42

42

9 июля 1992 года. Четверг

В 5.10 утра мне позвонили и сказали, что умер Кельвин. После этого я уже не могла уснуть и, лежа рядом с Яном, смотрела, как ночь превращается в серое утро. Невозможно было поверить в то, что Кельвина больше нет – только несколько дней назад мы с детьми заезжали навестить его. Шах подарила ему собственноручно нарисованного единорога, а уходя, ласково поцеловала в лоб. И она и Аддин знали, что Кельвин умирает от СПИДа и слабеет с каждым днем, но все-таки они поднялись вместе со мной в его комнату. Я тоже поцеловала его на прощанье, даже не подозревая, что вижу своего друга в последний раз. Утешало меня только то, что Кельвин умер в собственном доме, окруженный друзьями, почитателями, бывшими коллегами и учениками. Он до конца сохранил достоинство и любовь, а для него это были самые важные в жизни вещи.

Когда-то Кельвин был ведущим и всемирно известным солистом австралийского балета. Мы несколько раз встречались с ним в те годы, когда я занималась танцами, но нас нельзя было назвать даже шапочными знакомыми. Много лет я восхищалась его виртуозной техникой и удивительной выразительностью движений, но не решалась подойти к нему. И позже, когда мы оба преподавали в балетной школе и у нас появилось много общих друзей, я только почтительно выслушивала его замечания на уроках па-де-де и молча кивала в ответ. Мы подружились с Кельвином и его другом Стюартом после того, как я сняла для телевидения репортаж о них обоих. Позже, когда болезнь приковала Кельвина к дому, я вместе с другими его друзьями старалась помочь, чем могла, и из моей кухни в их дом постоянно переправлялись кастрюльки с супом и шоколадное печенье. Поэтому, когда в семь утра раздался еще один звонок, я уже знала, зачем понадобилась. Меня вызывали на работу, для того чтобы подготовить сюжет о жизни и смерти Кельвина к вечернему выпуску новостей. Еще несколько месяцев назад я пообещала ему, что сделаю это сама. Обычно, когда у детей были каникулы, я старалась не уезжать из дома. Я делала специальные репортажи для радио и телевидения, и такая работа позволяла мне приспосабливать свой рабочий день к расписанию детей. Я каждый день отвозила Аддина, Шах и Скай в школу, а потом забирала оттуда. Это было одинаково важно и для них, и для меня. В тот день мне пришлось сделать исключение, но я знала, что дети меня поймут.

* * *

Я уже встала и оделась, когда они спустились на кухню. Новость о смерти Кельвина очень опечалила всех, а Аддин высказал удивительную для его возраста мысль: «Хорошо, что он больше не болеет и не мучается. Последнее время он совсем не радовался, что живет, мама». Я кивнула и обняла его.

Автобус со студии заехал за мной в 11.30. Дети еще раз попробовали шумно протестовать против предстоящего трехдневного свидания с отцом, но я проявила твердость и довольно строго сказала, что ехать все равно придется, но зато мы сможем днем и вечером говорить с ними по телефону. Потом я попрощалась с Яном, который оставался дома и должен был в пять часов передать Аддина и Шах Бахрину, и сказала, что обязательно позвоню, чтобы узнать, как дела. «Не беспокойся, Жак, – ободряюще улыбнулся он мне. – Все будет в порядке. Мы с детьми займемся чем-нибудь интересным, а Элизабет (наша помощница по хозяйству) к пяти часам соберет их вещи».

Выезжая вместе со съемочной группой со двора, я в последний раз оглянулась и увидела, что вся моя семья стоит на крыльце, посылает мне воздушные поцелуи и корчит смешные рожицы, чтобы хоть как-то меня ободрить. Потом мы свернули на дорогу, а я задумалась над вопросами, которые надо будет задать в первом за день интервью.

В тот четверг я позвонила детям всего один раз, около четырех часов, и сказала, что целую их миллион, биллион, триллион раз и позвоню вечером в отель, чтобы пожелать им спокойной ночи. Я никогда не забуду, что Аддин еще раз попросил отменить приближающееся свидание с отцом, а я, занятая монтажом сюжета для пятичасового выпуска новостей, оборвала его и резко сказала «нет».

– Ну, хорошо, мама, – тяжело вздохнул Аддин. – Я тебя люблю. Хочешь поговорить с Шах?

– Привет, мамочка. Я тебя люблю, люблю, люблю. Пока, пока, пока, – пропела она в телефон.

Так я поговорила со своими детьми в последний раз.

Я вернулась домой поздно вечером, усталая и подавленная. Ян накрыл на стол, позвал меня обедать и рассказал, что Бахрин приехал за детьми точно в назначенное время. В тот вечер мне особенно не хватало их веселых голосов и липких пальчиков. Наверное, будь дети дома, мне проще было бы забыть о смерти и боли и снова вспомнить, что жизнь прекрасна. А больше всего мне хотелось сказать Аддину и Шах, как сильно я их люблю. Я подошла к телефону и набрала номер отеля «Виктория».

За следующие трое суток я набирала этот номер бесконечное число раз. На первый звонок ответил Бахрин. Он категорически отказался позвать детей, сказав, что они уже спят и перезвонят мне завтра утром. Я ждала всю пятницу, но звонка все не было. Чтобы отвлечься, я попыталась готовиться к еженедельной воскресной программе, которую вела на радио, но не могла сосредоточиться на работе. Вечером я звонила в отель уже каждый час, уговаривала себя, что дети с отцом уехали на весь день в зоопарк или еще куда-нибудь, но никак не могла избавиться от странного, грызущего чувства тревоги. Я оставляла на коммутаторе отеля сообщение за сообщением, и вскоре оператор уже стал узнавать мой голос.

