Нобелевка-75

После эмиграции Галича Сахаровы постоянно вспоминали о нем. Особенно сильно скучал Андрей Дмитриевич. «Его отъезд еще долго будет ощущаться как брешь в самом близком круге друзей, — рассказывала Елена Боннэр. — Выходим из концертного зала Чайковского. Напротив троллейбусная остановка — 10 минут езды до дома Саши. Андрей как бы про себя тихо говорит — а к Саше не поехать! Выбросили (советское слово времен продовольственного дефицита) эдамский сыр. Стоим в очереди, и Андрей вскользь замечает — а Саша любил эдамский сыр!»[1658]

Да и сам Сахаров с грустью вспоминал, что «после отъезда Галича за границу нам очень не хватало возможности заехать иногда в эту ставшую такой близкой квартиру у метро “Аэропорт”»[1659].

9 мая 1975 года советские власти отказались выдать визу для поездки в Италию Елене Боннэр, у которой было тяжелое заболевание глаз, грозившее полной потерей зрения. В тот же день Сахаров объявил трехдневную голодовку с требованием властям выдать визу его жене. Отказ в выдаче визы выпал на День Победы над фашистской Германией, и можно предположить, что власти выбрали этот день не случайно — как издевательство над ветераном войны Еленой Боннэр. На совпадение дат обратил внимание и Галич, сразу же узнавший о голодовке и посвятивший ей свою очередную передачу на «Свободе»: «Не примечательное ли это совпадение? Девчонкой, школьницей Елена Боннэр, Люся Боннэр, как называют ее друзья, ушла на фронт. Она всю войну пробыла на фронте, она была тяжело ранена несколько раз; она была награждена орденами и медалями, которые она потом вернула. <…> Надо называть вещи своими именами: продолжается война советского правительства с советским народом. И, как во всякое военное время, держат заложников»[1660].

Узнав об отказе советских властей выпустить Боннэр для лечения за границу и об объявленной Сахаровым голодовке, группа ученых во главе с президентом Американской федерации ученых Джереми Стоуном выпустила пресс-релиз, в котором сообщала, что будет бойкотировать предстоящую международную встречу «Ученые за всемирное разоружение» и призывала всех ученых присоединиться к ним. Это сообщение распространило информационное агентство «Рейтер», а вскоре его напечатала «Вашингтон пост», после чего авторам сообщения позвонили из советского посольства, и те подтвердили, что примут участие во встрече, только если Боннэр получит визу. В результате власти выдали эту визу, но так, чтобы побольше насолить участникам конференции, — в день ее завершения, 18 июля.

Через месяц, 18 августа 1975 года, Елена Георгиевна приехала на поезде в Париж, чтобы оттуда через три дня отправиться в Италию, где ей должны были сделать операцию на глазах: «…первое, что я увидела на перроне [Лионского вокзала], когда поезд медленно вдвигался под крышу вокзала, — розы в протянутой руке, коралловые, необыкновенные. И потом — элегантный Саша. Первый, встречающий меня там»[1661]. Галич узнал, что Боннэр будет проездом в Париже, и специально приехал, чтобы встретить ее.

А 9 октября произошло событие чрезвычайной важности — Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира. Когда ему об этом сообщили, первыми его словами, сказанными на квартире Юрия Тувина и записанными Львом Копелевым, были: «Надеюсь, что это будет хорошо для политзаключенных в нашей стране. Надеюсь, что это поддержит ту борьбу за права человека, в которой я принимаю участие»[1662].

Галич узнал о присуждении премии от своего друга Виктора Спарре, который позвонил ему из Норвегии в Мюнхен и плачущим от радости голосом сообщил: «Победа! Победа! Мы сейчас узнали, что Нобелевский комитет присудил Премию мира Андрею Дмитриевичу Сахарову!»[1663].

