4. ВЕЧНОЕ ПОСЕЛЕНИЕ

4. ВЕЧНОЕ ПОСЕЛЕНИЕ

Семь с половиной лет, звеня кандалами, пробыл Фрунзе на изнурительных работах в тюрьмах.

7 марта 1914 года, ожидая отправки на поселение в Сибирь, Фрунзе в письме писал:

«Знаете, я до сих пор как-то не верю, что скоро буду на свободе [14]. Ведь больше 7 лет провел в неволе и как-то совсем разучился представлять себя на воле. Это мне кажется чем-то невозможным… Правда, временами хвораю и даже сильно, но теперь в общем и целом чувствую себя совершенно здоровым. Одно меня удручает — это глаза. Болят уже более 4-х лет. Неужели же не вылечу их на воле? Сейчас все время ощущаю в себе прилив энергии. Тороплюсь использовать это время в самых разнообразных отношениях…

Я ведь кем, чем только не был на каторге. Начал свою рабочую карьеру в качестве столяра, был затем садовником, огородником, а в настоящее время занимаюсь починкой водопроводов, сигнализации и, кроме того, делаю ведра, кастрюли, чиню самовары и пр. Как видите, обладаю целым ворохом ремесленных знаний. Не могу сказать, что знаю их в совершенстве, но все же кое-что знаю…»

В этом же письме Фрунзе писал: «Итак, скоро буду в Сибири. Там, по всей вероятности, ждать долго не буду… Не можете ли позондировать… не могу ли я рассчитывать на поддержку с их стороны [15] на случай отъезда из Сибири. Нужен будет паспорт и некоторая сумма денег…

…Знаете, у меня есть старуха мать, которая ждет не дождется меня, есть и брат и 3 сестры, которые мое предстоящее освобождение тоже связывают с целым рядом проектов, а я… А я, кажется, всех их обману…»

К сентябрю 1914 года Михаила Фрунзе загнали на вечное поселение в село Манзурка Верхоленского уезда Иркутской губернии. На пути туда в виде протеста против произвола тюремных властей он организует голодовку политзаключенных, не страшась навлечь на себя новые репрессии.

Дело заключалось в том, что в связи с начавшейся первой мировой войной царское правительство побаивалось выпустить из тюремных стен хотя бы даже на поднадзорное положение ссыльнопоселенцев несколько сот политзаключенных, скопившихся в иркутском Александровском централе. Они считались отбывшими свой срок тюрьмы и каторги, но власти не решались предоставить им, в том числе и Михаилу Фрунзе, хотя бы даже и отдаленное подобие свободы.

С мая по август томились Фрунзе и его товарищи в Иркутской тюрьме, затмевавшей по части всяческих ужасов даже и «Николаевскую могилу», откуда ему только что удалось кое-как выбраться.

— Места вашего поселения еще не определены… — неизменно отвечало тюремное начальство на все запросы политзаключенных.

Наконец терпение лопнуло, и по централу пронесся клич:

— Хватит! Объявляем голодовку протеста!..

Только так и смогли возглавляемые Михаилом

Фрунзе кандидаты на поселение добиться выхода из кошмарных тюремных стен. Впрочем, всех их рассовали по разным местам. Фрунзе и еще пятерых ссыльных, в том числе большевика Иосифа Гамбурга, завезли в небольшое притрактовое село Манзурка, в ста восьмидесяти километрах от Иркутска.

Поселилась эта ссыльная «шестерка», у коренной сибирячки — крестьянки Аграфены Ивановны Рогалевой — в одной из двух половин ее просторной, по сибирскому обычаю, избы. Образовали нечто вроде коммуны и, конечно, тотчас же установили контакт с другими ссыльными, раньше их поселенными в Манзурке.

Прибайкальская осень, холодная, но сухая и солнечная, чистый, словно ключевая вода, сибирский воздух, возможность, не считая часов и минут, сколько душе угодно, вволю дышать этим целительным воздухом — все это быстро восстановило здоровье Фрунзе, сильно подорванное семью годами тюрем.

