всегда находились вопросы управления государством и обществом, регламентация отношений между различными социальными группами населения, между правителями и народом, между правителями и чиновниками, между правителями и философами и т. д. Но эти же вопросы находились в центре внимания и Мао Цзэдуна. Вся его философия, по сути дела, сводилась к учению о противоречиях, а само это учение — к вопросам о характере взаимоотношений между различными классами и социальными группами, к методам классовой и групповой борьбы.
А концепция власти? Независимо от символики, которую использовал Мао Цзэдун (новая демократия, диктатура пролетариата), в конечном счете дело свелось к трактовке традиционной китайской проблемы — взаимоотношения правителя и народа. При этом партия, органы государства, армия, по сути дела, рассматривались в полном соответствии с традициями китайской философии, под углом зрения их роли как инструмента взаимодействия правителя и народа. Правитель разрушает или воссоздает эти инструменты власти в соответствии со своей волей и ради наиболее адекватного их служения намеченным им целям.
Влияние конфуцианства на Мао Цзэдуна и маоизм сказалось прежде всего в области мировоззренческих проблем. Наряду с этим маоизм следует конфуцианской традиции использования идеологии как инструмента власти и подчинения, социализации индивидов. Что касается форм и методов осуществления власти, то здесь маоизм, пожалуй, скорее противостоит конфуцианским установлениям. Конфуцианский принцип «ли», нередко переводимый как ритуал, церемониал, благопристойность, как основа порядка в стране, глубоко чужд маоизму, который тяготеет к произволу в управлении и предпочитает не связывать себя никакими установлениями и нормами. Конфуцианское «ли» было не только принципом следования древним обрядам и традициям, но и способом ограничения власти императора, или сына неба, со стороны просвещенной родовой знати. Эта традиция также была отвергнута Мао Цзэдуном. Еще в большей мере противостоял его взглядам конфуцианский принцип «жэнь» (человеколюбие) и учение о «цзюньцзы» (благородный муж, совершенная и гуманная личность). При всем несходстве конфуцианского «жэнь» и современного понятия гуманизма тем не менее конфуцианство выступало против деспотизма и произвола, в защиту просвещенной имперской власти, опирающейся на просвещенную и добродетельную родовую знать. Не случайно именно конфуцианство стало объектом особых нападок нынешних руководителей Китая. Точно так же им не случайно импонирует идеология легистов, которая сыграла немаловажную роль в борьбе за укрепление деспотической власти императоров династии Цинь.
Один из наиболее видных представителей легизма — Хань Фэйцзы (около 280–233 гг. до н. э.) критиковал конфуцианство с не меньшей экспрессией, чем это делали маоисты. И, подобно им, Хань Фэйцзы видел высший идеал в абсолютно ничем не ограниченной власти правителя. Отвергая принцип «жэнь», он утверждал силу и насилие в качестве основы порядка в государстве и мудрого управления. Хань писал:
«…Человеколюбие и чувство долга, рассудительность и ум — это не то, чем поддерживают государство».
«Если, к примеру, желать великодушной и мягкой политикой управлять народом в напряженную эпоху, то это все равно, что без узды и плети править норовистой лошадью».
«…Ясно, что человеколюбием нельзя управлять. К тому же народ прочно подчиняется силе и мало может помнить о чувстве долга».
«Ведь ума у народа недостаточно, чтобы полагаться только на него, это очевидно. Поэтому-то, возвышая служилых, требовать мудрых и умных, а осуществляя правление, возлагать надежды на народ — все это ведет к смуте; невозможно посредством этого управлять»7.
Простое сопоставление приведенных сентенций легистов с постулатами маоистов показывает их почти родственную близость. Их сближает и установка на силу как источник власти, и борьба против конфуцианского гуманного управления, и идеал абсолютной личной власти, и антиинтеллектуализм, и взгляд на народ как на чистый лист бумаги. И даже сугубо маоцзэдуновское изобретение — противоречия внутри народа — имеет свою отдаленную предтечу в утверждении Хань Фэйцзы о противоречиях между верхами и низами, законом и службой.