Повесив трубку, Галич бросился в пляс по своей квартире: его переполняло чувство счастья и даже немножко гордости, ведь эта премия была, по сути, признанием на Западе правоты диссидентов; а кроме того, казалось, что отныне Сахаров будет защищен от лживых нападок в советских газетах и власти ничего не смогут с ним сделать. Так думали многие в то время. Так думал и Галич: «А дело в том, что почти за полтора года до этого, когда мы жили еще в Москве, когда в советской прессе, почти как сводка погоды, печатались гневные письма так называемой общественности, осуждающей академика Сахарова за его антисоветские — будто бы — выступления, в эти дни мы собрались и стали думать, что же сделать, как же немножко оградить Андрея Дмитриевича от этих нападок, от этой волны разнузданной клеветы»[1664]. В итоге к Галичу домой пришли Максимов и Шафаревич, и они вместе решили, что напишут письмо, адресованное мировой общественности, где предложат кандидатуру Сахарова в качестве лауреата Нобелевской премии мира. И вот их предложение, пусть далеко не сразу (сказывалось противодействие КГБ), но все же воплотилось в реальность!

Сахаров вспоминает, что в ночь с 9-го на 10 октября 1975 года, около трех или четырех часов, Галич позвонил ему в Москву и поздравил с присуждением премии: «Сквозь помехи и ночные трески международных телефонных линий прорвался его теплый, низкий голос: “Андрей, дорогой, мы все тут безмерно счастливы, собрались у Володи [Максимова], пьем за твое и Люсино здоровье. Это огромное счастье для всех нас…”»[1665]. Также Галич сказал, что позвонил Елене Боннэр, находившейся на лечении в Италии, и передал ей свои поздравления.

Действительно, только понимая всю важность этой премии для советского правозащитного движения, можно оценить слова Галича, обращенные к Сахарову: «Это наша победа, наша общая радость и победа, всё будет теперь лучше. Тут все пьют за твое здоровье!!!»[1666] Сахаров был счастлив услышать голос своего друга, ведь после отъезда Галича они так больше и не общались. Но кто бы мог предположить, что этот их разговор окажется последним: больше с Галичем ему поговорить не придется…

Самого Андрея Дмитриевича советские власти не пустили в Осло «по соображениям секретности», поэтому он написал в Нобелевский комитет Норвежского парламента письмо, где своим доверенным лицом назначал Елену Боннэр, и пригласил «принять участие в церемонии глубоко уважаемых мною Валентина Турчина (Москва), Юрия Орлова (Москва), Андрея Твердохлебова (арестован 18 апреля 1975 года, Лефортовский следственный изолятор, Москва), Сергея Ковалева (арестован 27 декабря 1974 года, следственный изолятор, г. Вильнюс)»[1667]. В своих воспоминаниях Боннэр говорит, что пригласила Галича по своей инициативе: «Андрей послал приглашения всем, кого назвал в своем письме Нобелевскому комитету. А я пригласила Сашу Галича, Володю Максимова, Вику Некрасова, Франтишека Яноуха и Валерия Чалидзе. И по подсказке Валерия пригласила Боба и Эллен Бернстайнов и Джилл и Эда Клайнов»[1668], в то время как Сахаров утверждает, что Галича пригласил именно он: «В качестве приглашенных мною гостей в Осло также выехали Александр Галич, Владимир Максимов, Нина Харкевич, Мария Олсуфьева, Виктор Некрасов, профессор Ренато Фреззотти с женой, Боб Бернстайн и Эд Клайн, оба с женами»[1669].

9 декабря в четыре часа дня Елена Георгиевна прилетела в Осло и уже на следующий день приняла участие в церемонии вручения премии, которая состоялась в актовом зале университета Осло: «Андрей Дмитриевич отсюда письмом пригласил всех своих друзей на Нобелевскую церемонию. И была такая триада: Володя Максимов, Вика Некрасов и Саша Галич. Они были у меня все эти напряженные дни, как мушкетеры и даже камеристки. Им важно было, как я одета и те ли бусики я на себя навесила. Потому что им хотелось, чтобы я представляла страну и Андрея Дмитриевича как надо на этой церемонии. И вот большой зал во время самой церемонии. Они сидели на креслах, которые сбоку, ближе к сцене. Я глянула в ту сторону — Саша мне показал: “вот так”…»[1670].