Среди политических ссыльных того времени было немало людей, поддавшихся идейному надлому. Некоторые, утомленные борьбой, сидением в тюрьмах, начисто отказывались от продолжения революционной работы, от «политики» вообще, женились на местных крестьянках, обзаводились семьей, хозяйством. Некоторые превращались даже в «оборонцев»: перейдя на сторону правительства, проповедовали необходимость «примирения» с ним.

Но железная большевистская когорта, закаленные большевики, находившиеся в то время в сибирской ссылке, — Калинин, Свердлов, Сталин, Фрунзе, Дзержинский, Куйбышев, Орджоникидзе и другие — стойко хранили верность революционному знамени и энергично вели революционную работу, держа посто-янную связь с Лениным. Сложнейшими, почти непостижимыми путями осуществляли они из далекой Сибири, из-под Туруханска, Якутска, Верхоленска и Верхоянска, переписку со Швейцарией, где жил тогда Владимир Ильич.

Издеваясь над Фрунзе, изнуряя его тяжелыми работами и плохим питанием в сырых каменных застенках, царские тюремщики полагали, что за семь с половиной лет тюрьмы и каторги они сломили революционный дух молодого большевика. Высылая Михаила Фрунзе «навечно» в Сибирь, тюремщики считали, что Фрунзе, «подавленный» морально и физически многолетним заключением и тяжелыми каторжными работами в тюрьме, уже не вернется на путь революционера, тем более что дорога из сибирской ссылки Михаилу Фрунзе навсегда была закрыта царским законом. Они жестоко просчитались.

Фрунзе внимательно следил за боевыми действиями на фронте. Он организовал среди ссыльных кружок военного искусства, поражая товарищей верными политическими и оперативно-стратегическими прогнозами и выводами. Фрунзе писал из ссылки: «Россия из этой войны никак не может уйти не побитой. Обратите внимание на заграничные письма Ленина. Готовится большевистская конференция, места ее я еще не знаю. Получил свежие газеты из Женевы».

Сохранилась и довольно широко известна фотография, относящаяся к этому периоду жизни Михаила Фрунзе. На ней мы видим так называемый «коробок» — характерную для Сибири упряжку с двумя лошадьми. В ней сидят два седока, а на козлах, на месте кучера, — Михаил Васильевич в пиджаке и кепке.

Долгое время оставалось неясным, что это: шуточный снимок фотографа или нечто иное? И лишь совсем недавно выяснилось, что эта как бы веселая, курьезная фотокартинка отражает весьма интересный, овеянный немалым драматизмом эпизод из жизни Михаила Фрунзе в ссылке.

Однажды, поздним вечером, как раз во время очередного занятия в тайном военном кружке ссыльных, когда Фрунзе развивал перед товарищами идеи и принципы военного дела применительно к задачам революции, вдруг послышался настойчивый стук в завешенное окно.

Первая мысль была — не полиция ли? Приняв меры предосторожности, открыли дверь. В комнату вбежал взволнованный человек. Его узнали. Это был тоже ссыльнопоселенец — некий Дрямов, из поселка Баяндай, отстоявшего от Манзурки примерно на полсотни километров.

— Тут ли доктор Петров? — заговорил он возбужденно… — Ребенок, малыш, у меня заболел… Нужна срочная помощь…

Федор Николаевич Петров, ныне крупный, заслуженный деятель советской медицинской науки, был тогда тоже в ссылке и тоже участвовал в военном кружке Фрунзе.

Дрямов прискакал верхом. Для доктора нужна была повозка и кони, да и возница, понятно…

И вот Михаил Васильевич Фрунзе, уже обладавший в Манзурке большим авторитетом, раздобыл и лошадей и довольно исправный «коробок» и сам взялся быть ямщиком-возницей. Меньше чем за четыре часа он доставил доктора Петрова к опасно заболевшему ребенку, несмотря на ночь и непогоду. Мальчику была сделана операция, спасшая жизнь.

Момент его возвращения из Баяндая и запечатлен на шуточной на первый взгляд фотографии.

До смешного страшась общения между ссыльными, полиция, бдительно следившая за их поведением и образом жизни, вскоре постаралась разъединить, расселить «шестерку», сплотившуюся вокруг Фрунзе. Пусть и в пределах села Манзурки, но все же по разным домам.

«Спокойнее так-то»… — рассуждали, по-видимому, жандармские блюстители «порядка».