Суббота была еще хуже, чем пятница. Нам с Яном непременно надо было закончить сценарий радиошоу, но я совершенно не могла работать. Мне хотелось только одного – немедленно бежать в отель и сидеть в вестибюле до тех пор, пока Аддин и Шах не вернутся. Я хорошо знала, что, если появлюсь там во время, отведенное для свидания отца с детьми, мне грозят серьезные санкции со стороны Семейного суда, а кроме того, новое обострение едва наладившихся отношений с Бахрином. Еще я понимала, что, пока у меня нет серьезных доказательств каких-либо нарушений с его стороны, совершенно бесполезно обращаться в Федеральную полицию Австралии (организацию, выполняющую такие же функции, что Служба судебных исполнителей в США, но маломощную и недоукомплектованную). Каждый час моя рука сама тянулась к телефону, и администратор отеля с сочувствием заверяла меня, что ни Аддина, ни Шах никто из служащих отеля пока не видел, но, как только они появятся, им тут же передадут мои сообщения.

От волнения у меня судорогой сводило желудок, а ребра, словно железный корсет, впивались в легкие, мешая дышать, но все, что мне оставалось, – это горячо молиться, чтобы не случилось худшего, того, о чем я непрерывно думала. Ян уговаривал меня успокоиться и убеждал, что Бахрин просто придумал для детей какое-нибудь новое развлечение, но я его почти не слушала и уже ничему не верила.

«Все будет хорошо. Все будет хорошо, – повторяла я снова и снова, пытаясь задушить подступающую панику. – Он этого не сделает. Он не может это сделать». Предположение, что через семь лет Бахрин решил похитить детей, было нелепым, безумным, неправдоподобным, и все-таки в самой глубине сердца я знала, что именно это он и сделал, хотя пока и не решалась выразить эту уверенность вслух.

В 20.00 мне стало казаться, что я схожу с ума, и я запретила себе звонить в отель чаще чем раз в полчаса, опасаясь, что там устанут от моих звонков и тогда порвется единственная тонкая ниточка, соединяющая меня с детьми. К 21.00 часу ничего не изменилось, и я уже не сомневалось, что произошло что-то ужасное. Официально свидание Бахрина с детьми должно было закончиться только в воскресенье в 12.30, но я не могла больше ждать и набрала номер Семейного отдела Федеральной полиции. Снявший трубку офицер с сочувствием отнесся к моим страхам и согласился, что ситуация выглядит подозрительно, но, как я и ожидала, объяснил, что без веских доказательств исчезновения детей они не могут ничего предпринять до истечения срока их свидания с отцом. Единственное, что он мог для меня сделать, – это неофициально зафиксировать мое заявление и надеяться на лучшее.

Прошли еще два часа, похожие на два года, и к 23.00 я поняла, что должна обратиться за помощью к служащим отеля. Дежурный администратор сразу же оценил серьезность ситуации и пообещал, что расспросит своих сотрудников и перезвонит мне. Он сделал даже больше, чем обещал. Он зашел в номер Бахрина, но добытые им сведения только усугубили мое отчаяние. Администратор рассказал, что, судя по всему, в двух смежных комнатах, занимаемых Бахрином и детьми, уже две ночи никто не спал и никто из служащих отеля не видел их с вечера четверга. По комнатам были разбросаны вещи и игрушки, и только это немного утешило меня и позволило надеяться, что все мои страхи напрасны и Бахрин просто решил немного помучить меня. Я поблагодарила администратора за помощь, повесила трубку и собрала все силы, готовясь к самому длинному ожиданию в своей жизни – целых тринадцать часов до того, как мне станет известна правда. К этому времени я уже почти не контролировала свои эмоции и с трудом сдерживалась, чтобы не заорать на Яна каждый раз, когда он уверял меня, что завтра дети непременно вернуться и я совершенно напрасно извожу себя. Но я уже знала. В моем теле как будто бился пульс Аддина и Шах – раньше я никогда не замечала его, а сейчас чувствовала, как с каждой минутой он слабеет и слабеет, оставляя после себя тупую боль и такое чувство, будто я из последних сил держусь на краю пропасти.

12 июля 1992 года. Воскресенье

Утром я каким-то чудом, не отрывая глаз от стрелок часов, провела свою радиопрограмму. Ровно в полдень она закончилась, и мы с Яном тут же помчались в отель «Виктория» за детьми. Мы приехали туда раньше положенного срока, и Ян настоял, чтобы еще пятнадцать минут мы просидели в машине. Он считал, что с Бахрином следует играть по правилам. Наконец стрелки показали половину первого – пора идти. Ян пожал мою руку, а я распахнула дверь и, с трудом вспомнив, как надо переставлять ноги, чтобы двигаться, подошла к стойке, на которой заметила телефон. Перед тем как набрать номер, я мысленно произнесла короткую и несвязную молитву. Я молилась о том, чтобы мое предчувствие не оправдалось, и чтобы сейчас, обернувшись, я увидела, как по вестибюлю ко мне бегут Аддин и Шах, и чтобы вообще когда-нибудь увидела их.

Я набрала номер. Мне никто не ответил. Я набрала еще раз, решив, что могла перепутать цифры, хотя, конечно же, точно знала, что ничего не перепутала. Потом, изо всех сил стараясь заглушить истерические нотки в голосе, я попросила позвать администратора. Та немедленно появилась и начала действовать. Ведя меня к лифту, она непрерывно говорила что-то о безопасности, уважении к законам и неприкосновенности частной жизни. Я не понимала ни слова, но все время кивала. В тот момент для того, чтобы узнать хоть что-нибудь об Аддине и Шахире, я согласилась бы и с самим чертом. Наконец, пройдя по тускло освещенному коридору, мы остановились у двери, за которой меня ждало будущее.

