IV
IV
Тулу до этого он знал только понаслышке и, как большинство русских людей, считал городом ружей, которые бьют без отказа, самоваров, которые сияют немыслимым блеском и поспевают в мгновение ока, и печатных пряников, которые тают во рту.
После того как он столкнулся с Тулой лицом к лицу, она вошла в его сознание как город самой свирепой муштры.
Пожалуй, одиннадцать месяцев, только что отбарабаненных в Таганке, были не хуже, а кое в чем, быть может, даже лучше житья в полку. В тюрьме хоть можно было вволю читать. А здесь это никак не получалось. Полковое начальство, насмерть перепуганное тем, что в часть прибыл политически неблагонадежный, состоящий под следствием интеллигент, делало все, чтобы выбить из его головы опасные мысли. С утра до вечера команды, шагистика, переползание по-пластунски, штыковой бой на чучелах, преодоление штурмовой полосы, наряды, караулы.
Все время на людях. Беспрерывно под надзором. Ни на секунду не остаешься один. А ведь так хочется собраться с мыслями, подумать!
Даже ночью и то лишен отдыха. Спишь пунктиром, то просыпаясь, то впадая вновь в забытье. В огромной, провонявшей портянками казарме — храп, зубовный скрежет, бормотанье и вскрики со сна.
Рано утром подъем. И опять все сначала. Как было вчера и как будет завтра. Один день — точный слепок с другого. Дни, одинаково серые, точно шинели солдат.
Не удивительно, что Герман, приехавший навестить его, бил поражен: таким исхудалым и изможденным он брата еще не видел.
Разговор с начальством дал не бог весть что. Какой вес у студента, пусть и столичного?
Все же полковой командир, прочитав длинную рацею о молодежи, которая необдуманно губит себя и неблагодарна старшим, жившим много хуже ее, но предоставившим ей все блага, кроме разве что птичьего молока, кое-какие послабления сделал. Помогло не столько красноречие Германа, сколько то обстоятельство, что Велинолуцкий полк собирался в лагеря. При оборудовании их Красин проявил себя крайне ценным, почти незаменимым человеком. Прирожденный талант техника помог ему в этом.
Грешен человек, хоть он и не был тщеславен, а испытал прилив гордости. Если уж тульские скалозубы ломают шапку перед ним, значит институтские годы потрачены не зря. Значит, учение пошло впрок, превратившись в умение.
Вслед за Германом некоторое время спустя он повидался и с Миловидовой. У нее были хорошие новости. Начатая работа, несмотря на провалы, продолжалась. Брусневцы, что уцелели, сколотили новый кружок. В него вошли студенты-технологи Радченко, Ванеев, Кржижановский, Старков, Запорожец, брат Герман, универсант Сильвин, Крупская, Невзорова и другие. Они штудируют Маркса, пропагандируют среди рабочих, заслушивают рефераты, обсуждают, спорят.
В общем, как многие говорят, дело движется, хотя и не больно ходко. Кружок больше изучительный, с налетом книжного гелертерства. Прежней брусневской глубины и размаха что-то не видать.
Правда, недавно появился новый человек. Совсем еще молодой, помощник присяжного поверенного, лет двадцати с небольшим. Волжанин, с насмешливо проницательными, монгольского разреза глазами. Тугой и стремительный, как стрела с натянутой тетивы, он блестяще эрудирован, неопровержим в своих доводах, целеустремлен и неукротимо энергичен.
Он сразу же внес в кружок живую струю. Глеб Кржижановский — недаром он готовится стать энергетиком — метко сравнил его появление с животворным грозовым разрядом…
Насколько радовали новости Любы, настолько мало радовала она сама.
Люба как-то поблекла. В ней появилась непонятная растерянность, даже робость. На улице она то и дело озиралась по сторонам. Если вдали появлялся "голубой офицер", втягивала шею, горбилась, зябко передергивала плечами.
Когда же они оставались наедине, Люба неловко молчала, курила одну и ту же, все время потухающую папиросу и глядела в окно долгим, отсутствующим и отчужденным взглядом.
И думала, все время думала о чем-то своем, скрытом от него и недоступном ему.
О чем?