Конечно, можно найти прецеденты многих негативных явлений современного Китая и в действиях правящих классов, господствовавших в далеком прошлом этой страны. Можно не сомневаться, что многие просвещенные китайцы, глядя на бесчинства хунвэйбинов, разжигавших костры из книг классиков китайской и иностранной культуры, вспоминали о варварском сожжении конфуцианских трудов при императоре Цинь Шихуане. Не исключено, что, слушая истошные выкрики и призывы хунвэйбинов в защиту Мао, видя проявления их злобной нетерпимости к любому инакомыслию, китайцы вспоминали изречение Конфуция: «Сколь прискорбно, однако, следование учениям, отклоняющимся от ортодоксального!» Вероятно, и мессианство маоистов, которые рассматривают китайскую революцию и «идеи Мао Цзэдуна» как образец для всего мира, не может не напоминать традиционных претензий на роль Китая как цивилизующей силы, которая оказывает благотворное влияние на все окружающие страну «варварские» народы.
Мы видели, как претензии Мао от десятилетия к десятилетию росли прямо-таки в геометрической прогрессии. Еще в докладе на 6-м пленуме ЦК КПК в октябре 1938 года Мао фактически претендовал на китаизацию марксизма, говоря о том, что его нужно воплотить в определенную «национальную форму».
Сама по себе это гигантская задача. Приспособить учение, которое возникло на почве развитого капиталистического общества, на почве западной цивилизации, к цивилизации совершенно иного типа, к экономически неразвитой стране, которая хочет сделать скачок от феодализма и восточного деспотизма к вершинам общечеловеческой цивилизации — коммунизму, — этой задачи было бы достаточно для гениального научного и политического ума.
Если бы Мао Цзэдун решил одну эту задачу, он на века заслужил бы памятник от всего человечества (впрочем, такая задача непосильна для самого гениального ума. Она может быть результатом лишь всех передовых интеллектуальных сил и в Китае, и в других развивающихся районах мира).
Мао Цзэдун, увы, не справился даже частично с этой задачей. Вершина власти не однозначна вершинам научной мысли. Идеи «скачка», «коммуны», «культурной революции», как мы могли убедиться, совсем не отражали специфических требований Китая. «Скачок» и «коммуны» еще до Мао Цзэдуна жили в мозгах у «левых» коммунистов, а потрясения типа «культурной революции» уже давно пропагандировались анархистами и троцкистами. Где же здесь национальная форма марксизма? В конечном счете Мао Цзэдун выбрал банальнейшую альтернативу развития Китая — превращение его в крупнейшую военную державу, оснащенную термоядерным оружием. Что же в этом специфически китайского? И какое это имеет отношение к научной теории о преобразовании общества на началах социализма и коммунизма? Любое великодержавное сознание, не связанное ни с какой идеологией, может додуматься до такой простейшей установки.
В 60-70-х годах Мао видел себя уже в новой роли. Это роль духовного вождя всего современного человечества. 3 млрд. экземпляров — таков тираж «цитатников» Мао Цзэдуна, изданных на иностранных, языках к 1966 году. В предисловии к ним мы читаем: «Идеи Мао Цзэдуна есть марксизм-ленинизм эпохи всеобщего крушения империализма и торжества социализма во всем мире». IX съезд официально закрепил это исключительное положение председателя КПК. Его «идеи» были объявлены вершиной научной мысли, марксизма-ленинизма современной эпохи, а сам он — учителем всех народов, главным и, по существу, единственным теоретиком-марксистом всего мирового коммунистического движения.
«Идеи Мао Цзэдуна» означают ни больше ни меньше, как «огромный скачок… знаменующий собой вступление марксизма-ленинизма в совершенно новый этап, этап идей Мао Цзэдуна».
Учитель человечества… Об этом не могли мечтать ни Конфуций, ни Будда, ни Христос, ни Карл Маркс… Вот она, «достойная роль» для простого крестьянского сына из китайской провинции, втайне мечтавшего стать новым Лю Баном, новым Наполеоном, новым Бисмарком…
Теперь попробуем обобщить наши представления о фигуре Мао Цзэдуна как идеолога и политика. Мы уже приводили его сакраментальную фразу: «Нам надо соединить Карла Маркса и Цинь Шихуана». Эта фраза, пожалуй, дает путеводную нить для наших выводов о бывшем идеологическом и политическом лидере Китая.