Вечером в элитном клубе был устроен торжественный обед. На нем собрались гости, приглашенные Сахаровыми, и еще человек 15–20 норвежцев, имевших отношение к Нобелевскому комитету, — общественные деятели, политики, журналисты. Торжественную атмосферу этого обеда описала Елена Боннэр: «…Виктор Спарре рассказывал, как он обедал в Москве на нашей кухне и расхваливал мои кулинарные изыски. Потом откуда-то появилась гитара, и Саша Галич стал петь. И, несмотря на клубный антураж, дорогую посуду и официантов в белых перчатках, все стало похоже на Москву»[1671].

11 декабря Елена Георгиевна под прицелом десятков телекамер давала трехчасовую пресс-конференцию, отвечала на многочисленные вопросы, а вечером читала Нобелевскую лекцию. Перечисляя фамилии советских политзаключенных, она за каждой фамилией видела знакомого человека с трагической судьбой, а также лица его близких и родственников. Ей трудно было сдерживать слезы, и зал это понял — стояла мертвая тишина, которую нарушал только ее собственный голос.

На следующий день состоялось прощание. Галич, Максимов и Некрасов должны были лететь в Париж, и перед отлетом они вместе с Еленой Георгиевной завтракали в ресторане. Внезапно Галич стал раздеваться, отчего все присутствующие буквально ошалели: «Он принес сумку с вещами для сына, — вспоминает Боннэр. — И вдруг он встал из-за стола и стал снимать пиджак, вязаную кофту, которая на нем была, снимать часы и запонки. И у меня промелькнула мысль — я воскликнула: “Сашка, ты что, с ума сошел?” А он говорит так: “Это маме часы, это Рему запонки, галстук — это Алешке, кофту — это Андрею”. За соседними столиками люди смотрели на нас. И так он это все и оставил. И еще кое-что Галке, Нюшиной дочке»[1672].

Впоследствии Сахаров напишет в своих мемуарах: «“Галичевская” кофта до сих пор служит мне, а самого Саши уже нет в живых…»[1673], что перекликается с воспоминаниями физика Ильи Капчинского: «После одного семинара мы с Андреем разговорились о поэзии. Раньше такие темы мы не затрагивали. Андрей с некоторой ласковостью сказал, что кофта, которая на нем, подарена ему Галичем. Галич уже был изгнан из страны. Выяснилось, что мы одинаково относимся к стихам Галича»[1674]. Подтверждением этих слов может служить дневниковая запись Лидии Чуковской за 22 марта 1976 года: «Накануне вечером, в воскресенье, я была у А. Д. <…> Рем с энтузиазмом ставит пластинку Галича. Здесь его обожают. Я тоже люблю многое (“Леночка”, “Тонечка”, “Ошибка”, “Песня о прибавочной стоимости”, “Парамонова”, “Промолчи…”), но многое и не люблю. Когда пытаюсь говорить о стихах — не понимают и удивляются. Здесь любят всё. А. Д., слушая, плачет. Люся рассказывает об успехе Галича на Западе»[1675].

Присуждение Нобелевской премии Сахарову и единодушная реакция на это событие всех мыслящих людей не прошли незамеченными в советских верхах, вызвав у них серьезное беспокойство. 28 октября 1975 года председатель КГБ Андропов направил в ЦК КПСС записку «О реакции САХАРОВА на присуждение ему Нобелевской премии мира и опубликованное в газете “Известия” заявление советских ученых», которая начиналась так: «Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР располагает оперативными данными о том, что в связи с присуждением САХАРОВУ Нобелевской прении мира в его адрес поступили поздравления от “Международной амнистии”, “Ассоциации советских евреев, прибывших в Израиль”, “Межцерковного совета мира”, “Комитета по организации слушаний САХАРОВА”, а также проживающих за границей З. ШАХОВСКОЙ, ГАЛИЧА, МАКСИМОВА и некоторых других»[1676].