«Помните, что вы обещали ничего не трогать, миссис Гиллеспи», – последний раз напомнила администратор и вставила ключ в замок. То, что я увидела за дверью, показалось мне сценой из фильма ужасов, хотя на самом деле это была просто пустая гостиничная комната. Я посмотрела под ноги и не сразу поняла, что ступаю по десятку белых записок, подсунутых под дверь за прошедшие сутки. Посреди первой комнаты стоял раскрытый чемодан, часть его содержимого валялась рядом. Постель не была смята – плохой знак. Я прошла в соседнюю комнату, детскую, и первым делом заметила, что у Шах наконец-то появилась своя кроватка. Правда, сейчас она стояла пустая. Так же, как и кровать Аддина. Мне казалось, в этой комнате еще слышно эхо детских голосов. С люстры свисали воздушные шарики и ленты серпантина. К стене кто-то прилепил кусок блестящей бумаги, в которую обычно заворачивают подарки, а рядом, косо приколотая, висела большая открытка «С днем рождения».

У меня вдруг перехватило дыхание, потому что я поняла – эта комната была посланием мне от Бахрина – посланием, смысл которого могла понять только я. На кроватке Шах рядышком сидели Белянка и Минни Маус – молчаливые свидетели того, что здесь случилось. На полу валялась маленькая красная шляпка – мы купили ее неделю назад к новому зимнему пальто Шах. Вдруг к горлу подступила дурнота, а комната закружилась перед глазами – я увидела, что Бахрин сделал с этой шляпкой: она была разодрана и измята так, будто кто-то в ярости топтал ее ногами. Гордость Аддина, его обожаемые большие кроссовки «Рибок», которые он выпрашивал у меня несколько месяцев, тоже валялись на полу, словно только что сброшенные хозяином. Его бейсболка висела на спинке кровати. Время точно остановилось в этой дешевой казенной комнате. Здесь царил вакуум, специально созданный человеком, помешавшимся на мести. Вся эта сцена напоминала мне о корабле-призраке «Мария Селеста», оставленном экипажем и пассажирами: недоеденная еда на столах, радио, играющее на полную громкость, и ни одной живой души. Разница только в том, что все это происходило не в Бермудском треугольнике, а случилось с моими собственными детьми.

Спотыкаясь, я добралась до лифта, отыскала в вестибюле Яна и рассказала ему обо всем. Я с трудом сдерживала рвущиеся из горла рыдания, но все время помнила о том, что мне нельзя распускаться и предаваться отчаянию – все силы теперь нужны для того, чтобы спасать моих детей.

Все следующие минуты, часы и дни я жила в круговороте отчаяния, гнева, страха и надежды, не отпускавшем меня ни на секунду. Прежде всего прямо из отеля я позвонила в Федеральную полицию, потом торопливо поговорила с Лилиан, которая, наверное, не поняла и половины из моего сбивчивого рассказа, потом оставила короткое сообщение на автоответчике Джона Удоровича, а после этого мы с Яном помчались в Главное управление Федеральной полиции для дачи показаний.

Вопросы, вопросы и снова вопросы. Работники Семейного отдела были добры и внимательны, а я старалась отвечать четко и членораздельно, хотя каждый раз, когда произносила имена Аддина и Шахиры, в горле застревал комок. Полицейских интересовали факты: возраст, даты рождения, одежда, возможное местонахождение. Я отвечала торопливо, будто подгоняя себя и их. Среди множества вопросов не было ни одного, касающегося роста и веса детей. Только когда один из офицеров спросил, нет ли у меня с собой недавней фотографии детей, я окончательно осознала, что все это происходит на самом деле, а не снится мне в кошмарном сне, который скоро кончится. Я схватила сумку и дрожащей рукой отыскала в ней бумажник. Всего несколько дней назад я вставила новые фотографии Аддина, Шах и Скай в пластиковые окошечки, придуманные на радость матерям. Только вчера я гордо раскрывала бумажник и демонстрировала, как выросли мои дети, а сейчас, ломая ногти, доставала оттуда фотографии любимых мордашек, чтобы отдать их чужим людям. Разве, глядя на плоские изображения, они смогут понять, что эти дети на самом деле живут, дышат, боятся и надеются? «Это мои малыши! – хотелось закричать мне. – Пожалуйста, найдите их, помогите им, верните их домой!»

Я с трудом поборола желание схватить женщину-полицейского за руку, чтобы заставить ее слушать, и рассказать о том, какие у меня дети, что они любят, а что – нет, как страшно им сейчас, как они не могут понять, что происходит. Но я знала, что мои истерики и эмоции ее совсем не интересуют и что ради детей я должна остановить подступившие к глазам слезы и держать себя в руках. Они надеются на меня, они знают, что я переверну весь мир, для того чтобы найти их. Я не могу их подвести. Я буду бороться. Я должна думать быстрее, чем Бахрин.

Когда у полицейских закончились вопросы, а у нас ответы, Ян вывел меня на серую и холодную улицу, и тут мой желудок взбунтовался. Схватившись за столб, я наклонилась к земле, и несколько минут меня выворачивал наизнанку приступ сухой рвоты, а потом начала бить крупная дрожь. Ян с трудом дотащил меня до машины, я рухнула на переднее сиденье, и мы поехали в наш опустевший дом.

Весь остаток дня в воскресенье мы пытались разыскать Джона Удоровича. Я провела у телефона несколько часов, непрерывно набирая номера всех его телефонов, и наконец одно из моих сообщений дошло до него, и вечером он позвонил сам. С помощью Джона мы быстро выработали план дальнейших действий. Нам необходимо было получить ордер на арест Бахрина и на возвращение домой Аддина и Шах, но первым делом следовало добиться в Семейном суде Австралии официального разрешения на публикацию информации о похищении детей. Если такое объявление появится в прессе, на помощь нам могут прийти свидетели, видевшие их или знающие что-то об их местонахождении. По закону «Об охране частной жизни» ни одна из сторон не имела право публиковать подобные сведения в средствах массовой информации, не получив предварительно в суде особого разрешения согласно статье 121-й Акта семейного законодательства.