Он этого не спрашивал…
Уезжал Красин из Тулы глубокой осенью, в распутицу, слякоть и грязь. Веселым во всей этой грустной истории было лишь то, что кончилась солдатчина. Фельдфебель из вольноопределяющихся, наконец, отслужил срок и уволился в запас. Утешительно было и то, что впереди маячил юг, куда был он приглашен одним из старых петербургских приятелей.
После убогой серости осенней Тулы ослепительный триколор Крыма: голубизна неба, синева моря, золото солнца.
Под мягким солнцем южного ноября постепенно забывалось пережитое. Он старался ни о чем не думать и ничего не вспоминать. Заплывал далеко в море, за буи, неодобрительно покачивавшие круглыми головами, ложился на спину и бездумно глядел в высокое небо, кое-где изузоренное розоватыми облаками.
Или, слегка приподняв голову, смотрел на далекий берег", где в лиловатой дымке горизонта зеленели горы. От них тяну* до ветерком, легким и теплым.
Хотел бы в единое слово Я слить свою грусть и печаль И бросить то слово на ветер, Чтоб ветер унес его вдаль…
А, шут с ней, с печалью. Двадцать три года ~- это только двадцать три года. Жизнь, в сущности, вся еще впереди.
Он переворачивался на живот и сильным брассом плыл к стайке резвящихся дельфинов, а они, сверкнув хвостами, уходили под воду.
На растительный образ жизни его хватило ненадолго. Полная праздность ума и тела — такой отдых был не по нему. И он днями без устали бродит по южному побережью, меряет версту за верстой от Симеиза до Алушты.
А вечерами сидит над книгой. То, что было упущено в тюрьме, куда не пропускалась социально-экономическая литература, навёрстывалось на воле. В Крыму он досконально изучил второй том "Капитала".
Однако Крым был не только благословенным уголком, он был и местом, куда частенько жаловал царь. Когда он поселялся в Ливадии, весь полуостров спешно очищали от неблагонамеренных лиц.
В августе Красина пригласили в полицию и предложили незамедлительно покинуть пределы Крыма. Ожидалось прибытие Александра III.
Удивительное пересечение человеческих судеб. Странная игра случая. По его прихоти поднадзорный студент-недоучка отправился в Воронежскую губернию, а августейший монарх несколько месяцев спустя — к праотцам.
Смерть Александра Ш ничего не изменила. Скончавшегося официально оплакали в соборах и монархических газетах. И пышно похоронили. Народ, как сказал поэт, безмолвствовал. Лишь студенты в Московском университете изорвали подписной лист на венок.
Только прекраснодушные мечтатели, маниловского толка российские либералы могли ждать перемен от нового государя. Он в отличие от отца тоненький и субтильный, вступив на престол, произнес речь о "бессмысленных мечтаниях". И как бы подтверждением ее да зловещим предзнаменованием будущего явилось кровавое месиво Ходынки.
Близ села Калач, нуда прибыл Красин, прокладывалась железная дорога Харьков — Балашов. Увидев ровную нить насыпи, протянувшуюся по ковыльной степи, он обомлел. До чего красива красота, созданная человеком! Пусть говорят господа народники, что им угодно и сколько угодно, а современность, техника вовсю шагает по степной Руси.
Он нанялся рабочим на строительство и вскоре стал десятником.
Работать пришлось под началом инженера А. Н. Тверитинова, человека занятного и недюжинного.
Тверитинов принадлежал к нередкой в те времена разновидности русских людей, готовых скорее жечь руку на медленном огне свечи, чем поступиться совестью и убеждениями. Он любил рассказывать о своем предке — боярине Тверитинове, которому Петр I за строптивость и неповиновение повелел выщипать бороду по волоску. Боярин претерпел невероятную муку, но от своего не отступил.
Тверитинов, подобно предку, себя не щадил. Особенно сталкиваясь с казнокрадством и лихоимством. Чего другого, а этого на Руси хватало с избытком. Русский капитализм был не только молод. Он был и хищен и ненасытно прожорлив. В бурном его половодье каждый делец норовил выловить рыбину пожирней. Вакханалия обогащения охватила и строительство Харьковско-Балашовской железной дороги. Инженеры, подрядчики, поставщики грели руки, как могли и где могли, нагло, без оглядки и малейшего зазрения совести.
