VII

VII

Недели через две после моего приезда отделение арестовало группу интеллигентов, занимавшихся печатанием на гектографе и распространением запрещенных цензурою произведений Льва Толстого [53]. Производство расследования поручили мне. Ознакомившись с найденными при обыске вещественными доказательствами, я начал допросы. Арестованные были люди не первой молодости, серьезные, очень увлекавшиеся учением Толстого. Общее впечатление было то, что все они очень хорошие люди. Занимались они печатанием некоторых глав «Воскресения» и «Евангелия».

С первого же допроса привлеченные стали, было, отказываться давать какие-либо показания, как это поучали, но сами мало выполняли, представители революционных партий. Пришлось спорить: какие же вы толстовцы, и где же ваше непротивление злу, где же ваша идейность, если при первом же столкновении с ненавистной для вас властью, вы прячетесь и боитесь исповедовать вашу веру? Спорили мы немного. Все толстовцы дали полное и откровенное показание, и картина получилась поучительная.

Группа толстовцев, увлекающаяся своим учителем и его творениями, убивает все свободное время на перепечатывание его запрещенных произведений и думает распространять их среди таких же поклонников гениального писателя. Работают с риском ареста и действительно попадают в тюрьму. Но где же источник того, за что они терпят кару? Источник, как выясняется расследованием, – сам граф Толстой и его Ясная Поляна. Туда ездил один из арестованных и там получал он запрещенные издания; при чем брал их, не скрывая, что будет перепечатывать. И Лев Толстой то знал. Логика и закон требовали возбуждения дознания против самого Толстого и привлечения его, как главного виновника, по настоящему делу. Но на Толстом был запрет и его трогать было никому нельзя. Все мы в отделении слышали не раз, что существует высочайшее повеление, дабы графа Льва Николаевича Толстого не трогать ни в коем случае. Лев Толстой находился под защитой его величества.

Я стал доказывать начальству, что при данном положении дело следует прекратить, так как преследовать арестованных при непривлечении главного виновника является абсурдным и несправедливым. В городе уже шли хлопоты перед обер-полицмейстером об арестованных и скоро их разрешили освободить, но они все-таки понесли наказание в административном порядке. Надо сказать, что в Москве мы не замечали видимого вреда от учения Льва Толстого. У чего, конечно, были поклонники, но масса не шла за ним. За три весьма интересных, по начавшемуся общественному подъему, года службы в Москве присутствие Толстого совершенно не беспокоило отделение, что являлось лучшим доказательством, что он был тогда политически безвреден.

Послание синода об отлучении Толстого в 1901 году пришло в Москву во время уличных беспорядков, и 25 февраля сам Толстой попал случайно в толпу беспорядочников на Лубянской площади. Казалось бы, вот момент выразить пострадавшему писателю сочувствие, симпатию и использовать удобный момент против правительства. Однако этого не случилось. Настроение толпы было столь двойственно, что если некоторые и выражали свою симпатию Толстому, то другие не скрывали своей вражды и ненависти. Толстой поспешил сесть со своим спутником на извозчика и уехал.

Позже в своем ответе синоду он упомянул о том случае в следующих словах: «Самый день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал слова: «Вот дьявол в образе человека», – и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили». Так говорит сам Толстой.

Вообще толпа относилась к нему отрицательно. Он не был ее вождем, им увлекались только отдельные лица и группы из интеллигенции. Не увлекалась им в массе и молодежь. Ее кумиром был тогда босяцкий певец Максим Горький, восхищавший всех своим «Дном» и его «героями».

И потому послание синода об отлучении Толстого многих удивило. Его не понимали. Зачем это было сделано? Из писателя-философа, которого в массе больше порицали, чем хвалили, сделали жертву. Толстому стали присылать сочувственные письма, телеграммы и адреса, и паломничество к нему возросло в значительной степени.