Но Фрунзе было не легко «разоружить», он не смирился с таким оборотом дела.

Зашел к одному, к другому товарищу, поговорили.

— А что, если нам организовать здесь, в Ман-зурке, столярную мастерскую? — подал он мысль своему ближайшему соседу и приятелю Иосифу Гамбургу.

Тот быстро оценил замысел:

— Неплохая идея!

Начали агитировать и других ссыльных. Кое-кто из них, так же как и сам Фрунзе, уже был знаком со столярным делом, поднаторел в нем по тюремным и каторжным мастерским. Кроме общения в часы работы, в обстановке «дикой» ссылочной скуки занятие столярным ремеслом сулило и некоторый доход, заработок в дополнение к предельно скудному, «скаредному» поселенческому пенсиону, в шутку именоновавшемуся «царевым алтыном».

— Сбывать поделки будем в Иркутск! — бодро, оптимистично заявлял товарищам Иосиф Гамбург, загоревшийся затеей Арсения. — Постараюсь туда скатать потихоньку, налажу сбыт да заодно и инструмента побольше и материалов необходимых раздо- буду — наждаку, клею, лаку.

Составили ходатайство по начальству:

Так, мол, и так… Не изнывать же людям от безделья… Надо, дескать, чем-то «полезно-производительным» заниматься. А тут и ремесло, и государству доход.

Столярную мастерскую открыть было разрешено…

Десять-двенадцать человек из числа поселенцев записались в мастерскую, в том числе, конечно, и Фрунзе — вдохновитель этого дела. Внешне для полицейского ока все выглядело благопристойно: закипела в мастерской работа, запенилась стружка под рубанками и фуганками. Пахло столярным клеем, подогреваемым на печурке, свежим смолистым деревом. Никаких особых подозрений не могло возникнуть у заходивших для контроля полицейских.

Но на деле эта мастерская была своего рода продолжением ивановского лесного «университета» и владимирской «тюремной академии», где Фрунзе также занимался с заключенными. Каждый обучал своих товарищей тому, в чем он был наиболее силен. Фрунзе вел в этой тайной, замаскированной «академии» три предмета: английский язык, экономическую статистику и военное дело.

Гладко выструганные доски были заменой черным доскам университетских аудиторий; углем наносили формулы, уравнения, аналитические кривые, схемы военных оперативных задач, а как только появлялся поблизости представитель надзора — пристав или урядник, тотчас под быстрыми взмахами рубанка формулы и чертежи летели в виде стружек на пол.

Но, видимо, не все были достаточно сдержанны, молчаливы, надежны среди участников занятий. Мало-помалу дополз до начальства слух, что якобы в Манзурке ссыльные готовят какой-то заговор. Полиция устроила внезапный налет на мастерскую, и в руки к жандармам попала одна из досок с военными схемами.

Вдобавок в момент обыска Фрунзе разорвал на мелкие клочки какую-то бумагу. Понять по обрывкам ее, что на ней было написано, полицейские по малограмотности своей не сумели, но в протоколах сей факт записали… А бумага была действительно довольно важная: это был внутренний устав для созданной Михаилом Фрунзе партийной организации ссыльных.

Полицейским не было дела до того, что Михаил Фрунзе с товарищами разбирал в этот день Бородинское сражение и сопоставлял его данные с событиями первой империалистической войны. «Ссыльные изучали военное дело» — стало быть, слух о военном заговоре подтверждался.

Полетел соответствующий рапорт к иркутскому генерал-губернатору. Фрунзе был арестован. Снова предстояло возвратиться под страшные могильные своды тюрьмы.

«Бежать!.. Бежать!..» — твердо сложилось у Фрунзе решение.

* * *

Вскоре по Верхоленскому тракту на Иркутск катила под конвоем солдат с саблями наголо большая казенная телега, запряженная тройкой мохнатых лошадей-сибирок. Песок и ухабы сильно замедляли ее движение. Дорога, освещенная скуповатым байкальским солнцем, переползала с холма на холм, откуда на десятки верст кругом видны были голубые просторы сибирской тайги и лесостепи, перелески, гривки кустарника, луга…

На телеге среди других арестованных находился и Михаил Фрунзе. Его везли в Иркутск на новую расправу. Иркутской жандармерией уже начато было «дело» о том, что ссыльный поселенец манзурского этапа большевик Михаил Фрунзе замыслил неслыханную дерзость. Он собирался будто бы поднять среди ссыльных мятеж, вооружив их отнятым у солдат и полиции оружием.