В начале вечера к нам приехал наш друг и бывший деловой партнер Рик Уиллис, и теперь вместе с Яном и Джоном они разработали детальный план кампании, главной целью которой было помешать Бахрину вывезти детей из страны. Джон связался с секретарем Семейного суда и потребовал провести экстренное слушание. Оно состоялось поздно вечером: в здании суда присутствовал только секретарь, а судья, находящийся у себя дома в нескольких милях оттуда, по телефону выслушал показания и объявил о своем решении.

Первый из полученных ордеров предписывал силам полиции и Федеральной полиции Австралии приступить к розыску детей, обыскивать с этой целью все суда и самолеты, покидающие страну, и вернуть детей в дом их законного опекуна, применив при необходимости силу.

Дома со мной оставались двое детей Джона, подростки Надин и Джошуа; они изо всех сил старались помочь мне и облегчить ожидание. Я каждую секунду оглядывалась на телефон, надеясь, что он зазвонит и я услышу голос Аддина или Шах. Чтобы отвлечься и хоть чем-нибудь занять себя, я приготовила две большие сковородки любимого блюда детей – карри из телятины и фруктов – и, пока готовила, представляла себе, как завтра вечером мы всей семьей усядемся за обеденный стол и посмеемся над своими вчерашними страхами и всей этой суетой. Позже все карри будет съедено журналистами, полицейскими и добровольными помощниками, наводнившими наш дом на следующий день. Закончив готовить, я вымыла ванную, погуляла с собакой, занялась еще какой-то ерундой, но ничего не помогало. Ни на секунду я не могла забыть о том, что творилось сейчас с нашей семьей.

В 22.30, добившись наконец разрешения на публикацию информации, Ян и Рик бросились в отделы новостей двух самых крупных городских газет, и с этого момента наша частная жизнь стала достоянием общественности. Я в свою очередь позвонила редактору новостей Десятого канала, чтобы рассказать ему про объявления, которые завтра утром появятся в газетах, и попросить о помощи. Он уже спал, и мой звонок заставил его вылезти из нагретой постели. Когда я рассказала, что Аддина и Шах похитил их биологический отец, редактор рассмеялся, явно решив, что это шутка. «Да, да, Жак, конечно», – сказал он и повесил трубку.

Кроме того, мы поставили в известность Ассошиэйтед пресс, и скоро во все концы страны полетели телексы. Нам надо было добиться, чтобы имена и лица детей завтра появились на страницах всех газет и на экране каждого телевизора Австралии – это был наш единственный шанс остановить Бахрина до того, как он вывезет их из страны. Если, конечно, мы уже не опоздали.

Когда я закончила говорить по телефону, Надин и Джошуа уже спали на диване. Я постояла, глядя на них и думая про себя, что отдала бы все на свете ради того, чтобы вместо них там лежали Аддин и Шах. «Господи, где они сейчас? Что они думают? Что им грозит?» – прошептала я. Мне никто не ответил. Моя подруга Деб приехала, как только я ей позвонила. Она просидела у нас до утра и помогала чем могла, пока я поочередно боролась то с рвотными спазмами, то с ознобом.

Где-то посреди ночи из соседней маленькой комнаты до меня донеслись непонятные звуки. Я осторожно приоткрыла дверь и обнаружила, что Деб обнимает плачущего Яна, а тот хрипло шепчет: «Она уже никогда не будет прежней, она изменится, Деб! Что я могу для нее сделать? Она станет жестокой и озлобленной. Она уже не будет той Жак, которую я так люблю…» Увидев меня, Ян торопливо оттолкнул Деб и, не глядя мне в глаза, ушел в ванную. Я вопросительно посмотрела на подругу, но она только обняла меня и сказала: «Он винит себя во всем и очень переживает за тебя и детей».

Я зашла за ним в ванную, где всего четыре дня назад соскребала с четырех хохочущих малышей – Аддина, Шах и их кузин Аллисон и Киры – остатки торта, красок и клея, свидетельств счастливого семейного праздника. «Скажи мне, что все будет хорошо», – попросила я Яна и шагнула к нему. Он схватил меня за плечи, встряхнул и, кажется, даже не понял, с кем разговаривает. «Я покажу тебе, что я сделаю, если найду его! Я буду вот так трясти его, пока у него не отвалится голова!»

«Прекрати, милый! Мне больно!» – взмолилась я. Сообразив, что трясет не Бахрина, а меня, Ян выругался, резко отвернулся и изо всех сил ударил кулаком сначала в левую стену, а потом в правую. В гипсокартоне остались дыры, похожие на раскрытый в крике рот. Потом Ян долго извинялся и утешал меня, убаюкивая, как ребенка, но, прижимаясь к его груди, я видела перед собой ухмыляющееся и торжествующее лицо Бахрина.

В ту ночь мы провели в кровати не больше часа и все это время без сна лежали рядом, не разговаривая и не касаясь друг друга. Все мое тело онемело, и я чувствовала только страшный холод, такой пронзительный, что от него болели кости. Несколько раз мне приходилось вскакивать и бежать в ванную, и там меня рвало желчью, потому что из-за постоянной рвоты и диареи никакой пищи в желудке давно уже не осталось. Весь мир изменился, в нем больше не было равновесия, а где-то далеко Аддин и Шах тоже дрожали от холода и страха и не знали, что принесет им завтрашний день. Что сделает Бахрин, когда Шах начнет требовать свою Белянку? Сможет ли Аддин добраться до телефона? Поели ли они? Кто утешает их, когда они плачут и зовут меня? Может, он бьет их, чтобы заставить замолчать? Тепло ли им? У Шах на губе выскочила простуда, и ее надо мазать кремом – помнит ли об этом Бахрин? Где они? Господи, где они?! Вопросы сменяли один другой, и ни на один из них у меня не было ответа. Я сжалась в комок и попыталась вспомнить каждую черточку их лиц, каждую улыбку, каждый завиток на затылке, представить, как их теплые ручки обнимают меня за шею. Когда я опять почувствую это? Когда я смогу сказать им, что все плохое кончилось и никто больше их не обидит? А главное, когда я смогу рассказать им, как сильно я их люблю? Когда?