Отлучение побудило Толстого послать ответ, в котором он, признав, что отрекся от православной церкви, что отвергает святую троицу и все таинства, говорит: «Бога же духа, бога любовь, единого бога – начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении». Быстро попал этот ответ, конечно, и в отделение.

Вскоре появилось второе новое произведение Толстого, его письмо «К царю и его помощникам», написанное по поводу происходивших тогда (1901 г.) беспорядков, виновниками которых Толстой считал «правителей», не хотевших, по его мнению, видеть ничего, кроме своего спокойствия в настоящую минуту. Он писал, между прочим:

«…Для того, чтобы люди перестали волноваться и нападать на вас, так мало нужно… сделать нужно только следующее: во-первых, уравнять крестьян во всех их правах с другими гражданами… во-вторых, нужно перестать применять так называемые правила усиленной охраны… в третьих, нужно уничтожить все преграды к образованию, воспитанию и преподаванию. Наконец, в четвертых, и самое главное, нужно уничтожить все стеснения религиозной свободы…»

Развивши каждое из этих требований, Толстой обращался к царю и всем имеющим власть с такими словами: «Помогите же улучшить положение этого большинства и в самом главном: в его свободе и просвещении. Только тогда и ваше положение будет спокойно и истинно хорошо». Писал это Лев Толстой и писавши старался изложить не свое мнение, а мнение лучших многих, бескорыстных, разумных и добрых людей, желающих того же.

Обращение это прошло в публике незамеченным. Не разрекламируй в то время Толстого святейший синод, Толстой, как учитель жизни, продолжал бы оставаться спокойно в стороне и в тени, что, конечно, не относится к нему, как к гениальному писателю-художнику, гордости России.

***

Дознание о толстовцах дало основание начальству считать, что я могу успешно производить расследования и получать откровенные показания, что считалось весьма существенным, и меня стали посылать в командировки по тем пунктам, где работало отделение. Работа же его велась в то время по городам Северо-Западного края, а также в Минске, Екатеринославе, Тамбове и еще по нескольким пунктам.

С запада шла волна сорганизованного социал-демократического движения. Так, в Литве в 1897 году возник «Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России» или «Бунд», объединивший все еврейские социал-демократические группы. То была крепкая, хорошо законспирированная революционная организация, спаянная еврейским фанатизмом, жаргоном и ненавистью к русскому правительству. Ее центральный орган «Арбейтерсштимме» издавался на жаргоне, и на жаргоне же выходила вся агитационная литература. Оттуда шла и новая тактика «агитации» для всей русской социал-демократии, обоснованная в брошюре Цедербаума [54] и открывшая новый период в истории социал-демократического движения в России. Там же, в Минске, в 1898 году состоялся съезд, на котором была образована «Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия» [55].

Было ясно, что департамент полиции прозевал новое революционное движение. Департамент схватился за Московское отделение с его летучим отрядом, и она начало работать по западным губерниям. По некоторым агентурным данным началась работа филеров по Ковно, Гродно, Минску, Белостоку и некоторым еще пунктам. По результатам наблюдений начались массовые аресты, для производства которых посылались офицеры и чиновники из Москвы, осуществлявшие их вместе с местными жандармскими управлениями. Целыми вагонами возили арестованных в Москву, где и производились расследования. Шли допросы и по ним производились новые аресты. Результаты обысков, в общем, были недостаточно хороши. Бундовцы вели себя весьма конспиративно и осторожно. Редко, редко находили одну нелегальную брошюру или прокламацию; найти какую-либо рукопись, письмо, заметку конспиративного характера было почти невозможно. Но, правда, в Вильне арестовали типографию, взяли и большой транспорт литературы, а кое-где взяли и небольшие библиотечки.

Держались бундовцы на допросах, с революционной точки зрения, хорошо, говорили мало, но далеко не все – были и словоохотливые. При допросах шло привлечение сотрудников, которых так недоставало по западу, и агентура была навербована. Многие сотрудники были переданы местным жандармам, более же серьезные остались за Зубатовым.