Тверитинов и Красин вступили в борьбу с шайкой мздоимцев, стремясь вывести их на чистую воду. Они изобличили начальника участка в неправильном выборе места для станции. Он хотел построить ее в отдалении от Калача и поблизости к амбарам крупного хлеботорговца.
"Наши нивелиры и теодолиты, — вспоминает Красин, — указывали для этой станции более выгодное и для дороги и для населения место".
За начальником участка стояло начальство повыше, воронежское, безусловно «смазанное» тоже довольно жирно. Поэтому, как бывает обычно в таких случаях, наказание постигло не разоблаченного, а разоблачителя.
Красину пришлось переехать в Воронеж и пуститься на поиски уроков.
"Искал я их недолго, так как в ночь с 31 декабря на 1 января 1895 года ко мне пожаловал местный околоточный надзиратель и объявил мне высочайшее повеление: "Унтер-офицера из вольноопределяющихся Леонида Красина исключить из запасных нишних чинов армии и после трехмесячного заключения выслать административно на три года под гласный надзор полиции в один из северо-восточных уездов Вологодской губернии…" Забрав свои убогие студенческие пожитки и подушку, под мышку, я сел вместе с околоточным в извозчичьи сани и ночью же отправился в Воронежский тюремный замок, где водворился в необыкновенно просторной, снабженной нарами, человек на пятьдесят камере".
Кольцо, столь долго сжимавшееся, наконец, сомкнулось. Дело брусневцев было закончено. Пухлые тома его отправились в архив, а участники — в тюрьмы.
Михаил Бруснев получил четыре года одиночного заключения в «Крестах» с последующей высылкой в далекий Верхоянск, Федор Афанасьев — год тюрьмы с отдачей потом под гласный надзор полиции.
Красин был приговорен к трехмесячному тюремному заключению и ссылке на три года в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции.
Это был первый приговор по политическому делу, утвержденный молодым царем Николаем II,
По сравнению с таганской одиночкой воронежская тюрьма показалась божьим благословением. Тут можно было переводить с немецкого, совершенствовать французский, который он начал изучать еще в Крыму, и главное — читать, читать всласть те книги, что он за время сидения и скитания пропустил.
"В воронежской же тюрьме я впервые прочел книгу Бельтова "К вопросу о монистическом взгляде на историю",[4] и я до сих пор помню, с каким диким восторгом катался я по нарам, читая это плехановское произведение. Мой задор и марксистский пыл окончательно утвердились с того момента, и завоевание всего мира для дела марксизма представлялось мне в моей камере сущим пустяком".
Воронежское сидение пришло к концу. Проскочили девяносто дней, и вот она, свобода, если только можно назвать таковой ссылку.
За время, что он сидел, родные исхлопотали замену Яренского уезда Вологодской губернии Восточной Сибирью. Это оказалось не таким уж трудным делом. По прейскуранту департамента полиции Сибирь шла по самой высокой цене. Сибирская ссылка числилась в графе строжайших наказаний.
Ранней весной, по первому теплу, он отправился в дальний путь.
Проехав на перекладных по Барабинской степи и Великому сибирскому тракту свыше двух тысяч верст, Красин прибыл в Иркутск.
После долгой разлуки он, наконец, обнял отца, мать, сестру Софью, младших братьев — Александра и Бориса.
Теперь он находился дома, среди своих.
Иркутск в те годы был городом не шибким. Заводов и фабрик, считай, никаких. Рабочего класса — тем более. Словом, как писал Красин: "Ни о какой практической работе среди местного пролетариата тогда еще замышлять было нельзя за полным почти отсутствием больших промышленных предприятий".
Единственное, чем бог и царь не обделили город, — это политическими арестантами и ссыльными. Первые коротали дни в пересыльной тюрьме, ожидая отправки в дальнейший путь, вторые шили в столице Восточной Сибири на поселении. В отличие от других ссыльных мест здесь жилось не так тускло и одиноко. Иркутяне за знакомство и общение с «политиками» репрессиям не подвергались.
Ссыльные, в большинстве своем народники, но старого, боевого склада, приняли Красина хорошо. Такие заслуженные патриархи русского революционного движения, как Марк Натансон, Сергей Ковалик, Дмитрий Любовец, отнеслись к нему тепло, по-братски.