13 июля 1992 года. Понедельник

Я почувствовала облегчение, когда в 5.30 утра зазвонил телефон. Последний час я все равно пролежала в постели без сна, пытаясь угадать, что задумал Бахрин, и представляя себе картины, одна ужаснее другой, и теперь обрадовалась, что появился предлог встать. Звонили с телевидения, чтобы договориться об интервью – первом из тысячи интервью, которые я дам в следующие дни, недели и месяцы. Утренние номера газет вышли с заголовками: «ПОИСКИ ПРИНЦА И ЕГО ДЕТЕЙ», «ПОХИЩЕНЫ АВСТРАЛИЙСКИЕ ДЕТИ», «ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ ДЕТЕЙ» и фотографиями Аддина и Шахиры. Никогда раньше я не рассказывала никому, кроме самых близких друзей, о королевском происхождении своих детей; никогда мне не приходило в голову пользоваться их титулами или сообщать о них прессе. Мне хотелось, чтобы они выросли нормальными людьми с нормальной системой ценностей. Теперь с этим покончено: с сегодняшнего дня их происхождение станет достоянием общественности, а сами они – мишенью нездорового любопытства журналистов. Мне казалось, что все это происходит не со мной. Это у других людей пропадают дети, у людей, которым я глубоко сочувствовала, но не у меня. За одну ночь из человека, рассказывающего о новостях, я сама превратилась в новость, и оказалось, что мне совсем не нравится находиться по другую сторону камеры.

Я как могла подготовилась к приезду первой съемочной бригады. Они прибыли в семь и моментально опутали весь дом проводами и кабелями, натащили мониторов, юпитеров и микрофонов, а у самых наших ворот появился большой фургон со спутниковой антенной на крыше и логотипом телеканала на боку. Тошнота все еще не прошла, и мне по-прежнему приходилось каждые пять минут бегать в туалет. Не проходила и дрожь, которую я безуспешно пыталась скрыть от камер. Хуже всего обстояло дело с правой рукой – она тряслась так, что я не могла поднести стакан ко рту. В общем, я чувствовала себя ужасно, но даже это сейчас было роскошью, которую я не могла себе позволить. Кто станет спасать моих детей, пока я буду рыдать и жалеть себя? Надо бороться, у меня нет выбора, без конца твердила я себе. Для того чтобы справиться с обрушившейся на меня атакой массмедиа, я придумала один простой прием: притвориться, что все это только часть моей работы, главная цель которой – донести информацию и попросить помощи у как можно большего числа людей. Наверное, сначала такое отношение сбивало журналистов с толку. Я была для них пострадавшей, но пострадавшей, которую они знали раньше, которая работала там же, где они, которая сама умела прикреплять микрофон к воротнику и вести себя перед камерой. Впрочем, меня мало беспокоила реакция представителей прессы на мое поведение. Я могла думать только о Шах и Аддине.

В тот день мне пришлось столкнуться и самой грязной стороной работы журналистов: с холодной и расчетливой охотой за сенсациями и эффектными кадрами, с профессиональным равнодушием к чужой трагедии, с циничными манипуляциями, которыми некоторые из них не брезговали, для того чтобы добиться нужной им драматичной реакции. Один из журналистов, мечтая заснять, как я рыдаю на груди у Яна, использовал все возможные и невозможные способы, чтобы заставить меня расплакаться. Он снова и снова задавал одни и те же жестокие вопросы, лишь немного меняя формулировку: «Что вы почувствуете, если никогда больше не увидите своих детей, Жаклин? Вы обвиняете себя в том, что были недостаточно осторожны? Как сильно вы любите своих детей?» В конце концов он добился своего: у меня перехватило горло, и я расплакалась, но перед этим успела попросить журналиста выключить камеру и дать мне несколько минут на то, чтобы успокоиться. Он заверил меня, что съемка прекращена, и я, перестав сдерживаться, захлебывалась слезами и вслух проклинала себя за то, что не поверила своим инстинктам, послушалась других людей и силой заставила детей поехать на свидание с отцом. Разумеется, позже выяснилось, что никто и не думал выключать камеры, и тем же вечером этот интимный и глубоко личный эпизод был показан по общенациональному телеканалу, добавив ему несколько очков рейтинга.

Друзья. Единственное, что помогло мне удержаться на плаву и окончательно не сойти с ума в те страшные дни, – это друзья. Я никогда не смогу расплатиться с ними за всю поддержку, понимание и бескорыстную помощь. В такие тяжелые моменты жизни особенно быстро понимаешь, кто истинный друг, а кто – мнимый. Настоящие друзья бросились нам на помощь, едва услышав страшную новость и не дожидаясь просьб. Еще до девяти утра, во время самой первой пресс-конференции, к нам один за другим примчались Роб и Сью Макартуры, Джордж Крэйг со своей дочерью Эмбер, Джо Пирсон, Хитер Браун и Роб Гелл. Эти самоотверженные люди отвечали на телефонные звонки, открывали дверь вновь прибывающим, разносили бесконечные чашки кофе, мыли, убирали, готовили, утешали, поддерживали и в течение следующих четырнадцати дней несли круглосуточное дежурство рядом со мной и Яном. Их помощь была нам действительно необходима. Все это время в нашей гостиной располагался штаб операции: в самые горячие дни один из четырех стационарных и двух взятых взаймы мобильных телефонов звонил каждые три минуты, факс постоянно гудел и выплевывал новые сообщения со всех концов Австралии и мира. Сумасшедший дом начинался в пять часов утра с первыми звонками из редакций утренних газет, телеканалов и радиостанций, которые желали знать последние новости и, в случае их появления, договориться о прямых трансляциях из нашего дома, и заканчивался не раньше полуночи. Все телефонные переговоры взяли на себя наши друзья, освободив мне время для бесконечных совещаний с юристами и консультаций с властями. Джордж отменил все свои деловые встречи и в течение двух недель каждый день проводил у нас, но даже когда он вернулся к работе, то продолжал каждый вечер приезжать в наш дом. Сью и Роб пожертвовали отпуском ради того, чтобы быть рядом и помогать. Джо приезжала каждое утро, дежурила на телефонах, стирала пыль, мыла полы, варила огромные кастрюли супа и кормила резко возросшее число наших домочадцев, а потом мчалась на студию, чтобы провести вечерний выпуск новостей для Десятого канала. Я никогда бы не справилась без поддержки всех этих замечательных людей.