Все более значительное и серьезное по работе было сослано административным порядком в Сибирь, часть же была освобождена по невиновности или для надобностей агентуры, или чтобы замаскировать некоторые освобождения последней категории. Много арестованных, если и не пошли сотрудничать, то были распропагандированы Зубатовым, оторваны от социал-демократии, ушли из ее рядов и решили посвятить себя легальной работе среди еврейства и бороться с «Бундом». Так была создана организация минских «независимых» [56], очень взволновавшая революционные круги. Тогда выдвинулась энергичная поборница несоциалистического рабочего движения, еврейка Вильбушевич [57], очерненная социалистами. Она никогда не была сотрудницей ни отделения, ни Зубатова. Тогда же отошла от «Бунда» и пошла в легализацию группа молодых еврейских писателей, во главе с Волиным [58], из которых вышли фанатичные поклонники Зубатова. Зубатов внес тогда большой раскол в еврейское социал-демократическое движение, но задушить работу «Бунда» из Москвы не удалось.

Увлечение марксизмом было в то время повальною болезнью русской интеллигенции, развившейся еще в 90-х годах. Профессура, пресса, молодежь, – все поклонялось модному богу – Марксу. Марксизм с его социал-демократией считался тем, что избавит не только Россию, но и весь мир от всех зол и несправедливостей и принесет царство правды, мира, счастья и довольства. Марксом зачитывались все, хотя и не все понимали его. Студенческие комнатки и углы украшались портретами «великого учителя», а также Энгельса [59], Бебеля [60] и Либкнехта [61].

Само правительство еще так недавно покровительствовало марксизму, давая субсидии через своего сотрудника на издание марксистского журнала. Оно видело в нем противовес страшному террором народовольчеству. Грамотные люди, читая о диктатуре пролетариата Маркса, не видели в ней террора и упускали из виду, что диктатура не возможна без террора, что террор целого класса неизмеримо ужаснее террора группы бомбистов. Читали и не понимали, или не хотели понимать того, что значилось черным по белому.

А легальный марксизм [62] питал идейно подпольную работу социал-демократов «Бунда» и «Российской» партии и очень облегчал им их задачу пропаганды и, стало быть, содействовал их успеху.

Непонимание нарождающегося врага во всем его значении со стороны центрального правительства не могло не отразиться и на местах. Жандармские управления не знали нового движения, а, следовательно, не могли и бороться с ним, да к тому же они не имели на то средств. Кредит того времени на розыск или на т. п. агентурные расходы был мал до смешного.

При таких обстоятельствах Московскому охранному отделению было трудно справиться одному и оно, нанеся «Бунду» большой вред, работы его все-таки не прекратило. Но польза тогдашнего похода Москвы на запад все-таки была громадна. Она заключалась в том, что департаменту полиции было воочию доказано полнейшее отсутствие осведомленности о новом движении у местных органов и полнейшая неприспособленность их к борьбе с ним.

Между тем, в декабре 1900 года появился первый номер «Искры» [63], центрального органа социал-демократии. Одним из основателей ее был Ульянов-Ленин, а деньги на издание первых номеров дал сын члена государственного совета камер-юнкер Сабуров [64]. Трогательное единение побывавшего в Сибири эмигранта-демагога с украшенным придворным мундиром современным политическим Митрофанушкой!

Слухи о том, что деньги даны кем-то из служилого сословия, породили сплетню, что их дал Витте [65], будущий граф. И многие тому верили, так как Витте уже и тогда считали способным на разные эксперименты.

«Ближайшей политической задачей русской рабочей партии, – писала «Искра» в №1, – должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы… Содействовать политическому развитию и политической организации рабочего класса – наша главная и основная задача»

(«Насущные задачи»).

