Глава 9. Трудная осень
Глава 9. Трудная осень
Дневник президента
3 октября 1993 года
Утром я поехал в Кремль. Ощущение беспокойства не покидало меня всю ночь. Белый дом, хоть и окружённый милицией, ОМОНом, все равно представлял собой страшную угрозу Москве.
Когда я принимаю какое-то серьёзное решение, потом никогда не извожу себя дурацкими мыслями, что надо было сделать как-то иначе, можно, наверное, было по-другому. Это бессмысленные метания. Когда выбор сделан, дальше только одно — максимально точно его исполнить, дожимать, дотягивать. Так было всегда. Я не убивал когда-то себя мыслями, почему я, например, тогда выступил на октябрьском (1987 года) пленуме ЦК. Да, я мучился, переживал, но вовсе не потому, что изматывал себя сомнениями: а если бы я не вышел на трибуну, как тогда бы сложилась моя жизнь? Принимая решение, я бросаюсь как в воду. Я не хочу анализировать, недостаток это или достоинство.
В этот раз, кажется, впервые в жизни, в голове у меня сверлила одна и та же мысль. Правильно ли я поступил, был ли другой вариант, можно было сделать что-то иначе, все ли возможности я исчерпал?.. Россия утомилась от беззакония. А первый всенародно избранный президент закон нарушает, пусть плохой закон, нелепый, ставящий страну на грань развала, но все равно — закон.
Я отматывал все события назад, час за часом, день за днём, пытаясь понять, ошибся ли я…
Начало сентября. Я принял решение. О нем не знает никто. Даже сотрудники из моего ближайшего окружения не догадываются, что принципиальный выбор мною сделан. Больше такого парламента у России не будет.
Я знал, что утечка информации недопустима. При таком воинствующем, агонизирующем Верховном Совете информация о том, что президент распускает парламент, может стать спичкой, поднесённой к бочке пороха. Они пойдут на любую кровь, их не остановят никакие жертвы, лишь бы остаться у власти.
Для начала необходимо было юридическое обеспечение указа о роспуске парламента. Я нажал кнопку прямой связи с Виктором Илюшиным и попросил его зайти. В голове у меня была готова и модель дальнейших действий и примерная схема указа. Но то у меня в голове.
Я попросил Илюшина подняться ко мне. Это значит, я запускаю машину. Теперь отлаженная команда профессионалов начнёт работу. Пока Виктор Васильевич поднимается со второго этажа ко мне на третий, ещё есть минута, я могу ещё все остановить. Но даже мысли такой у меня не возникает. Заходит Илюшин, я в нескольких словах формулирую задание, внимательно смотрю на него. Он спокоен, как обычно. Будто получил задание подготовить указ о заготовке кормов к грядущей зиме. Он задаёт несколько вопросов: сколько человек подключать, до какой степени они могут знать общую суть документа, в какие сроки проект указа подготовить. Я отвечаю: количество людей — минимум, работают по отдельным разделам, общую суть не должен знать никто. Срок — неделя. Он кивает головой, уходит. Работа начинается.
Все последующие дни сентября, все встречи, переговоры, поездки рассматривались мною в контексте предстоящего указа. Многое было запланировано заранее, ещё в июне, июле, августе, что-то я перенёс, от чего-то отказываться было нельзя, но и эти задолго намеченные мероприятия я использовал, чтобы лучше подготовиться к этим событиям. Например, в предварительном графике было запланировано посещение Таманской и Кантемировской дивизий. Я давно обещал Павлу Грачеву побывать в элитных воинских частях. После начала работы над проектом указа это посещение приобрело для меня новый смысл. И когда я разговаривал с солдатами, когда смотрел на прекрасную, профессиональную работу подразделений, когда после учения встречался с офицерами, командирами, все время имел в виду, что предстоят важные события. Как вы поведёте себя? Как отреагируете? Естественно, ничего я им сказать не мог, но ясно, абсолютно ясно видел: здесь меня поддержат. И предательства не будет.
Через неделю проект указа был готов. На последнем этапе я разрешил Илюшину подключить к подготовке документа помощника президента по юридическим вопросам Юрия Батурина. У меня были сомнения, стоит ли это делать. Не потому, что я ему доверял не полностью. Просто мне хотелось как можно меньше людей обременять излишней информацией. Особенно информацией такого рода. В компьютерах, насколько мне известно, существует специальная система, оберегающая машину от лишней, ненужной информации, которая засоряет ЭВМ, выводит её из строя. Отчего у людей сердце болит и бессонница — от избытка негативной информации…
Но возникли серьёзные вопросы, которые требовали квалифицированного юридического разрешения. Я ввёл в курс дела Юрия Батурина. Свою часть работы он, как всегда, выполнил точно и профессионально.