У. Красина с ними были идейные разногласия, но не было личной вражды. Каждый отстаивал свое мнение, но не изничтожал другого. Когда Ковалик заявил, что после Чернышевского ему нечего и некого читать, что никакой Маркс ему ничего нового не скажет, Красин не извергнул фонтана брани, а спокойно и деловито стал излагать и защищать основы марксова учения.
Революционер не может быть изувером, тем более изувер-революционером. Недаром марксизм нижегородца-фанатика Скворцова не шел дальше книги. Этакий четьиминейный марксизм.
В жизни людей существует славное понятие — толерантность, а если попросту, по-русски — терпимость. Она, как и разум с гуманностью, выгодно отличает человека.
Непримиримый в защите идейных принципов, Красин был терпим в личных взаимоотношениях, ибо видел перед собой идейных противников, а не классовых врагов.
Уверенный в правоте своих взглядов, он не давал ненависти ослепить себя и считал, что и Натансон, и Любовец, и Ковалик при всех их заблуждениях "благороднейшие, честнейшие революционные борцы".
В Иркутске, где он, по словам Феликса Кона, стал первым сеятелем марксизма, вскипали жгучие споры все по тому же самому коренному вопросу жизни — быть или не быть в Рос* сии капитализму, "но это не мешало всей ссылке относиться ко мне как к "младшему брату", и личные дружеские отношения из этой эпохи сохранились у меня на всю жизнь".
Противники и уважали и ценили его. Поэтому "Восточное обозрение", издававшееся в Иркутске народником И. И. Поповым, напечатало его обширную статью "Судьбы капитализма в России", в которой велся ожесточенный спор с народничеством.
Споры спорами, а жизнь жизнью. Она шла своим чередом, и в ней надо было как-то определиться. К тому времени железнодорожная сеть подбиралась к Сибири. Он решил пойти работать на строительство железной дороги, — благо кое-какой опыт был накоплен еще под Воронежем.
Ранним утром Красин пришел на квартиру к главному инженеру строительства, наниматься. Тот еще спал. Посетителя провели в кабинет и попросили подождать, пока хозяин проснется.
В кабинете стоял теодолит новой, еще не применявшейся в России конструкции, только что полученный из-за границы. Красин не был бы техником, если бы не заинтересовался новинкой. Он не был бы прирожденным техником, если бы, осмотрев прибор, не понял его принципов действия. Он не был бы талантливым техником, если бы после всего этого не оценил всех преимуществ и достоинств увиденного.
К тому времени, когда инженер появился в кабинете, Красин уже мог говорить о теодолите так, будто с год пользовался им. Не удивительно, что беседа пошла легко и непринужденно, на равных, словно разговаривали не работодатель и проситель, а коллеги.
Он был принят и стал работать на строительствах Среднесибирской, Забайкальской и Кругобайкальской железных дорог, сначала техником, а потом инженером, хотя инженерного диплома не имел.
Нравы здесь царили те же, что в воронежских степях, порядки были такими же, с какими приходилось бороться и в Калаче. Разница заключалась в масштабах. Лихоимцы и казнокрады орудовали тут с истинно сибирским размахом, пользуясь отдаленностью, заброшенностью и почти полной безнаказанностью. Неслыханные хищения, баснословные взятки, разнузданные оргии, кутежи и гнуснейший разврат — вот чем сопровождали современные варвары продвижение цивилизации на восток.
И все это творилось не каким-то сбродом, а людьми почтенными, уважаемыми начальством, так сказать, столпами общества.
Воистину не завиден удел государства, многие столпы которого — бесчестные преступники, а государственные преступники — честные люди.
Из всех выгод, какими изобиловала служба, Красин воспользовался только одной, не имевшей никакой цены для его богатеющих коллег и бесценной для него. Ему, как строителю железной дороги, был сокращен срок ссылки. Правительство настолько сильно было заинтересовано развитием железнодорожной сети, что не побоялось мелкой поблажки "политикам".
Он досрочно получил разрешение на въезд в пределы Европейской России.
Пришла пора подумать о возобновлении учения. Знал он не меньше, а если судить серьезно, куда больше многих господ, которые только и знали, что до лоска просиживать брюки в конторах и управлениях, но тем не менее щеголяли в фуражках с молотком, скрещенным на бархатном околыше с раздвижным гаечным ключом.