Появление «Искры» и ее полные революционного огня и задора статьи как бы открыли глаза правительству, и оно узрело, наконец, весь вред марксизма, сеявшего классовую рознь и гражданскую войну, пропагандировавшего царство хама и босяка под именем диктатуры пролетариата. И правительство начало борьбу с социал-демократами более решительными мерами. Но в этой борьбе русское общество ему не помогало. Русская профессура, за малым исключением, и русская пресса, и вообще русская интеллигенция или продол жали низко кланяться своему идолу или молчали. Изобличением безнравственности марксизма, как теории, доказательством вреда и неприемлемости коммунизма к государственной жизни страны никто не занимался. Между тем, все известные ныне тезисы коммунизма были и тогда уже налицо и были переведены на русский язык.

***

Широко пошло организационное строительство в те годы и у социалистов-революционеров. «Рабочая Партия политического освобождения России», о которой упоминалось уже, объединяла из Минска свои еврейские группы в Белостоке, Екатеринославе, Житомире, имела сторонников в Двинске, Бердичеве и Петербурге. Члены этой организации, разгромленные в 1900 году по Минску, уцелели по многим пунктам. Над ними царил Гершуни, сея семена террора.

Работавшие по южной России социалисты-революционеры, после неоднократных неудачных попыток к объединению, соединились, наконец, летом 1900 года на Харьковском съезде в так называемую южную «Партию социалистов-революционеров» [66] и выпустили программный манифест.

На севере работал «Союз социалистов-революционеров» [67], во главе с Андреем Аргуновым [68].

«Союз» образовался в 1896 году в Саратове, но на следующий же год руководители его перебрались в Москву, где в течение двух лет «союз» заводил иногородные и заграничные связи и налаживал дело. «Союз» издал на гектографе несколько прокламаций и брошюр и отпечатал вновь свою программу – «Наши Задачи».

Осенью 1899 года с деятелями «союза» познакомился приехавший из-за границы Азеф. Он явился с хорошими рекомендациями от заграничной организации Житловского [69] и был принят хорошо, как человек сочувствующий социалистам-революционерам и их делу.

Живя за границей, Азеф уже в то время давал кое-какие сведения заведывавшему заграничной агентурой департамента полиции П. И. Рачковскому. Тогда это был еще маленький сотрудник. Попав в Москву, он с согласия Рачковского, стал сообщать некоторые сведения и Зубатову, продолжая числиться за Рачковским.

В то время руководители «союза» мечтали иметь свою типографию и издавать свою газету, к чему и предпринимали некоторые шаги. Они завязали переговоры с представителями группы народников «Русского Богатства» [70] Пешехоновым [71] и Мякотиным [72]. Те дали согласие на сотрудничество в журнале.

Весною 1900 года «союз» поставил в Сибири небольшую типографию, но вскоре переправил ее в Финляндию, в Куокалу. Печатня была небольшая, плохо оборудованная, работники неопытные, незнающие дела. Работали трое. В январе 1901 года появился первый номер отпечатанного ими журнала «Революционная Россия», в котором были, между прочим, статья Мякотина «Разгром Финляндии» и Пешехонова – «Хроника наших дней».

В кругах департамента полиции появление журнала произвело сильное впечатление. Филеры Московского отделения уже вели в Финляндии наружное наблюдение за типографией, но арестовать ее было нельзя, так как то было на территории Финляндии.

Вскоре появился «Летучий листок» в память 1 марта 1881 г. [73], а в конце мая 1901 года вышел и второй номер «Революционной России», призывавший к борьбе и террору. Статья Пешехонова «Выстрел Карповича» [74] заканчивалась цитатой из Некрасова:

За идеалы, за любовь

Иди и гибни безупречно.

Умрешь не даром. Дело прочно,

Когда под ним струится кровь…

Летом были отпечатаны еще два номера «Летучего листка». Все это производило сильное впечатление. Смелые мысли о терроре в печати являлись новостью.

Дела «союза» шли успешно: приход кассы увеличивался, связи разрастались, стали поступать корреспонденции из разных городов. Так, Гершуни прислал статью «О зубатовцах». В Петербурге начал работать постоянный редакционный коллектив с руководителями «Русского Богатства».