Вопросы у меня возникли и в связи с Конституционным судом, его местом после введения указа. Когда я первый раз формулировал Илюшину основные положения будущего указа, пункт, касающийся КС, я обозначил так: до выборов в новое федеральное собрание КС прекращает свои заседания. Потом, долго размышляя, понял, что гораздо точнее будет, если я не запрещу собираться членам суда, а порекомендую
КС не проводить заседания до избрания нового законодательного органа. Формулировка смягчилась, конституционный орган никак не ущемлялся, но при этом своё отношение я выражал вполне определённо. И далее на совести судей оставалось решение: или отказаться от политических склок, или принять активное участие в них на стороне Верховного Совета.
Дневник президента
12 сентября 1993 года
Воскресенье, 12.00. Ещё один, может быть, самый важный, решающий момент на пути к преодолению кризиса. Я подключаю к работе своих ближайших соратников. В подмосковное Старо-Огарево я пригласил министра обороны Грачева, министра внутренних дел Ерина, исполняющего обязанности министра безопасности Голушко и министра иностранных дел Козырева. По сути, все стратегическое руководство страны, кроме премьер-министра, собралось здесь. Виктор Черномырдин в этот момент возвращался из США, там завершился его официальный визит, на следующее утро в 11.00 я назначил с ним встречу.
Поддержат они меня или нет? А если кто-то один не согласится, что делать дальше? Все равно назад пути нет. Я распускаю парламент не потому, что он мне надоел. Просто настал момент, когда этот Верховный Совет, превратившись в мощнейшую разрушительную силу, стал представлять угрозу безопасности России. Поэтому на этот шаг придётся идти в любом случае. Но какова цена этого шага? От позиции людей, которые собрались в тот воскресный день в Старо-Огарёве, зависело многое.
Виктор Ерин. В нем я был уверен. Уверен, как в самом себе. Я знал, что и для него как руководителя одного из силовых министерств ситуация двоевластия становилась невыносимой. Милицию издёргали; Советы, особенно там, где были сильны, пытались взять её под свой контроль.
Я видел Виктора Фёдоровича в разных ситуациях. И в радостные минуты, например, когда он демонстрировал мне успехи своих бойцов во время учений. И в тяжёлые, когда на Совете безопасности по инициативе Скокова и Руцкого при активной поддержке Баранникова встал вопрос об отставке Ерина. Тогда я резко высказался против отстранения министра. Он проработал всего-навсего четыре месяца, да и не только Ерин был виноват в росте преступности. Взваливать все на одного министра было, по крайней мере, несправедливо. Тогда Ерину объявили строгий выговор. Позже, когда мне удалось поближе познакомиться с ним, я открыл для себя глубокого, умного, очень совестливого человека. Я уж не говорю о том, как его уважают в милиции, и вообще не говорю сейчас о его профессиональных качествах. Человек он замечательный…
Павел Грачев. В последние месяцы мы не раз с ним обсуждали тот тупик, в котором очутилась страна. Грачев был убеждён, что этот Верховный Совет надо было распустить гораздо раньше. В этих разговорах он не раз убеждал меня быть твёрже, говорил, что я напрасно медлю. Я отвечал, что не о твёрдости идёт речь, а о той цене, которую придётся платить, отправляя в отставку парламент. Поэтому, приняв решение, в полной поддержке министра обороны я не сомневался. Да и по боевому, заведённому состоянию Павла Сергеевича я почувствовал, что он догадывается, зачем мы здесь собрались, и рад, что шаг сделан.
Андрей Козырев. Ещё один человек, в чьём выборе я не сомневался. Он, может быть, как никто другой понимал, какой огромный урон международному авторитету России наносит деятельность воинствующего, шовинистически настроенного парламента. Верховный Совет даже и не пытался строить из себя миролюбца, как это было во времена коммунистического застоя. Те хоть вид делали, что они за разоружение, за мир во всем мире и прочее. Эти же депутаты, не скрывая, противопоставляли себя мировому сообществу по большинству вопросов: и в югославском конфликте, и во взаимоотношениях России с прибалтийскими странами, а если вспомнить декларацию Верховного Совета по Черноморскому флоту… Страшно даже на секунду представить, во что бы превратился мир, если бы к власти в России пришли неокоммунисты образца девяностых годов из Верховного Совета.
Николай Голушко. Я его мало знал. Он имел полное моральное право отказаться от того варианта выхода из кризиса, который я предлагал. Мы мало работали вместе, к тому же Голушко пока всего лишь исполняющий обязанности министра безопасности. Мы втягивали его в эту сложную ситуацию, а вполне возможно, что такое решение противоречило его политическим и человеческим принципам. Я не знал, как он отреагирует. В то же время, может, это и хорошо, что появилась возможность проверить человека в острый момент. Скоро мне будет ясно, есть у нас новый министр безопасности или мне придётся искать другую кандидатуру.