Утомленные движением по песчаной дороге лошади остановились у станка Оёк, возле этапного двора, окруженного островерхим частоколом и хвойным густым лесом. «Станками» в Сибири с давних пор назывались этапные ямские станции. Внутри двора стояла большая изба, бревенчатая, с шатровой крышей. В ней отдыхали конвойные и арестанты.

Наружный часовой распахнул ворота, и телега въехала во двор. Снова наглухо закрылись ворота. Поспрыгивали с телеги, разминая ноги, конвойные, а за ними и арестованные. До Иркутска оставалось верст сорок. Больше ночевок не предвиделось.

Фрунзе напряженно обдумывал положение. Попасть в Иркутск означало снова надеть кандалы, снова оказаться каторжником долгого срока, а может быть, даже и быть расстрелянным; суд военного времени беспощаден.

Быстро созрел план. Товарищи не побоялись помочь хорошо известному в партии Арсению. Устроили шуточное «качанье» на руках, подтянулись поближе к окружавшему двор частоколу и, улучив момент, в сгущавшихся сумерках незаметно для конвоиров перебросили Фрунзе через забор. А за ним — и еще одного, по кличке «Владимир»… Конвойные хватились беглецов не скоро. Подняли тревогу, но было уже поздно.

Фрунзе не сразу расстался со своим компаньоном по бегству. Тот оказался слабее, пришлось ему помогать во время нелегкого движения по густому таежному лесу. Ветки елей и молодых сосен хлестали его по лицу, сучья рвали на нем куртку и рубаху, но он шел не останавливаясь.

Конвойные сбились с ног, обыскивая лес. Но беглеца не нашли. В Иркутске вместо Фрунзе сдали начальству только документы на его имя.

Примерно через неделю после происшествия на этапном станке Оёк в главном городе Забайкальского генерал-губернаторства Чите появился человек с паспортом на имя Владимира Григорьевича Василенко. Это был Фрунзе, которому удалось уйти от преследования и добраться до Читы, где он знал только адрес явочной квартиры местной партийной организации, и ничего более…

Песчаные улицы Читы с деревянными тротуарами, почти сплошь застроенные деревянными домами из массивных лиственничных бревен. Ни одной вроде знакомой души, да и ждать ее откуда, такую знакомую душу? Чужой, совсем чужой город.

И вдруг начинаются удивительные вещи: оказывается, во-первых, живет в Чите хорошо знакомая по Шуе большевичка, фельдшерица Вера Любимова, высланная сюда на поселение. А кроме того, здесь же, в Чите, в статистическом бюро местного областного переселенческого управления состоит заместителем начальника бывший питерский студент Василий Соколов, член РСДРП (б) с 1898 года! По партийной изустной молве плюс по газетным отчетам он должен бы знать о нашумевшем деле Арсения.

Наконец есть в Чите и еще целый ряд ссыльных марксистов, как, например, прекрасная семья Колтановских.

— Так вы, Значит, питерский политехник? — внимательно ощупывает его взглядом начальник статистического бюро Монтвид. — И когда же вы окончили наш славный институт имени великого Петра?

— Да я, собственно, его еще не закончил… Неблагоприятное стечение обстоятельств…

Монтвид переглядывается с Соколовым.

— Что ж, ничего, работайте… Люди вашего уровня и кругозора нам нужны…

И вот Владимир Василенко становится работником Забайкальского переселенческого управления с целым рядом прав и преимуществ и с не очень сложным, хотя и трудоемким, кругом обязанностей.

Едва оглядевшись в далекой Чите, мнимый Василенко развертывает бурно-кипучую деятельность. Эта деятельность протекает в двух планах — легальном и нелегальном. Сохранилось удостоверение личности под № 1747 от 2 октября 1915 года, подписанное военным губернатором Забайкальской области генерал- лейтенантом Кияшко и гласящее: «Предъявителю сего, статистику Переселенческого управления Василенко В. Г. оказывать всяческое содействие…» Сейчас это выглядит как явная ирония истории, а тогда такое удостоверение представляло надежнейшее прикрытие, своего рода щит, пользуясь которым Михаил Фрунзе мог совершать настоящие чудеса в конспиративной своей работе.