Зная кое-что, благодаря Азефу, и имея еще кое-какие агентурные сведения об этой работе, Зубатов обдумывал, как нанести удар столь успешно развивавшейся организации. Департамент полагался на него. Арестовать типографию в Финляндии и нанести удар по «союзу» в Петербурге признавалось неудобным по многим соображениям. Надо было придумать такую комбинацию, которая дала бы возможность свободно, действовать и розыскному органу да и прикрывала бы следы агентурных источников. Предстоящий провал надо было свалить на наружное наблюдение.

Так или иначе, но руководители организации стали думать о выборе нового места для типографии и решили перебраться в Сибирь и там поставить большую типографию. Местом для нее облюбовали Томский переселенческий пункт, куда в качестве служащих поступил работавший в Куокале Барыков [75] и еще несколько женщин, членов организации. Туда надо было перевезти из разных мест типографские принадлежности, надо было также объехать некоторые города и сорганизовать доставку корреспонденции и разных материалов.

Все это надо было не упустить, видеть и знать Московскому отделению. За финляндской дачей филерское наблюдение было усилено, социалисты-революционеры А. Аргунов, Мария Селюк [76], С. Барыков и еще некоторые были обставлены наблюдением опытных филеров. Летом Барыков поехал на юг; поехали за ним и филеры. Он посетил ряд городов, побывал на Кавказе, где особенное внимание уделил Баку, и, наконец, проехал в Томск, куда отвез тяжелый багаж – то были части новой типографии.

Другие филеры проводили в Томск некую госпожу Вербицкую, везшую также некоторые типографские части. Установило наблюдение и то, что какие-то вещи привозились на Томский пункт из Омска, что при проезде из России Барыков и Вербицкая имели на некоторых станциях Сибирской дороги конспиративные свидания.

Скоро по всем данным наружного наблюдения стало ясно, что социалисты-революционеры сгруппировались на Томском переселенческом пункте, в нескольких верстах от города, в лесу, и что там, очевидно, была поставлена типография. Работавшие на пункте не посещали города, все же сношения с Томском вел врач Павлов и его жена [77].

Зубатов решил не давать социалистам-революционерам отпечатать что-либо на новом месте и произвести аресты всех причастных лиц при первой возможности. Аресты в Томске не были опасны для внутренней агентуры, но на всякий случай, для производства ликвидации и дознания по этому делу было решено послать своего офицера. Выбор пал на меня, что было утверждено и департаментом и министром.

Я уже несколько времени и до того по приказанию Зубатова знакомился в отделении со всеми данными наружного наблюдения и с некоторыми агентурными сведениями по этому делу, теперь же я стал заниматься этим еще внимательнее. В половине сентября я получил предписание выехать экстренно в Томск для производства ликвидации и дальнейшего по нему дознания. Посылка офицера из Москвы мотивировалась, главным образом, необходимостью прикрыть при производстве дознания источники внутренней агентуры, т.-е. не дать революционерам повода думать, что в раскрытии организации играло роль шпионство со стороны этой агентуры.

Быстро мчал меня поезд в Сибирь, но так как филерское наблюдение установило, что на пункт привезли из Омска кипы бумаги, то Москва решила поспешить с ликвидацией и распорядилась произвести обыски до моего приезда в Томск.

23 сентября местная томская жандармерия в сопровождении наряда полиции и филеров нагрянула неожиданно на переселенческий пункт, где в домике администрации была обнаружена на полном ходу типография социалистов-революционеров. В ней были застигнуты Барыков, Вербицкая, Севастьянова [78] и, кажется, еще фельдшерица Мутных. Отпечатанные частично экземпляры третьего номера «Революционной России» сушились развешенными по всем комнаткам. Был обнаружен архив журнала с богатым рукописным материалом в виде подлинных писем из разных городов. Кроме работавшего станка нашли также и части прежней печати. Работою руководил Барыков, фельдшерицы же исполняли роль наборщиц. Медицинские щипчики служили для захвата букв. В ту же ночь были арестованы в Томске врач Павлов с женой, а также были произведены аресты и по другим пунктам Сибири.