Такие мысли пролетали у меня в голове, пока мы здоровались, рассаживались. Наконец наступила напряжённая тишина.
«Я собрал вас, господа, чтобы сообщить вам…» Ситуация вполне подходила, чтобы начать примерно так, как у классика… Вот только какое известие я должен был им сообщить — пренеприятное или, напротив, долгожданное, которое поможет разорвать затянувшийся узел? Все-таки скорее неприятное, тяжёлое. Но деваться-то некуда…
Я обошёлся без длинного вступления, все и без меня знали, что происходит в стране. Сообщил, что принял решение распустить Верховный Совет, поскольку деятельность этого органа представляет угрозу безопасности России. Попросил ознакомиться с проектом указа и дальше стал его читать вслух (он был напечатан в единственном экземпляре). Читал ровно, спокойно, медленно, чтобы у всех была возможность вникнуть в смысл. Минут через десять закончил. Наступила короткая пауза. Затем каждый сказал, что полностью согласен с теми мерами, которые я предполагал принять. Не колебался, не раздумывал Голушко. Андрей Козырев разрядил обстановку, произнеся серьёзно своим тихим голосом: «У меня есть важное замечание. Я с одним принципиальным моментом не согласен, Борис Николаевич». Все посмотрели на него с недоумением. Он продолжил: «Надо было давным-давно такой указ принимать». Мы улыбнулись. Хотя по большому счёту он был абсолютно прав.
Я назвал дату объявления указа — 19 сентября, воскресенье. Предложил следующий схематичный план действий. В 20.00 — телетрансляция моего обращения к народу. Части дивизии Дзержинского, которые к этому моменту должны быть в Москве, берут под контроль Белый дом. В выходной день он пуст, никаких проблем не должно возникнуть. Хасбулатов и Руцкой, видимо, делают какие-то заявления, созывают пресс-конференции на квартирах, но важно, что им негде собраться. Угроза городу исходила от Белого дома. Там горы оружия. Заняв Белый дом, мы решаем несколько задач: лишаем распущенный Верховный Совет штаба, центра, который бы координировал все действия оппозиции, не даём возможности собраться распущенному съезду. Без Белого дома они превращаются в горстку крикунов — что такое шестьсот человек на всю Москву, — никто не услышит.
Это была очень предварительная схема, которую министры должны были в ближайшие сутки отработать, и, если потребуются какие-то коррективы, договорились таким же составом, плюс премьер-министр, возникающие вопросы решать.
Мы простились. В этот же день я переговорил с Михаилом Барсуковым и Александром Коржаковым. Эти два человека также были ключевыми фигурами в предстоящем действии.
Первый этап был завершён. Начались суровые будни.
Пожалуй, самые суровые за всю мою жизнь.
Ещё не раз и не два самому себе и журналистам, близким, знакомым и незнакомым людям придётся мне отвечать на этот вопрос: можно ли было избежать в России «чёрного октября»? Найти мирный компромисс, который бы вывел нас из тупика?
Теоретически, да, можно. Но я напомню, сколько таких «мирных» возможностей к тому времени мы уже исчерпали. Смена руководителя правительства — напомню, Черномырдин был избран съездом. Согласительная комиссия. Неудавшийся импичмент — он показал всю бесперспективность конфронтационного пути. Апрельский референдум — когда народ ясно дал понять, за кого он. Наконец, Конституционное совещание, в котором приняли участие многие депутаты. Предполагалась возможность принятия конституции на съезде.
Затем Хасбулатов дал команду саботировать конституционный процесс. Несколько его заявлений ясно обозначили, что на следующем съезде будет новая истерика, очередной бой с президентом.
Мне всегда было важно только одно: политическая стабильность, ясность, определённость. Хватит уловок с законами. Закон должен быть один для всех. И одно на всех правительство. Не выдержит Россия больше наших драк на съезде, и придёт российский новый Сталин, который захочет всю эту интеллигентскую возню с демократией — к ногтю. И я выбрал свой вариант стабилизации.
Дневник президента
13 сентября 1993 года
Утром в понедельник, в 11.00, в Кремле я встретился с Виктором Черномырдиным, только что вернувшимся из Соединённых Штатов. Он рассказал мне об итогах своего официального визита. Я не перебивал его, хотя, понятно, в этот момент жил совсем другими событиями. После того, как он закончил, я очень быстро вернул его в нашу действительность. Сообщил ему о принятом решении, рассказал о состоявшемся разговоре в Старо-Огарёве и дал проект указа, на котором уже стояли подписи четырех министров. Прочитав, Виктор Степанович размашисто расписался.