Почти тотчас же после приезда Фрунзе в Читу там возникает искусно замаскированная еженедельная большевистская газета «Забайкальское обозрение» (в личной анкете М. В. Фрунзе она неточно названа «Восточное обозрение»), В. Г. Василенко оказывается ее редактором и одним из наиболее активных авторов.

Переселенческое управление публикует ежегодник — сборник «Урожайность хлебов и трав в Забайкалье»; статистик В. Г. Василенко дает в этом сборнике обстоятельно, с полным знанием дела написанную статью «Урожаи трав на покосах». Вот когда неожиданно пригодились солидные познания по ботанике, приобретенные еще в Верном, усиленные сбором горно-лугового гербария на Тянь-Шане!

А вот как проявляется и второе, подлинное лицо беглеца из Манзурской ссылки, былого чудо-богатыря подпольной работы Арсения: перед нами письмо его начальнику статотдела В. Э. Монтвиду в Читу:

«Мой привет Вам, многоуважаемый Виктор Эдуардович!

Извините, что до сих пор не собрался уведомить Вас о себе… Пишу сейчас со станции Заиграево, где сижу усталый, злой и голодный… в ожидании поезда. Придет он часов в 11 (вечера), а сейчас только 6.40. Вот я и воспользовался, чтоб сообщить Вам о том, где и что я сделал за это время.

Прежде всего должен сказать, что уже с самого начала маршрут был мной изменен. Уже с Могзона я отправился прямо в Иркутск. В Иркутск я прибыл, кажется, 18 или 19 числа и пробыл там три дня…

По выезде из Иркутска успел объехать Мысовую, Кабанское, Верхнеудинск, Онохой и Заиграево.

Должен сознаться, не предполагал, что работа будет настолько утомительной. Встречается масса неудобств. При мало-мальски добросовестном отношении к делу приходится испытывать бездну треволнений… Сегодня ночью выезжаю на Петровский завод. Дней через 10 надеюсь быть в Чите.

Пока всего лучшего, привет всей «статистике»!

В. Василенко».

Письмо это, написанное на бланке с грифом «Статистический Отдел» и датированное 27 октября 1915 года, проливает некоторый свет на подпольную деятельность Михаила Фрунзе в Забайкалье, в местах, с детства овеянных для него романтикой и славой декабристов. Ведь буквально рядом со станцией Заиграево — знаменитый Тарбагатай, где жила целая когорта декабристов, где их героические жены, «русские женщины» Некрасова, понастроили деревянных лачуг. А Петровский завод!

Но это все же достояние прошлого, былого, а сейчас? О, и сейчас, в дни этой замечательной поездки Михаила Васильевича по Забайкалью, здесь повсюду разбросаны подневольные жилища революционеров, унаследовавших если не идеи декабристов, то, во всяком случае, их несокрушимый боевой дух, гордые и высокие традиции.

Проследим маршрут Фрунзе по пунктам: во-первых, он смело едет в Иркутск, где просто случайно встреченный на улице тюремщик или стражник может схватить его за плечо. Риск? Бесспорно! Однако в Иркутске живет в это время под надзором полиции знаменитый кавказский революционер — большевик Миха Цхакая, впоследствии председатель ЦИК Закавказья. У него наверняка имеются большие тайные связи с центром, а может быть, даже и со Швейцарией, где находится в это время Ленин. Как же не использовать такую возможность обогатиться свежими, новыми политическими вестями, как не поговорить о ближайших, назревающих делах!

В Мысовой тоже есть смысл побывать. Независимо от статистического задания по командировке там, тоже под надзором, живет отбывший каторгу большевик Василий Серов, депутат II Государственной думы, той самой, по выборам в которую своеобразно «поработал» Фрунзе-Арсений налетом на Лимоновскую типографию зимой 1907 года. Как известно, все 65 социал-демократических депутатов этой думы были указом царя лишены депутатских полномочий и разогнаны кто в ссылку, кто на каторгу. Живет такой же бывший депутат от рабочих, большевик Алексей Вагжанов на «вечном поселении» и в Верхнеудинске, куда тоже заехал неутомимый Владимир Василенко- Фрунзе… Вероятно, тоже нашлось о чем поговорить!