Я узнал об аресте типографии в пути. Однажды вечером, на участке между Омском и Томском, пассажиры нашего поезда были встревожены необычной остановкой его на разъезде среди степи. Завывала метель. Остановился и встречный поезд. Поднялась суета, бегала поездная прислуга. Оказывается, искали меня и, найдя в салон-вагоне, где мы мирно играли в шахматы, попросили во встречный поезд. Там находился прокурор Омской судебной палаты Ераков, возвращавшийся в Омск из Томска, где он ознакомился с результатами обыска. Он хотел познакомиться со мною.

Поздоровавшись, прокурор палаты сразу огорошил меня вопросом: – «Какие вы имеете агентурные сведения по этому делу?» – Как ни неожидан был вопрос, я ответил, что агентурных сведений у меня нет никаких.

– Зачем же вас тогда прислали и почему не могут производить дознание местные офицеры? – Прокурор палаты закидывал меня вопросами, был, видимо, недоволен и удивлен присылкой постороннего офицера и не скрывал своего недоумения. Как мог, я старался разъяснить, что это желание министра внутренних дел, в виду той связи, которая должна установиться по делу с Европейской Россией, что дознание, вероятно, придется перенести в одну из столиц и т. д.

Прокурор палаты слушал. Он рассказал мне затем результаты обыска и прибавил, что дал уже указания, кого следует освободить после моего приезда. Ну, подумал я, и господа! Не разобрались еще в деле, ничего еще не знают, а уж беспокоятся об освобождениях. Это добра не предвещало. Мы расстались вежливо-холодно, видимо, не удовлетворенные друг другом.

Приехав в Томск, познакомившись с властями и приняв дело, я был поражен данным ему направлением. Виновные были привлечены по статьям за устройство типографии без надлежащего разрешения, как будто это касалось самой легальной типографии. О сообществе, преследовавшем изменение существующего политического строя, не было и в помине. Местный прокурор сразу же поспешил объявить мне, кто должен быть освобожден, и просил сделать это поскорее. Я ответил категорически, что пока не разберусь в деле, никто освобожден не будет, что дело важнее, чем думают, и что к нему надо отнестись весьма серьезно, а не с налету.

Получалась самая обычная в то время вещь. В политических делах прокуратура в большинстве случаев прежде всего схватывалась за освобождение и прежде всего принимала на себя роль адвоката арестованных, забывая, для чего она существует. Столицы, конечно, не в счет; там прокуратура была на своем месте, но бывали в этом отношении исключения и в провинции, где также находились иногда прокуроры даже еще более жестокие, чем жандармские офицеры.

В качестве наблюдающего за производством дознания мне дали молоденького, симпатичного, совершенно неопытного товарища прокурора, для которого выше прокурора палаты ничего на свете не существовало.

Побывав на месте обнаружения типографии, я убедился в недостаточной тщательности произведенного обыска. На одном из шкафов я нашел экземпляр «Колокола» Герцена [79] со свежими рукописными пометками, сделанными, как оказалось потом, Евгением Колосовым [80], и это подорвало у меня доверие к тому, что было сделано. Оплошность была большая. Наличность книги Колосова в типографии устанавливала формальную его причастность к ней. Он и был к ней причастен, он покупал в Омске для типографии бумагу и привозил ее. Не занесенная в протокол обыска его книга теряла значение улики.

Начал я допросы, прокуратура торопила с освобождениями, я протестовал… Я дал телеграмму в Петербург, прося разрешения министра внутренних дел, в виду важности настоящего дела, производить одновременно с формальным дознанием о типографии, также и расследование о социалистах-революционерах в порядке положения о государственной охране. Так как расследование велось без участия прокуратуры, то я получал большую свободу действий.

Вскоре я получил телеграфное распоряжение министра Сипягина [81] производить также и расследование… Я продолжал производить и дознание и расследование. Кого нельзя было сразу привлечь формально к дознанию, тот привлекался к расследованию и по мере возможности переводился на дознание; кого прокуратура настаивала освобождать по дознанию, тот содержался под стражей в порядке охраны по расследованию.