Но в то же время немало друзей, которых мы считали искренними и верными, оказались так называемыми друзьями до первой беды. Некоторые из них вообще ни разу не позвонили и не зашли, а некоторые появлялись лишь для того, чтобы насмотреться на зрелище чужого несчастья и запастись темой для праздной болтовни за коктейлями.

В тот первый день я даже думать не могла о еде, а пила только апельсиновый сок, да и то когда кто-нибудь всовывал стакан мне в руку. Я непрерывно думала о детях, нетерпеливо ждала новостей и молилась, чтобы они еще оставались в Австралии, чтобы Бахрин прятался с ними где-то здесь, выжидая момент, когда можно будет безопасно вывезти их из страны. Все те семь лет, что он приезжал в Мельбурн на свидания с детьми, я относилась к нему недоверчиво и настороженно. Помня об объявленном в зале суда джихаде, я настояла на том, чтобы перед каждым свиданием Бахрин сдавал свой паспорт, билеты на самолет, кредитные карточки и дорожные чеки моему поверенному. Однако на этот раз по просьбе Бахрина такой порядок был изменен. В октябре 1991 года его адвокат сообщил моему поверенному, что его клиент готов добровольно уступить мне полное и исключительное попечительство над Аддином и Шахирой и подписать в суде соответствующее заявление. Такое заявление закрепило бы существующее уже семь лет статус-кво и избавило бы меня от постоянного страха перед новыми судебными тяжбами. Взамен мой бывший муж просил только двухнедельного свидания с детьми раз в год (я была уверена, что этим правом он никогда полностью не воспользуется) и некоторого смягчения моих требований относительно кредитных карточек и документов. Такое предложение показалось мне подозрительно щедрым, но каждый раз, когда я пыталась высказать свои сомнения Лилиан или Яну, они говорили что-нибудь вроде: «Когда вы оба наконец поумнеете и договоритесь?» или «Не валяй дурака, ты и так получаешь практически все, что хочешь». Адвокаты Бахрина обвиняли меня в излишней суровости, неврастении и паранойе, и в конце концов я сдалась.

Первого ноября 1991 года Семейный суд Австралии по заявлению Бахрина признал за мной полное и исключительно право опеки над Аддином и Шахирой. Также в постановлении суда говорилось, что, находясь с отцом, дети имеют право звонить мне как минимум один раз в день и что на время таких свиданий Бахрин должен сдавать паспорт не моему, а своему поверенному. Больше Бахрин ничего не требовал, и я тогда подумала, что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Как выяснилось, я оказалась права.

В 23.55 в понедельник в нашу дверь постучали, и все находившиеся в тот момент в доме затаили дыхание в надежде, что сейчас увидят Аддина и Шахиру. Не слушая протестов Яна, я сама распахнула дверь, но на крыльце оказались только незнакомые мужчина и женщина, предъявившие мне полицейские удостоверения. Это были сержант Грэхем Даунс и констебль Фиона Педерсон из Семейного отдела Федеральной полиции, которым поручили расследование нашего дела. Они пришли, чтобы задать несколько вопросов. В гостиной толпились наши друзья, приехавшие после работы, но полицейские попросили всех выйти, сказав, что хотят побеседовать со мной и Яном наедине. Когда мы остались одни, они без лишних разговоров выложили на стол распечатку всех телефонных номеров, по которым Бахрин звонил из отеля, а также копии отправленных им факсов и попросили меня вспомнить, не знакомы ли мне какие-нибудь из этих номеров. Кроме того, их интересовали сведения обо всех австралийских друзьях и деловых партнерах Бахрина. Я постаралась припомнить все скудные обрывки информации, которые доходили до меня за последние годы, но напомнила полицейским, что уже семь лет состою в разводе с Бахрином и, скорее всего, все мои сведения безнадежно устарели. Помимо прочего я рассказала им об особняке в богатом пригороде Перта, принадлежащем султану Тренгану, и о том, что у некоторых членов семьи имеется доступ к частным самолетам и катерам. Я спросила их, задействована ли в поисках береговая охрана, и сержант заверил меня, что она уже делает все возможное.

Некоторые из набранных Бахрином телефонных номеров принадлежали службам, занимающимся междугородними автобусными перевозками, и мотелям, расположенным в штате Виктория. По мнению полицейских, Бахрин звонил туда специально, чтобы сбить следствие со следа и заставить нас думать, будто он просто решил самовольно продлить отведенный судом срок свидания с детьми. Еще полицейские показали мне копию написанного от руки письма Бахрина своим поверенным: в нем он весьма эмоционально сообщал, что отныне берет дело в свои руки и проведет с детьми столько времени, сколько захочет сам. Факс был отправлен в четверг, но в адвокатской конторе уверяли, что получили его только после того, как стал известен факт похищения детей. Позже расследование, проведенное прокуратурой, установило, что это было ложью.