Но бумага есть бумага, диплом есть диплом. Инженер без диплома что жена без свидетельства о браке — положение в обществе незавидное. Кроме того, всему начатому надлежало быть оконченным. Плюс к тому, как говорится, ученье свет, а неученье тьма, за одного ученого пять неученых… и пр., и т. д., и т. п.
Итак, учиться!
Пред ним была свобода, хотя и ограниченная. Правительственных щедрот хватило на то, чтобы разрешить бывшему ссыльному проживание повсюду в империи, кроме столиц и университетских городов.
Он решил двинуть в Харьков. Там тоже был Технологический институт.
В декабре 1897 года Красин отправился в дорогу. На этот раз она шла с востока на запад.
Поразительна случайность дорожных встреч. А быть может, не случайность, закономерность? Как знать… Уж очень хоженым был этот долгий путь, печально звенящий кандалами, орущий окриками и командами конвойных. Путь сквозь пустынные, безбрежные степи, по которым узкой струйкой тянутся партии арестантов.
Столбовая дорога русской революционной мысли. Дорога страданий, мужества и славы.
Два с половиной года назад, следуя в ссылку, он на одной из почтовых станций между Красноярском и Иркутском встретил Василия Голубева. Того самого универсанта, подпольная кличка "дядя Сеня", что в свое время был правой рукой Бруснева.
Когда это было? Где? Лет восемь назад. В Питере.
Восемь лет, восемь веков, восемь тысячелетий!
Теперь Голубев возвращался домой, отбыв свое полностью, от звонка до звонка.
Красин едва узнал его. Страшна дорога на восток. Но, пожалуй, страшнее иной раз дорога на запад. Возвращение потерянных людей, отрекшихся от себя и от того, чем они жили прежде. Как у Тургенева:
Я сжег все, чему поклонялся, Поклонился тому, что сжигал…
А иные даже не кланялись, а просто топтали ногами свежую кучку пепла.
Голубева было трудно узнать, так он переменился и внешне и внутренне. Старик со впалыми щеками, трясущейся головой и злыми глазами, буравящими собеседника.
Он проповедовал какую-то несуразицу, говорил о тщетности и суетности борьбы и необходимости гармонии индивидуума с окружающей средой — "приемли и приемлем будешь".
Они проспорили часа два, пока перепрягались лошади, и Красин облегченно вздохнул, когда бывший "дядя Сеня", наконец, уселся в кибитку,
В ссылке Голубев отошел от социал-демократии и, вернувшись домой, окончил дни редактором полулибералыюй газеты "Наша жизнь".
А теперь, отправляясь на запад, Красин повстречал на Усольсном тракте Бруснева. Его с партией ссыльных гнали на север, в далекий, холодный Верхоянск.
Вруснев был угрюм и подавлен. Позади "Кресты*, впереди беспросветная якутская ссылка.
Друзья, понукаемые конвойными, поспешно прижались друг к Другу заиндевелыми от мороза бородатыми щеками и расстались, чтобы свидеться вновь лишь семь лет спустя.
Вернулся Бруснев разбитым и сломленным. Царское правительство отняло у него двенадцать лет жизни. К политической деятельности он больше не возвращался. Сочувствовал, помогал, но активно не участвовал.
Ни Красин в сибирской глухомани дальних путевых участков, ни тем более Бруснев в каменном одиночестве «Крестов» не знали толком о том, что происходило в большой жизни.
Меж тем все эти годы жизнь развивалась. И развитие ее, как испокон века, шло не по кругу, а по спирали. Последующее, вбирая предыдущее, сменяло старое новым. Новое же стояло ступенью выше старого.
В Питере возникла новая, качественно отличная от всех прежних социал-демократическая организация — "Союз борьбы за освобождение рабочего класса".
Ее создал Ленин.
Он объединил разрозненные марксистские кружки и создал зачаток революционной марксистской партии, со строгой дисциплиной, конспирацией и подчинением местных организаций центру.
"Союз" впервые в России стал осуществлять соединение социализма с рабочим движением, первым перешел от пропаганды среди передовых рабочих к политической агитации в массах.