Уже два месяца бился я с дознанием, работая до поздних вечеров; были установлены связи по Петербургу, Москве, Ярославлю, Нижнему Новгороду и Чернигову; некоторые арестованные признали себя членами союза социалистов-революционеров, но полного откровенного показания получено еще не было. Барыков, главный обвиняемый (серьезный, симпатичный мужчина), говорил только то, чего нельзя было не говорить, и держался вообще осторожно. В Томске он являлся центральной фигурой. Его губили найденные при нем письма да подводила невеста, продолжавшая писать из Саратова, не зная об аресте жениха. По этой переписке она тоже была арестована.

Дамы держались проще, но была среди них одна пренесимпатичная барыня. Привезут ее, бывало, в сорокаградусный мороз на допрос, бранится, посиневшая, во всю… Предложишь ей погреться около распаленной печки, предложишь чаю – начинает успокаиваться. Снимет ботинки, греет ноги и становится поспокойнее, но показания дает скупо; нет, нет, да и фыркнет: – вы, мол, жандармы… Другие женщины были очень симпатичны, простые, без революционной напускной учености и важности.

Говорили привлеченные в общем все понемногу. Социалисты-революционеры были в этом отношении лучше социал-демократов. На последних уж очень отражалось влияние «Бунда» и его техники. Здесь же все было больше по-русски, нараспашку, и разговаривать с эсерами было гораздо приятнее.

Из сопоставления различных показаний и данных обысков получалось нечто весьма существенное: наличность союза и его цели устанавливались формально, но полной картины все-таки не было. Товарищ прокурора удивлялся, чего я добиваюсь и почему я недоволен дознанием. Между тем, зная многое по агентурным и филерским данным, я, естественно, хотел получить те сведения, но уже как показания самих привлеченных. Только в переводе на протоколы допросов эти сведения приобретали формальные значения улик, и получить их было задачей моей работы. И, конечно, я старался получить эти откровенные показания.

Наконец, однажды вечером, в начале декабря, одна из арестованных, попавшая в революционную среду, видимо, по недоразумению, начала давать откровенные показания. То заветное, что хранилось у меня в моих личных папках и не показывалось никому, даже своим сослуживцам по корпусу, стало воплощаться в официальное показание. Союз социалистов-революционеров… начало работы… члены организации… необходимость переправы типографии… перевозка валика, перевозка других частей, работа, печатание…

Кто был следователем, тот поймет, что переживал я, получая показания. Товарищ прокурора, обычно дремавший, сразу проснулся и смотрел широко раскрытыми глазами. Следующий день был настоящим праздником. Мои сотоварищи офицеры радовались не меньше меня, довольна была и прокуратура. Многое в моем упорстве и нежелании освобождать делалось понятным. В Петербург полетела подробная телеграмма, прокуратура осведомила Омск. Живее пошли допросы других арестованных, получались подтверждения частностей, создавалась формальная картина всего дела.

Я съездил в Омск, установил, где Колосов покупал бумагу для типографии и как доставлялась она в Томск. Как жалел я в это время, что не мог использовать против него как улику его «Колокола» с его собственно ручными заметками!

По разным городам России были посланы требования о производстве дополнительных формальных обысков и в числе их требование в Москву об аресте А. Аргунова, работавшего тогда, кажется, в Ярославле. В числе привлеченных были жена и сестра последнего и кто-то из свойственников.

Во второй половине декабря получилось распоряжение о переносе всего дознания в Москву со всеми арестованными, что должно было выполнить жандармское управление. Забрав следственное производство и распрощавшись с Томском, я не замедлил выехать в обратный путь…

В рождественский сочельник я вернулся в Москву. Начальство поздравило меня с успешным выполнением поручения. Я допросил еще несколько лиц и в том числе А. Аргунова, который держался очень неспокойно, и передал дело в Московское жандармское управление, которое должно было раздвинуть рамки дознания и охватить весь «союз».