Потом разговор зашел о множестве свидетелей, позвонивших в полицию после того, как благодаря нашим усилиям в прессе и на телевидении появилось сообщения о похищении детей. Я спросила, имелось ли среди всего этого потока информации что-нибудь достоверное и по-настоящему ценное, и в ответ Даунс и Педерсон прочитали нам целую лекцию о необходимости конспирации и о трагических последствиях, неизбежных в том случае, если мы разгласим сведения, которыми они сейчас поделятся с нами. Они заявили, что, как правило, стараются как можно меньше рассказывать потерпевшим о ходе расследования и что нам с Яном придется поклясться, что мы сохраним все услышанное в тайне, иначе мы рискуем никогда больше не увидеть своих детей. Разумеется, мы заверили полицейских, что ни в коем случае не собираемся мешать им в поисках и готовы сделать все для обеспечения безопасности Аддина и Шах, и только тогда они поведали нам о двух заинтересовавших полицию сообщениях.

Первым заслуживающим доверие свидетелем был водитель, остановившийся в 8.30 утра на шоссе Шеппартон – Беналла, для того чтобы предложить помощь пассажирам машины со спущенным колесом. На заднем сиденье автомобиля он заметил двух детей в сопровождении высокого рыжеволосого мужчины. Мужчина повел себя довольно агрессивно, заявил, что они не нуждаются в помощи, и предложил добровольному помощнику поскорее убираться. Второй раз Бахрина с детьми заметили в магазине игрушек маленького городка Гриффит в соседнем штате. Свидетель видел, как Бахрин поспешно выводил сына и дочь из магазина и сажал в машину. Оба эти сообщения подтверждали, что дети еще в Австралии, и у меня в сердце опять вспыхнула надежда, за которую я ухватилась, как тонущий хватается за спасательный круг.

Я спросила полицейских, что случилось с детскими вещами, оставшимися в номере отеля, и они ответили, что номер был самым тщательным образом обыскан и теперь опечатан. Затем Даунс и Педерсон удалились, пообещав, что в ближайшее время снова свяжутся с нами.

После их ухода мы с Джоном Удоровичем занялись обсуждением юридических вопросов, которые нам предстоит решать, когда будут найдены Аддин и Шах. Приехавшие с Джоном дети, Надин и Джошуа, а также Эмбер, дочь Джорджа Крэйга, пытались хоть как-то развлечь Скай, еще днем вернувшуюся с фермы. Она была молчалива и напугана исчезновением сестры и брата, и меня мучила совесть, что я ничем не могу утешить ее. Оставшихся у меня сил хватало только на то, чтобы не визжать, не крушить мебель и не бить стекла. Я, как по клетке, кругами ходила по комнате, потом бежала в туалет и меня тошнило, а потом опять ходила и ходила. Я вздрагивала от каждого звука, точно от скрежета железа по стеклу. Друзья неоднократно предлагали мне валиум и другие успокоительные, но я категорически отказывалась. Я не хотела одурманивать себя лекарствами только ради того, чтобы потом очнуться и понять, что моя жизнь по-прежнему похожа на страшный сон. Мне нужна была чистая голова – Шах и Аддин верят, что я найду их и верну домой. Поэтому и вторую ночь я пролежала в постели, даже не надеясь заснуть. Ближе к утру я потихоньку встала и прокралась в комнату Аддина, позвав с собой спавшую внизу Макл. Мне не понадобилось включать свет – через незадернутые шторы лунный луч проникал в комнату, отражался от мраморного камина и ярко освещал кровать. Я легла на нее, прижала к себе Макл и зарылась лицом в подушку, надеясь почувствовать запах своего ребенка. Я вдыхала его с такой жадностью, что, мне казалось, вот-вот разорвется сердце. Я представляла лица Аддина и Шах и слышала обрывки каких-то старых разговоров. Это все, что мне оставалось до тех пор, пока они не вернутся домой.

14 июля 1992 года. Вторник

Утром я проснулась в кровати Аддина, закоченев от холода и неудобной позы, и не сразу поняла, что все события вчерашнего дня не приснились мне в кошмарном сне, а произошли наяву. К реальности меня вернули уже привычные рвотные спазмы и озноб. Я приняла душ и оделась, автоматически почистила зубы и расчесала волосы, стараясь не смотреть в зеркало. Как и вчера, я могла думать только о том, что сейчас делают мои дети. Когда я завязывала волосы в хвост, в ванную зашел Ян и, взглянув на мое лицо в зеркале, посоветовал:

– Накрасься немного, Жак.

– Я не могу. Кому это надо? – спросила я, чувствуя, как из желудка к горлу поднимается очередная волна тошноты.

– Надо, поверь мне. Я достаточно долго работал на телевидении и знаю, что красивое лицо вызывает гораздо больше сочувствия, – сказал Ян с такой уверенностью, что я не решилась спорить.

Но, пока я красилась, мне казалось, что с каждым взмахом кисточки для ресниц и пуховки я предаю своих детей, и в глубине души негодовала на суетность человечества, которому, для того чтобы испытать сострадание, требуется фотогеничная и тщательно причесанная жертва.

Этот день прошел почти так же, как предыдущий, в круговороте телефонных звонков, интервью, съемочных бригад, фотографов и журналистов. Я с бесконечным терпением отвечала на все, даже самые нелепые, вопросы, понимая, что это единственный доступный мне способ помочь своим детям.

Звонок из Федеральной полиции заставил меня вздрогнуть и на мгновение загореться надеждой, но они просто вежливо сообщили нам, что продолжают работать. Прибыла утренняя смена наших друзей и помощников, но я не смогла сообщить им ничего нового. Я благодарила судьбу за таких друзей: за их объятия, их молчание и неоценимую помощь. Весь день, когда мне не надо было давать интервью или совещаться с юристами, я плакала, плакала и плакала до тех пор, пока у меня не кончились слезы.