Являлся ли Мао Цзэдун идеологом, самобытным мыслителем или это был прагматический политик, который использовал идеологию для обоснования тех или иных своих политических акций? Это не простой вопрос, и на него невозможно дать однозначный ответ. Одно для нас несомненно, что политик в нем брал верх над идеологом. Его военная и политическая деятельность составляла основу его характера, его интересов, его собственной системы ценностей, его жизненных ориентации.
Тем не менее его деятельность в области идеологии являлась таким же реальным фактом, как и политическая деятельность. И, независимо от наших оценок, она представляет собой мощный фактор жизни китайского общества, его идеологического режима, важную составную часть всей политической системы страны.
Мы уже говорили о том, что нужно различать два явления: идеологию как систему взглядов, как теорию, как школу философской мысли, как систему ценностей и идеологию как составную часть политического режима. В этом втором своем значении роль маоизма в современном Китае трудно переоценить.
Но сейчас нас интересует первый вопрос: в какой степени Мао Цзэдун являлся самостоятельным и оригинальным идеологом, теоретиком, мыслителем?
Его роль как политического деятеля вытекала из самого факта его многолетнего руководства Компартией Китая, а затем и всей страной. Но сравнима ли с этим его роль идеолога? За этим вопросом стоит не просто наше желание полнее понять эту сложную и разнообразную человеческую натуру. За этим стоит еще и прогноз влияния маоизма в будущем.
Мы склонны считать, что Мао Цзэдун, несмотря на свои большие усилия и вопреки своим необычным претензиям, все же не являлся ни крупным теоретиком и идеологом, ни тем более крупным социальным мыслителем. И дело не только в том, что все его так называемые «идеи» предельно политизированы и самым тесным образом привязаны к злободневным вопросам. И не в том, что в его деятельности теоретическая работа занимала всегда подчиненное место. И даже не в уровне его культуры и знаний, о чем мы уже писали выше.
Теоретическая работа Мао Цзэдуна, если оставить в стороне чисто политические цели, представляла собой более или менее добросовестные попытки приложить к китайской действительности те или иные идеи, позаимствованные у марксизма, анархизма, троцкизма и др. При этом получалось так, что сами западные идеи интерпретировались в духе специфически китайских теорий, убеждений, верований, традиций. Классовая борьба, диктатура пролетариата, противоречия, критерий практики, «скачок», «коммуна», «культурная революция», «промежуточная зона» — все эти идеи имеют своим источником те или иные марксистские, анархистские, троцкистские и другие теории. За исключением, пожалуй, «промежуточных зон», любая из названных нами идей даже терминологически имеет свой аналог в марксизме, «полумарксизме» или «околомарксизме». Но Мао Цзэдун интерпретировал все эти идеи по-своему, поскольку в его изложении эти идеи накладывались на социальную психологию и культуру широких масс, в сознании которых специфически китайские традиции, конечно же, живут и по сей день.
Мао Цзэдун как идеолог — натура глубоко противоречивая.
Мы берем на себя смелость утверждать, что здесь, на этом поприще, он проявил себя как человек смятенный, неуверенный, непоследовательный и подверженный постоянным колебаниям и, в современном смысле, малообразованный. Он как будто бы шел по шаткому льду: шаг вперед, два назад, два вперед, шаг назад. Он провозглашал какой-то теоретический постулат, превращал его в политическую установку, торопился претворить ее в жизнь, а затем быстро откатывался назад, как только выяснялось, что она не дала желаемого результата — отвергалась большинством в партии, не принималась массами, привела к падению производства, престижа страны или самого автора идеи и т. д. Мы уже имели случай наблюдать за этими колебаниями при подходе Мао Цзэдуна к тем или иным вопросам экономической, политической, социальной теории и практики КПК.
Мы видели огромную амплитуду колебаний в подходе к вопросам экономики социализма, особенно роли товарного производства, в оценках значения советского опыта для Китая.
Такую же картину мы наблюдали и в отношении самих основ его мировоззрения. Он испытывал колебания даже в вопросе о пригодности марксизма вообще в условиях китайского общества. Соотнесение значимости марксизма и тех или иных китайских школ теоретической мысли было неясно ему самому. Мао Цзэдун спорадически возвращался к вопросу о значении национальных традиций для Китая, тех или иных классических произведений для воспитания китайских коммунистов и всего китайского народа.
