Спенсер

Спенсер

Спенсер Трейси — настоящая звезда. Актерская звезда. Зрительская звезда. Его свойство — всегда быть точным и непосредственным. Задайте вопрос — получите ответ. Без паузы, без прихотливого раздумывания — простой ответ. Разговаривает ли он, слушает ли — всегда естественен. Никакой чрезмерной эмоциональности. Прост и абсолютно честен. И заставляет вас поверить в то, что говорит.

К примеру, в «Отважных капитанах» он — португальский рыбак. Эта работа представляется мне одной из наиболее впечатляющих в его карьере. Он никак не мог решить, что надо сделать, чтобы характер выглядел убедительно: произношение — какое оно?

Тогда Спенсер пришел в студию, чтобы позвонить настоящему португальскому моряку и договориться о встрече — расспросить его о том о сем. Явился этот эксперт-португалец. Сел. Выглядел весьма обычно. Улыбался.

— Видите ли, — начал Спенс, — по роли я должен петь песенку о маленькой рыбке: сижу вечером и, глядя на море, пою. Мне важно знать, как этот парень произносит слова. Возьмем, например, слово «рыба». Как бы вы его произнесли?

— Рыба? Ры-ба — ну, это РЫБА, так ведь, мистер Трейси? То есть…

— Хорошо, — сказал Спенс, — вы могли бы произнести: «риба»?

— Да нет. Рыба она есть рыба… «ы» это не «и», мистер Трейси.

Спенсер ухватился за эту «рибу». Произнесенное таким образом, это слово соответствовало его представлениям о персонаже. Курчаво-темные волосы и — риба. Увлекшись ролью, он слился с рыбаком, который был сыном рыбака, внуком рыбака; который начал ходить в море; который нашел свою смерть под обрушившейся на него мачтой; который был такой же неотъемлемой частицей моря, что и ловимая им рыба, — и наконец в самом прямом смысле ушедший в море. Это была его естественная могила: ушел не в землю — ушел в морские глубины.

Потом я видела «Ярость» — как добрый человек превращается в монстра. Дьявол вселился в тело самого обыкновенного человека. Тело, которое стало вдруг слишком маленьким, чтобы он мог в нем поместиться. И он использовал его как своего рода контейнер, своего рода ящик с целым клубком человеческих страстей. Игра Спенса была настолько же замечательна, насколько абсолютны рождение и смерть, — она не нуждалась во внешних атрибутах: в произношении, в гриме. То есть внешняя сторона роли напрочь отсутствовала. Она — автоматически, — как зеркало, отражала страсти, бурлившие в нем. Поэтому любой грим, любой внешний страх могли бы обезобразить лицо. Лицо Спенсера было его чистым полотном, и он рисовал по нему изнутри — магией.

Одним из наиболее поразительных примеров этого уникального качества Спенсера стал «Доктор Джекилл и мистер Хайд», его самая крупная, единственно явная неудача. «Метро-Голдвин-Майер» решила сделать эту картину. Спенсер загорелся идеей. Его убедили, что у Хайда должен быть радикальный грим: парик, вставные зубы — вся традиционная экипировка. Джек Бэрримор, исполняя эту роль, даже придал своей голове яйцевидную форму. Джек любил такого рода штучки. Равно как и Фредрик Марч. Им обоим казалось, что это забавляет. Это смешно. Но действительно ли это так?

Нет. Не для Спенсера Трейси. Это было не в его стиле. Он в таких случаях чувствовал себя идиотом. Он так стеснялся показывать эти превращения из разыгрываемой жизни, что приезжал на съемочную площадку в лимузине с задернутыми шторами. Ингрид Бергман играла проститутку; она, кажется, получила премию. Эта картина оказалась одной из тех немногих, за которую Спенс получил отрицательные отзывы.

Естественно, это ужасно неприятное чувство, когда, снявшись в крупной картине, терпишь фиаско в знаменитой роли. Когда я впервые встретилась со Спенсером, его мысли были заняты этим. Поскольку мы не были знакомы до того, я старалась посмотреть его во всех картинах, какие только были мне доступны, в том числе «Доктора Джекилла и мистера Хайда».

— Очень интересно, — сказала я.

— О, нет-нет. Пустое, гадко, — поправил он. — Я просто не могу делать такого рода вещи. Это похоже на то, как если бы ты сделал марионетку, а потом пытался бы вдохнуть в нее жизнь. Мне нравится быть марионеткой самому, а потом — заставить людей поверить, что это то самое, во что я хочу, чтобы они поверили. От внутреннего к внешнему, а не наоборот. Никакого грима.

— Но теперь-то ничего не исправить, — продолжал он. — Хотите верьте, хотите нет, но, когда они только заикнулись о «Джекилле и Хайде», я испытал настоящий трепет. Мне всегда нравился этот сюжет, и я всегда воспринимал его как рассказ о двух сторонах человеческой природы. С одной стороны, Джекилл — очень респектабельный врач, достойный член общества. Он делает предложение красивой девушке и готовится к свадьбе. Но есть в этом человеке и другая сторона. Совершенно внезапно он уезжает. Исчезает. И то ли благодаря какому-то лекарству, то ли наркотику, или бог знает чему еще, становится или, лучше сказать, превращается в мистера Хайда. Потом в городе или в ближайшей округе, где его абсолютно не знают, он совершает неслыханные по своей жестокости и вульгарности преступления. С эмоциональной стороны Джекилла, очевидно, что-то тяготило. Девушка, в ипостаси его невесты, — настоящая леди. Но в ипостаси воображаемой им проститутки она выбирает — себе в пару — мистера Хайда. Она способна на самый гнусный поступок. Обеих девушек играет одна и та же актриса; обоих мужчин — я.

Как ни странно, но в ту пору, когда он думал об этом, то имел в виду именно меня. Тогда мы не встретились. И по сей день эта идея представляется мне поистине восхитительной. Как жалко, что он не смог уговорить студию сделать эту вещь по-своему. Это было бы и безумно интересно, и своевременно.

Интересно, зачем он упомянул при мне об этих размышлениях по поводу «Джекилла и Хайда»? Я никак не могла перестать думать об этом. Не было ли здесь чего-то очень личного?

Наши натуры бесконечно сложны. Смешать толику этого, толику того — и оказывается, что в большинстве своем все мы крепко-накрепко во власти самих себя.

Актер в этом смысле имеет одно преимущество: он может бежать в «творчество». С.Т. — великолепный, на мой взгляд, актер; он мог, что называется, с ходу изменяться у вас на глазах. Без помощи каких бы то ни было вспомогательных средств — только магией и энергией своих мыслей он превращался в иного человека. Заставлял вас смеяться — устрашал вас — заставлял плакать. Убеждал вас, что он человек, выходящий из себя наружу. Но при этом ведь оставался самим собой, не так ли? Кем он был?

Я и вправду не знала этого. Он был заперт изнутри на ключ. И не знаю, был ли у него самого этот ключ. У меня было такое ощущение, что внутри той запертой от всех комнаты стоит машина, работающая на всю мощь двадцать четыре часа в сутки. Это она создавала замечательных людей — да, всех тех разных людей.

Однако более подробно о Спенсере несколько позже. Имейте терпение. У меня оно было.