По окончании дела, из числа привлеченных к нему социалистов-революционеров двенадцать человек были сосланы в Сибирь на сроки от трех до восьми лет, которые были позднее сокращены. Многие из них приняли затем вновь видное участие в революционной работе. Так, Севастьянова бросила бомбу в московского генерал-губернатора Гершельмана, Н. Куликовский [82] убил графа Шувалова, С. Барыков и Н. Чернова [83], участвовали в подготовке убийства генерала Трепова, а Аргунов играл большую роль в центральном комитете и т.д.

Тот удар по социалистам-революционерам был очень силен и очень перебил их работу по России, но все-таки департамент полиции не доделал тогда своего дела. Арест томской типографии и причастных к ней лиц по Сибири не сопровождался одновременным, в сентябре же месяце, заарестованием всех известных членов «союза» по разным городам Европейской России. С этими арестами запоздали месяца на три, а в это время много работали и Аргунов, и Селюк, и поддерживавший тесную связь с ними Гершуни.

И вскоре после ареста типографии, за границу выехала Селюк, которую Аргунов снабдил всеми нужными материалами для выпуска за границей арестованного в Томске третьего номера «Революционной России».

В конце же года за границу выехал и Азеф, которому еще незаарестованные руководители «союза» передали все связи, явки, пароли и посылали его за границу, как своего доверенного представителя наряду с Марией Селюк. – «Азефу мы вручили все, как умирающий на смертном одре», – говорил позже Аргунов.

Все это знал департамент полиции и он тому не воспрепятствовал. Выехал туда и Гершуни с полномочиями от саратовских и южных организаций, и ему не помешали.

За границей же начались переговоры об объединении, в результате чего в январе 1902 года официально образовалась «Партия Социалистов Революционеров» [84] с центральным комитетом во главе, с центральным органом «Революционная Россия» и с девизом: «В борьбе обретешь ты право свое».

Народилась партия, которая принесла России так много непоправимого вреда. Ближайшая задача партии – свержение самодержавия, конечная цель – переустройство России на социалистических началах. Средства борьбы – пропаганда, агитация и террор. Партия приступала к работе среди рабочих и интеллигенции и, где можно, среди крестьян.

Партия являлась идейной последовательницей Бакунина [85], Герцена и Лаврова. Ее идеологом в легальной печати был столь популярный Михайловский [86], принимавший, правда, робко некоторое участие и в подпольной работе. Партия являлась представительницей своеобразного русского социализма с основной эфемерной мечтой русской интеллигенции, что наша крестьянская община может быть легко использована, как ступень к переходу на социалистический строй, что наш крестьянин природный социалист. В революционных рядах партия явилась прямой последовательницей партии «Народной Воли» с ее тактическим девизом: «Цель оправдывает средство».

По иронии судьбы и по неизменному закону для всех российских революционных партий второй половины прошлого столетия, главнейшими заправилами этой «народнической» русской партии оказались: Гоц, Минор [87], Гершуни, Рубанович [88], Натансон [89], Азеф… Говорить тут о любви к России и о заботах о русском народе не приходится. Среди них сверкали русские имена, вроде будущего селянского министра и немецкого шпиона Виктора Чернова [90].

Департамент полиции не сумел тогда помешать сплочению партии, хотя и имел к тому полную возможность. Не сумел, хотя имел около центра своего осведомителя Азефа, хотя объединение происходило за границей, где находился весьма талантливый его чиновник Петр Иванович Раковский, получавший сведения непосредственно от Азефа. Центральный и руководящий по розыску правительственный орган не был на высоте положения. Там чванились знанием розыскного дела, но промахи делали непоправимые. Не даром же особым отделом в то время заведывал красивый светский Дон-Жуан, любитель-театрал Леонид Александрович Ратаев [91], слывший в Петербурге под кличкой «Корнета Отлетаева».