Постоянные идеологические колебания Мао Цзэдуна особенно ясно обнаружились в его практической деятельности. Знал ли Мао Цзэдун, какой должна была быть структура власти в Китае, механизм управления, формы и методы планирования и руководства и т. д.? Начало «культурной революции» как будто бы показывало намерение ее инициаторов полностью заменить существовавшие институты политической системы другими институтами. Выражалось недоверие ко всем представительным формам правления, а также к партии, к государственному аппарату, общественным организациям. Одна армия оставалась вне институциональной критики. А какие органы создавать взамен? Это и было неясно. Шел какой-то поиск с неопределенными целями, как будто человек бросается вплавь в реку, но не ведает, к какому берегу плыть.
Если говорить о психологических предпосылках многих идеологических и политических кампаний, инспирированных Мао Цзэдуном, то своим истоком они нередко имели его собственный, весьма своеобразный личный опыт. На всю жизнь для него идеалом оставалась деревня, с которой были связаны его детские и юношеские впечатления, и армия, которая обеспечила успех всей его политической карьеры, особенно армия. Мао Цзэдун был глубоко предан нравам, укладу жизни, характеру отношений, присущих армии.
В Мао Цзэдуне как в личности был заложен в первую очередь политик, во вторую — военный и только в третью — идеолог. Эмоциональные побуждения шли впереди трезвых теоретических расчетов. В результате — провал за провалом: ни «коммуны», ни «культурная революция» не преодолели бюрократизма, различий в политическом и социальном положении разных категорий партийных, государственных, военных работников и в целом не привели к осуществлению идеалов военного коммунизма армейского типа, о возврате к которому мечтал Мао Цзэдун. Страна стала другой, время стало другим, задачи стали другими, чем в яньаньский период или в период гражданской войны.
Понятно, что во главе современного Китая не мог не стоять человек, который не выдвигал бы ту или иную программу реформ, направленную на преодоление отсталости страны. Крах Чан Кайши был обусловлен не столько военными причинами (слабостью армии, продажностью или бездарностью ее руководства), сколько социально-политическими: реакционное правительство Чан. Кайши не предлагало китайскому народу никакой программы экономических и социальных преобразований, направленных на превращение Китая в развитую индустриальную державу.
Мао Цзэдун еще в 30-х годах понял, что он может преуспеть как политический руководитель лишь при условии, если сумеет выступить одновременно в роли крупного идеолога, способного наметить пути экономического и социального возрождения Китая. И даже тогда, когда предлагаемые им идеи оказывались явно ложными или неэффективными («скачок», «коммуна», «культурная революция»), их общая внешняя направленность на преодоление вековой отсталости, на обеспечение новой роли Китая давала Мао Цзэдуну в глазах широких масс в самом Китае индульгенцию: недостаточность, неэффективность и даже бесчеловечность средств оправдывались величием целей.
Человек, который в глазах миллионов китайцев пытался вновь воссоздать утраченный «золотой век», построить коммунию, близкую к идеальному древнему обществу «датун», наверное, заслуживал их уважения, даже если его усилия были тщетными… В конце концов, может быть, виноват был не он сам, а плохие помощники, которые его окружали, да и вся многомиллионная масса, которая не вполне понимала гениальные предначертания «великого кормчего», учителя и вождя…
К какому же типу политических лидеров можно отнести Мао Цзэдуна? Для ответа на этот вопрос попробуем использовать несколько моделей типологии лидерства, предложенных в разные эпохи политическими мыслителями Китая и западных стран.
Очевидно, Мао Цзэдуну мало подходит модель идеального правителя, которую разработали Конфуций и конфуцианцы. Эта модель рисует образ просвещенного и добродетельного монарха, благородной личности, которая управляет народом, опираясь на культурный слой аристократии. В упоминавшемся памятнике «Лунь юй» так рисуется образ идеального правителя и идеального правления:
«Правящий с помощью добродетели подобен Полярной звезде, которая занимает свое место в окружении созвездий».
«Там, где царит человеколюбие, прекрасно».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.