В его руководящий центр, кроме Ленина, вошли, как бы передавая эстафету, брусневцы-техноложцы Г. Кржижановский и В. Старков. Несколько позднее центр был пополнен питомцем все той же Техноложки А. Ванеевым, а также Ю. Мартовым. Но и в департаменте полиции время проводили не праздно. Трудились. Старались.
В большом доме на Фонтанке по-прежнему допоздна горел свет. Всевидящее око подглядывало, всеслышащее ухо подслушивало.
Книга судеб листалась, перелистывалась, пополнялась новыми именами. В тихих, жарко натопленных комнатах стоял неумолчный шелест бумаг. Изучались донесения, составлялись сводки, готовились постановления, выписывались и подписывались распоряжения на арест.
В результате кропотливо подготовленной полицейской акции "Союз борьбы за освобождение рабочего класса" был разгромлен. Ленина и других руководителей и членов «Союза» бросили в тюрьму.
Жандармы и полицейские победили. Но победа оказалась мнимой, ибо была временной.
Ленин был не из тех, кто поддается излому.
Четырнадцать с лишним месяцев тюремной одиночки не прервали его кипучей деятельности по созданию марксистской партии и руководству все нарастающим рабочим движением.
"Когда, — вспоминает Н. К. Крупская, — в 1896 г. началась подготовка I съезда партии, Ленин, сидя в тюрьме, думал о том, что теперь надо дать уже иного типа программу, популярную, понятную каждому сознательному рабочему, программу, которая была бы непосредственным руководством к действию. И в то время как в Питере шла стачка 30 тысяч текстилей, Ильич в своей камере строчил молоком и пересылал на волю проект популярного изложения программы партии и объяснительную записку к ней".
Ни кирпичная кладка тюремных стен, ни заброшенность и одиночество сибирской ссылки не могли оторвать Ленина от людей, с которыми он шел плечом к плечу. Ничто не могло сломить в нем животворного духа товарищества и революционного братства.
13 февраля 1897 года был объявлен приговор — ссылка в далекую Восточную Сибирь. Осужденные отправились в ссылку не по Владимирке, от этапа к этапу, как было прежде, а железной дорогой до Красноярска. Оказывается, и тюремщики не чужды техническому прогрессу.
Ленин, выехавший несколько раньше, договорился с товарищами, что встретит их.
Десять дней спустя после отъезда из Петербурга поезд со ссыльными подошел к красноярскому перрону. Здесь уже стоял Ленин вместе с сестрой Кржижановского.
Ссыльные кинулись к окнам вагона, опустили стекла и стали обмениваться со встречающими рукопожатиями, торопливыми вопросами, радостными восклицаниями.
Начальник конвойной команды полковник из бывших гвардейцев — Белуга, как его прозвали в пути ссыльные, выскочил рапортовать начальству.
Но, заметив непорядок, заметался по перрону,
— Шашки наголо! — проревел он конвойной команде. Сверканье клинков настолько ошеломило четырехлетнюю
дочку одного из ссыльных — Валю Юхоцкую, что она, уставившись из окна на тучного, побагровевшего от страха и злости полковника, тоненьким голоском звонко проверещала:
— А мы тебя повесим!
В ответ Белуга прорычал:
— А мы вас также. Раздался взрыв хохота.
Станционные жандармы схватили Ленина и его спутницу и силой увели прочь с перрона.
А через несколько месяцев в тот же Красноярск прибыл Красин.
Поезд, в который он сел на красноярском перроне, унес его на северо-запад, в Москву, а оттуда другой поезд повез на юг, в Харьков.
В Харькове пахло весной, хотя только еще подходил к концу декабрь. В городе на каждом перекрестке торговали елками. Свежие, ярко-зеленые, они несли ароматы хвои, молодости, весны.
Надвигалось рождество.
Под самый праздник Красин зашел в Технологический институт. Несмотря на чиновное обыкновение перекладывать решение дел на послепраздничные дни, директор института В. Л. Кирпичев, выслушав просителя и внимательно прочитав его бумаги, тут же распорядился зачислить студентом. Однако поставил условие: не вести никакой пропаганды среди студентов.