Где-то в середине дня мне позвонил Тим Уотсон-Мунро, наш близкий друг и судебный психолог; его дочь Джессика была лучшей подругой Шахиры. Тим очень старался утешить меня, но он лучших других знал и то, какие психологические травмы может нанести такое происшествие детям, и то, что нет на свете таких слов, которые смогут прогнать мои страхи. Одноклассники и лучшие друзья Аддина, Марк Мадерн и Джек Браун, позвонили, чтобы узнать, не могут ли они чем-нибудь помочь. Я не знала, что сказать этим детям: наверное, я должна была успокоить их и помочь справиться с шоком и болью, но у меня просто не было на это сил.

Телефон практически не замолкал; казалось, весь мир спешил прийти к нам на помощь, но мои дети вдруг превратились в две крошечные иголки, спрятавшиеся в огромном стоге сена. За весь день мне удалось съесть и удержать в желудке только одну шоколадку «Кэдбери» с миндалем и выпить немного апельсинового сока. Каким-то чудом я вспомнила, что надо позвонить в дом престарелых, где жила бабушка, и предупредить их, чтобы ей ничего не рассказывали до тех пор, пока мы не узнаем чего-нибудь определенного. Но почему же до сих пор нет никаких новостей? Я не могла понять, как получилось, что больше ни один человек не видел ни Аддина, ни Шахиры, ни хотя бы Бахрина. Вечер прошел так же, как и накануне. У нас дома сидели друзья, и все мы одновременно вздрагивали, услышав телефон или звонок в дверь. Телефон замолчал только в двенадцатом часу, но я все равно была слишком взвинчена, чтобы спать. Вместо этого я до рассвета просидела перед телевизором, невидящими глазами глядя на экран и в мельчайших подробностях вспоминая свой последний разговор с сыном и дочерью.

15 июля 1992 года. Среда

Все еще никаких новостей. Я автоматически делала все, что от меня требовалось, молилась про себя и надеялась, что, если мои интервью будут как можно чаще появляться в прессе и на телевидении, один из зрителей или читателей вспомнит какую-нибудь маленькую деталь, которая приведет нас к Аддину и Шах. Полиция больше всего полагалась на показания свидетелей из Гриффита, но, похоже, та ниточка оборвалась. Люди продолжали звонить в полицию, многие из них были уверены, что видели Бахрина и детей, и это вселяло в нас надежду, но как из такого количества информации выбрать единственно правдивую? Если верить звонкам, получалось, что их замечали десятки раз в день в самых разных штатах. О некоторых сообщениях я узнавала не от полиции, а из телепрограмм и наиболее правдоподобные сведения пыталась проверить лично. Один мужчина рассказал тележурналисту, что заметил детей на авиационном шоу в девяноста милях от Мельбурна и что они садились в самолет. Другая уверяла, что своими глазами видела, как принц в сопровождении эскорта БМВ мчался по шоссе в направлении Мельбурнского международного аэропорта. Дети, по словам свидетельницы, сидели рядом с ним, одетые в форму частной школы; она успела заметить даже перчатки, галстуки и шляпки. Я рассмеялась, услышав это сообщение. Удивительно, как сильно действует на некоторых людей любой намек на благородное происхождение; они способны увидеть корону на голове у нищего, если услышат, что в его жилах течет голубая кровь. Одна старая подруга предложила сводить меня к известной ясновидящей; в тот момент я еще не дошла до такой степени отчаяния, но все-таки не стала исключать и такую возможность.

Нашей семье по-прежнему были посвящены первые страницы всех австралийских газет, и это позволяло надеяться, что однажды кто-нибудь все-таки заметит Бахрина, узнает его и сообщит властям. Представители Федеральной полиции утверждали, что Бахрин и дети не покидали Австралии. Они заявляли это так уверенно, что я не могла не верить им.

Я словно чужие рассматривала стены собственного дома, в котором когда-то было так много счастья, и без конца спрашивала себя, вернется ли оно сюда. Пронесутся ли когда-нибудь по кухне Аддин и Шахира, собираясь устроить набег на холодильник? Сможем ли мы все оправиться от этого потрясения?

Я решила позвонить в Тренгану моей подруге Эндах, супруге султана, и просить ее о помощи.

Разговор с Эндах не добавил мне оптимизма. Я повесила трубку и еще долго в отчаянии смотрела на телефон. Что же мне делать, если даже жене султана, женщине, которую Бахрин глубоко почитает, ничего неизвестно? Эндах была крайне встревожена поведением моего бывшего мужа. «Как мог он это сделать? Как посмел вовлечь семью в такой скандал, зная, что у его дяди слабое сердце?» – возмущалась она. Подруга пообещала сделать все, чтобы помочь мне, но напомнила, что без поддержки султана она практически бессильна.

16 июля 1992 года. Четверг

На этой неделе каждое мое утро строилось по одному и тому же сценарию: я вставала, бежала в туалет, меня тошнило, потом начинались сухие рвотные спазмы, потом я опять бежала в туалет, на этот раз из-за приступа диареи, потом красила губы и давала интервью. Мысли о детях не оставляли меня ни на секунду, и я не могла сосредоточиться ни на чем другом. Все окружающие тратили массу сил, чтобы заставить меня хоть что-нибудь съесть, но у меня совершенно не было аппетита. Телефон продолжал непрерывно звонить, но я не позволяла включать автоответчик даже на ночь, потому что не переставала надеяться, что Аддину или Шахире как-нибудь удастся связаться с нами. Я понимала, что, бросаясь к телефону на каждый звонок, раздражаю Яна, но ничего не могла с собой поделать. Перед тем как снять трубку, я каждый раз произносила короткую молитву, чтобы услышать голос детей или хотя бы какие-то новости о них. У меня развилась почти наркотическая зависимость от телефонного аппарата, и почему-то я была уверена, что, если трубку снимет кто-нибудь другой, дети не станут говорить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.