И так в каждом из пунктов, перечисленных в его письме-отчете Монтвиду, непременно есть человек, с которым нужно и важно побеседовать по насущнейшим политическим проблемам дня, по партийным делам и вопросам.

В Кабанском — большевик Андрей Плис, в Онохое — рабочая группа при местном крупном лесопильном заводе, в Тарбагатае — угольные копи, а в самом Заиграеве, где писалось письмо, — большевик Федор Петров.

Разговоры ведутся не праздные, не «вообще». В ряде мест в результате этих заездов и бесед возникают определенные последствия. Так, на Петровском заводе вскоре после посещения его Михаилом Васильевичем Фрунзе в образе статистика Василенко вспыхивает характерный для того времени «голодный бунт» местных солдаток, то есть жен призванных на войну рабочих. А известно, что это была за сила!

А на станции Хилок, где тоже побывал Фрунзе, в так называемом «Казенном доме» (общежитии железнодорожников), появилась широко распространяемая большевистская подпольная литература.

Рабочие местных предприятий сообщали много ценных данных, которые Фрунзе мастерски использовал для печати, причем не только подпольной, а и для легальной читинской газеты «Забайкальское обозрение». Зазвучали смелые слова, широко разносясь над просторами Забайкалья. Это были сигналы надвигающейся революции, слова протеста против продолжающейся на фронтах бойни.

Увы, опять подвела случайность. Был однажды статистик Василенко, во время поездки по делам службы, в гостях в одном доме. И надо же было произойти такому совпадению, что за одним с ним столом оказался человек, знавший всю семью и родственников того, настоящего В. Г. Василенко, чей паспорт был на руках у Михаила Васильевича. Вопрос за вопросом:

— Как поживает ваш батюшка? А как здоровье вашей тетушки? А где сейчас сестрица ваша, Анна Григорьевна, пребывает?

Заметив какую-то неточность в храбрых ответах собеседника, любознательный гость проявил уже некоторую подозрительность. Вопросы становились все труднее. Но Фрунзе, скрывавшийся под именем Владимира Василенко, все-таки нашелся.

— Знаете ли, — хладнокровно прервал он, наконец, назойливые расспросы, — я и с папашей, и с тетушкой, и со всеми сестрицами давно уже не имею никакого общения… В политических взглядах разошлись…

Выпив с той же невозмутимостью еще стакан чаю, он откланялся и удалился. Но на другой день в гостиницу, где он занимал номер, пришла на его имя из Читы условная телеграмма:

«Был визитом Охапкин. Соня».

Расшифровать смысл этой короткой телеграммы было нетрудно. «Охапкин» значило «представитель охранного отделения». Подпись принадлежала Софье Алексеевне Поповой-Колтановской.

По-видимому, случай за чаепитием не прошел даром. Возвращаться в Читу было опасно.

Студент Московского университета Ивановец Павел Батурин по просьбе Фрунзе прислал ему надежный документ на случай каких-нибудь проверок в дороге.

И вот в марте 1916 года Михаил Васильевич отправляется снова в пределы Европейской России.

Прибыв в Москву, Фрунзе повидался прежде всего с сестрой Клавдией Васильевной Гавриловой, потом с Павлом Батуриным. Решено было «отшлифовать» временный, условный документ на имя Михаила Михайлова, придать ему абсолютную безукоризненность. Для этого Фрунзе и Батурину пришлось съездить в Петроград, где жили родители подлинного Михаила Александровича Михайлова, молодого человека, погибшего на войне.

Не без труда удалось уговорить стариков, чтоб они не чинили препятствий своеобразному «воскрешению» их сына в образе почти его одногодка, тоже Михаила, лишь по отчеству и по фамилии другого… Кандидат на воскрешение понравился родителям его тезки, договоренность была достигнута.

Под новым именем Фрунзе выехал в уже совершенно дерзкий маршрут — в Минск, на Западный фронт, где малейший намек на опознание его властями грозил ему немедленным военным судом, притом без всяких надежд на кассацию! Расстрел в двадцать четыре часа, по всей строгости законов военного времени!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.