В. Л. Кирпичеву, крупному ученому, известнейшему теоретику в области строительной механики, явно пришлось по нраву, что новый студент не белоподкладочник, не барский сынок, шалопай и бездельник, а бывалый человек, умудренный опытом строителя.
То, что у Красина за плечами тюрьма и ссылка, хотя несколько обеспокоило, но отнюдь не отвратило Кирпичева. Он, как писал Красин, "заканчивал тогда процесс внутреннего линяния, превратившего его из сухого деляновского чиновника в либерального директора".
Итак, снова школьная скамья. В двадцать семь с половиной лет. Бородатый, с чуть тронутыми сединой висками студент. Ни дать ни взять — классический вечный студент.
Хотя, строго говоря, школьной скамьей это назвать было нельзя. Он меньше всего бывал в институте и больше всего вне стен его. Почти все свое время проводил на различных железнодорожных работах. Участвовал в изысканиях железной дороги Петербург — Вятка, вновь колесил по Сибири с изыскательскими партиями строителей железнодорожных путей, несколько месяцев работал начальником дистанции Мысовая — Мышиха на берегу Байкала.
Время от времени Красин наезжал в Харьков. Ненадолго. Сдаст экзамены и зачеты — и опять вдаль, работать.
Когда приезды совпадали со студенческими волнениями, он активно участвовал в сходках и забастовках. Как в ранней молодости, в Петербурге. С той лишь разницей, что теперь во время волнений пелись другие песни, новые, не те, что прежде. Он услыхал их впервые здесь.
Мрет в наши дни с голодухи рабочий.
Станем ли, братья, мы дольше молчать?
Наших сподвижников юные очи
Может ли вид эшафота пугать?..
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!.,
Над миром наше знамя реет
И несет клич борьбы, месть и гром.
Семя грядущего сеет,
Оно горит и ярко рдеет,
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем.
Кржижановский, сидя в тюрьме, находился в одной камере с польскими революционерами. Они пели польские революционные песни. Он перевел их на русский язык, и песни, вырвавшись из-за тюремных стен, звонкими птицами облетели всю страну.
Участие в студенческих беспорядках влекло за собой обычную в таких случаях академическую кару — увольнение из института, и, как неизбежное следствие, полицейскую меру воздействия — высылку из городу,
Но новый директор института профессор Д. С. Зернов, человек гуманный и в высшей степени порядочный, не давал своих питомцев в обиду. При каждом таком увольнении он "запирал бумаги в письменном столе, ничего не сообщая полиции, а при ближайшей амнистии я опять превращался в студента, находясь во время этих превращений то на берегах Унжи или Ней, то на берегах Байкала, а иногда и не зная о них".
Настал 1900 год. Пришел конец веку, а заодно и институту. То, что было загадано еще в Тюмени, в детстве, сбылось в Харькове к тридцати годам.
Теперь, если снова угодишь в кутузку, — а от тюрьмы в государстве Российском, как известно, что от сумы… — в графе «занятия» вместо "не имеет определенных занятий" запишут "инженер".
Что ж, и это неплохо. Для разнообразия полицейской статистики, во всяком случае.
Впрочем, шутки шутками, а дело делом. Куда определиться? Где осесть?
Вопросы совсем не пустопорожние, ибо, окончив институт, он диплома не получил. В наказание за участие в очередной забастовке выдача диплома ему была задержана на год.
Сделать выбор помогли друзья. Дружба и любовь — из этих двух китов, на которых покоится мироздание, первый, видимо, действительно нерушим.
С любовью как-то не получилось. С Любовью Васильевной. Миловидова вышла замуж за господина Кудрявского. И уехала за границу. И потерялась из виду.
А старый друг по питерской Техноложке Роберт Классон — за это время он стал первоклассным инженером, что называется, человеком с именем — предложил строить электрическую станцию в Баку, на Баиловом мысу.
Недавно созданное акционерное общество "Электрическая сила" начинало электрификацию нефтяных промыслов. Его величество капитал шел в наступление.
То, что он окончил институт по химическому отделению и электротехником не был, Красина не смутило. Можно и нужно смело браться за всякое перспективное дело, хотя бы и мало знакомое. Была бы хорошая теоретическая подготовка да голова на плечах, а трудности, они отойдут назад по мере того, как работа будет продвигаться вперед.
Он выехал в Баку.