Еще раньше, 5 апреля, обеспокоенный ростом оппозиционных настроений среди творческой интеллигенции, Андропов направил в ЦК записку «О намерении писателя В. ВОЙНОВИЧА создать в Москве отделение Международного ПЕН-клуба», которая начиналась так: «В результате проведенных Комитетом госбезопасности при Совете Министров СССР специальных мероприятий получены материалы, свидетельствующие о том, что в последние годы международная писательская организация ПЕН-клуб систематически осуществляет тактику поддержки отдельных проявивших себя в антиобщественном плане литераторов, проживающих в СССР. В частности, французским национальным ПЕН-центром были приняты в число членов ГАЛИЧ, МАКСИМОВ (до их выезда из СССР), КОПЕЛЕВ, КОРНИЛОВ, ВОЙНОВИЧ (исключен из Союза писателей СССР), литературный переводчик КОЗОВОЙ»[1677].

Даже после своего отъезда Галич ни на минуту не пропадал из поля зрения КГБ, а в последние два года его жизни интерес к нему со стороны этой организации будет еще более пристальным, о чем свидетельствует, например, следующий документ из «Архива Митрохина», имеющий название «План агентурно-оперативных мероприятий по дальнейшей разработке участников журнала “Континент” и их связей». Подписан начальником ПГУ КГБ В. А. Крючковым, начальником ВГУ КГБ Г. Ф. Григоренко и начальником Пятого управления КГБ Ф. Д. Бобковым. Там же стоит подпись «Согласен» заместителя председателя КГБ В. М. Чебрикова. 26 июля 1976 года документ был утвержден главой КГБ Андроповым:

С учетом возможностей немецких и чехословацких друзей организовать выступления на страницах западной прессы ученых-литературоведов с рядом критических статей, показывающих низкий художественный уровень произведений Максимова, Солженицына, Синявского, Некрасова, Галича и других, опубликованных на страницах “Континента”,

— продолжить работу по обострению конкуренции между изданиями НТС — “Грани”, “Посев”, с одной стороны, и “Континентом”, с другой стороны, с целью побудить руководство НТС принять меры против издательства журнала “Континент”;

— организовать во время выезда за границу выступление одного агента КГБ, направленное на раскрытие аморального облика руководителей “Континента” (Максимов, Некрасов, Галич) и подрыв их авторитета в глазах западной общественности;

— продвинуть в печать западных стран статьи и рецензии на публикуемые нами ранее и подготавливаемые к печати материалы о лицах, участвующих в издании журнала “Континент” (книги Решетовской, Доусон, Яковлева, сборник АПН и другие)[1678].

Исполнители: Служба “А” ПГУ, ВГУ, 5 Управление КГБ. <…>

Совместно с ПГУ через официальные и агентурные возможности резидентур продолжить сбор сведений, изучение и обеспечить систематическое поступление информации о деятельности за рубежом следующих лиц: Максимова, Некрасова, Терновского (Слуц-кина), Синявского, Розановой-Кругликовой, Эткинда, Марамзина (Франция, Париж), Галича (Гинзбурга) (ФРГ, Мюнхен), Коржавина (Манделя), Бродского, Штейна, Суконика (США), Пятигорского, Голомштока, Медведева (Англия), Солженицына (Швейцария), Агурского (Израиль), Юр. Ольховского и других[1679].

В число «возможностей резидентур», надо полагать, входило и прослушивание мюнхенского телефона Галича, что со всей очевидностью вытекает из информации, помещенной в филологическом сборнике «Russian Studies», где опубликована переписка Ефима Эткинда с литературоведом Натальей Роскиной. В комментариях, сделанных ее дочерью Ириной Роскиной и дочерью Фриды Вигдоровой Александрой Раскиной, сказано: «Речь идет об отключении у Роскиных телефона, видимо, из-за звонка А. А. Галича, жившего в то время в Мюнхене и работавшего на радиостанции “Свобода”. Хотя разговор А. А. Галича с Ириной Роскиной не имел никакого отношения к политике, на телефонном узле было сказано, что “телефон отключен по распоряжению КГБ за разглашение государственной тайны”. Никакого другого наказания, однако, не последовало. Телефон был включен через полгода»[1680].

Так что даже после своей эмиграции, формально оказавшись на свободе, Галич все равно оставался под колпаком КГБ, внимательно отслеживавшего все его шаги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.