В Карпатах
В Карпатах
Когда теперь я, уже совсем пожилой человек, вспоминаю себя в тот период, мне порой кажется, что всего этого не было, настолько все это фантастично и на первый взгляд просто неправдоподобно.
Представьте себе двадцатидвухлетнего русского парня, с лицом густо заросшим бородой и усами, в пилотке, в немецкой шипели, поверх которой наброшена шкура дикого вепря, с огромным полевым биноклем на груди и топориком в руках, в рогожных венгерских лаптях поверх солдатских ботинок. Парень сидит, греясь у костра, разложенного возле пещеры, или стоит на стене средневекового замка и наблюдает в бинокль за селением, раскинувшимся в низине. В селении степенно расхаживают породистые свиньи, поражающие своими габаритами и окраской — абсолютно черные с белыми пятнами на боках. Психология моя стала ближе всего к психологии первобытного человека. Целый месяц нахожусь в горах, в стороне от всех событий.
Никаких партизан, о которых я мечтал, в этом районе не оказалось, хотя я их усиленно разыскивал, почти ежедневно перемещаясь с места на место. Зато зверья — уйма! Иной раз по ночам к моему костру совсем близко подходили волки и, как зачарованные, располагались полукругом. Их можно было угадать по светящимся зрачкам — время от времени я швырял в них горящие головешки, и они отпрыгивали в сторону.
Я видел стада косуль. Почуяв меня, они молниеносно убегали, и я с восхищением смотрел, как они, будто на крыльях, перелетали со скалы на скалу.
Иногда эхо разносило по горам трубный клич оленя, и тогда я чувствовал себя единственным человеком на земле. Нет ничего прекраснее утра в горах, когда на заре, выбравшись из снежной пещеры, вырытой собственными руками, наблюдаешь сиреневое полыхание на сугробах и, захватив в ладони комок снега, протираешь им лицо. Я настолько окреп за эти дни жизни в горах, что не простужался и, наверно, совершенно спокойно мог бы ходить по снегу босиком.
Иногда я спускался с гор, чтобы раздобыть съестного у какого-нибудь лесника или фермера. Я находился в Западных Карпатах, недалеко от местечка Кошице. Местное население говорило на словацком и венгерском языках. Венгры предполагали, что я немецкий солдат-дезертир, и встречали меня весьма дружелюбно. Поскольку я не говорил по-венгерски, а венгры не говорили по-немецки, мы объяснялись жестами. Местное население жило в достатке. Война его не коснулась. И поэтому за румынские леи я мог получить все, что угодно: хлеб, сало, мясо, спички, мыло. Мне нравилась суровая сдержанность жителей гор, их вкус и талант, о которых говорила искусная резьба, украшавшая ставни, наличники и крылечки деревянных домиков.
В первые же дни мне удалось приобрести топорик — он был очень нужен — и котелок для кипячения снега. У одного из горцев купил шкуру дикого кабана: ночью она служила мне подстилкой, а днем во время снегопада — плащом. У лесника сторговал старинный цейссовский бинокль и курительную трубку в форме львиной головы. Сидя у костра, запекая на углях кусок мяса, я, как вождь какого-нибудь индейского племени, курил допотопную трубку с львиной головой и ждал счастливого момента, когда наконец можно будет с наслаждением обглодать косточки поджаренного глухаря и выпить горячего чая.
За последнее время в поисках партизан я много раз менял свое местонахождение, перекочевывал из одного района в другой. Но — тщетно. Их следы на взорванных железнодорожных путях я встречал, но самих партизан не видел.
Так миновала весна 44-го года и прошло почти все лето.
Спустившись однажды в низину к домику лесника, я попросил разрешения пожить у него. Он охотно приютил меня. Сторожка стояла на отшибе, около невысокой скалы, с которой все подходы хорошо просматривались. Жена лесника, пожилая женщина, вскоре заболела, слегла и была отправлена в больницу. Мы остались одни. Я помогал леснику заготовлять дрова, варил пищу, кормил двух найденных в горах оленят, его собаку, кабанчика, кроликов и прирученных белок. В определенные дни к леснику заглядывала венгерская стража порядка, проверяла его работу по лесничеству, он предупреждал меня об их визите заранее, и я день-другой жил тогда в лесу. Через некоторое время старуха поправилась и вернулась в сторожку.
У меня созревали новые планы.
Как-то утром я объяснил леснику, что я русский.
— Москва! — сказал я.
— Рус? — удивился старик.
— Русский, русский, — подтвердил я.
После некоторых усилий мне удалось выяснить, что до ближайшей железнодорожной станции двенадцать километров. Лесник и его жена поняли, что я от них ухожу. Они покормили меня, положили в рюкзак еду. Я уходил налегке.
Старушка дала мне смену теплого белья и шерстяные носки. Старик подарил кисет с табаком. Старушка напоследок так расстроилась, вспомнив своего единственного сына, пропавшего без вести где-то в бескрайних донских степях, что прослезилась и даже перекрестила меня на прощание.
Я отправился в путь.
Под плато, с которого я спускался, извивалось шоссе. По нему шла немецкая автоколонна. Я стал следить за ней в бинокль. Немного погодя появилась одинокая легковая машина. И вдруг я увидел — она взлетела в воздух. Я видел, как из леса выскочили двое, что-то подобрали с земли, схватили трофейное оружие и скрылись в лесу. Я спустился вниз и, крадучись по кустам, подобрался вплотную к месту происшествия. На шоссе лежала машина вверх колесами. Двое убитых немецких офицеров были отброшены чуть в сторону. Шофер тоже был мертв и придавлен машиной. Оглядев это место, я заметил обрывок шнура и понял, что к нему была прикреплена мина, которая и взорвалась.
Убитые офицеры были гестаповцы, шофер — шарфюрер СС (унтер-офицер). Дорога была пустынна. Я стал осматривать местность. Заметил на земле три фотографии. Очевидно, гестаповец до взрыва их рассматривал, а затем взрывной волной их вырвало у него из рук и они разлетелись…
Я подобрал фотографии. Под одной была надпись: «На территорию восставшего варшавского гетто входят немецкие танки». Под второй надпись: «Акция Курта Франца, немецкого коменданта лагеря Треблинки». Сфотографирован комендант с кнутом в руке, и рядом под конвоем в газовые камеры загоняют донага раздетых женщин. Под третьей фотографией, датированной августом 1943 года, была такая надпись: «Доктор Вебер во время „селекции“ в Освенциме». Сфотографировано помещение. На полу рядом со столом — трупы детей, а доктор оперирует мальчика. На обратной стороне каждой фотографии штамп: «Секретно. Для служебного пользования».
Просматривая эти фотографии, я вдруг услышал возглас:
— Эй, солдат!
Я обернулся. На дороге, расставив ноги, сидел на велосипеде немецкий полицейский. Автомат висел у него на шее.
— Что здесь произошло?
— Не знаю! — ответил я. — Спустился с горы и вот вижу, лежат убитые офицеры.
— А ну, подойди ко мне! — резким тоном произнес полицейский.
Я спокойно подошел.
— Какой части? Почему не по форме одет? Где оружие?
Понимая, что так просто от него не отделаюсь, я ответил:
— Вот оружие! — и убил легкомысленного немца из «Браунинга». Он свалился через велосипед и растянулся на дороге.
Спрятав фотографии в карман немецкой шинели и осмотревшись по сторонам, я быстро ретировался.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.