В том, что Черномырдин будет в решающий момент рядом со мной — сомнений у меня не было. И все-таки уверенное спокойствие, с которым он воспринял известие о предстоящих событиях, а в них ему отводилась одна из первых ролей, не могло не вызвать у меня глубокого уважения. Рядом со мной был настоящий, крепкий, сильный человек.
Он ушёл. В Кремле продолжался мой обычный день. В 12 часов я встретился с Сергеем Филатовым (которого я решил ввести в курс дела ближе к событиям, главная работа предстояла после выхода указа, пока я мог позволить себе оставить его в счастливом неведении). Разговор шёл о предстоящем в субботу заседании Совета федерации. В 13 часов состоялся запланированный заранее телефонный разговор с президентом Финляндии господином Койвисто. Дальше академик Осипов, затем руководитель внешней разведки Примаков, вслед за ним зам.председателя Верховного Совета Абдулатипов. Одна встреча за другой, неизбежное для моей работы переключение с одной темы на другую. Привычный, напряжённый, плотный день.
На следующий день, во вторник, в 15.00, состоялся Президентский совет. Я специально назначил его на эту неделю. Мне было важно «прокрутить» на этих мощных мозгах свой вариант роспуска парламента. Естественно, я не сообщил им о принятом решении. Но поскольку подобная возможность витала в воздухе, я со спокойной совестью мог предложить членам Президентского совета поразмышлять над таким сценарием. Я попросил их высказать все «за» и «против» и попытаться смоделировать дальнейший ход развития событий в стране.
Мне сложно точно вспомнить сейчас, какие чувства вызвало у меня это обсуждение. Наверное, все-таки чувство неудовлетворённости было. Я ждал от них большей поддержки. Это первое. Во-вторых, мне казалось, они могут более глубоко проанализировать состояние общества после роспуска парламента. И все же разговор был для меня чрезвычайно полезен. В чем-то я ещё больше утвердился, какие-то замечания заставили меня обратить внимание на детали, которые до этого казались не слишком важными.
За неделю мы несколько раз встретились с основными участниками предстоящего «мероприятия». Вопросов было множество, начиная с конкретного сценария и заканчивая глобальными проблемами, например, механизмом реализации положений грядущего указа. Самое страшное было бы принять такой указ, который не будет выполнен. Надо было решить, как действовать по отношению к тем территориальным советам, которые откажутся признать указ президента, как реагировать на решение Конституционного суда (а в том, каким будет его решение, ни у кого из нас сомнений не было) и так далее, и так далее.
В среду, 15 сентября, состоялось ещё одно совещание. Заседание Совета безопасности ввело в мои планы ещё ряд руководителей, которые включались в подготовку к часу «Ч». Заседание было закрытым, я попросил даже не вести стенограмму. Все члены Совета, впервые ознакомившиеся с моими предложениями, поддержали это решение. Запущенная машина набирала ход.
А в пятницу вдруг все чуть не остановилось. На этот день я назначил заключительное совещание. На нем мы должны были оговорить последние детали. Я попросил доложить силовых министров, как, на их взгляд, складывается ситуация. И вдруг, один за другим, они стали предлагать отложить намеченное на воскресенье обращение к народу и соответственно введение с этого же момента в действие указа о роспуске парламента. Предлагалась новая дата: конец следующей недели.
Назывались такие основные причины. На 24 сентября назначено совещание глав государств СНГ в Москве. В связи с введением указа оно может сорваться, руководители республик в Москву не приедут. Это сильно ударит по авторитету президента. Второе. Произошла явная утечка информации. Хасбулатову и Руцкому известно главное — что подготовлен указ о роспуске парламента, и в воскресенье будет объявлено о введении его в действие. Они не знают деталей, они в панике, но суть им известна. Поэтому тот план, который предполагал взятие в воскресный день пустого, неработающего, без сотрудников и депутатов Белого дома, теперь необходимо менять. В воскресенье Хасбулатов приведёт туда всех своих сторонников, Белый дом превратится в крепость, центр сопротивления. Нельзя давать ему такой возможности. Необходимо поставить их в глупое положение, они собрались сопротивляться и бороться, а сопротивляться и бороться не с чем.
На этом же совещании неожиданно прозвучало, что 19 сентября вообще не лучший день для объявлений подобного рода. Слишком прямые аналогии с 19 августа. Лучше будет сделать это, ну, хотя бы 26-го. Такое число никаких нездоровых ассоциаций не вызовет.
Я согласился с переносом, но не на неделю, а на два дня. 21-го в 20.00 я выступлю с телеобращением. Это принципиальная позиция. Больше никаких отсрочек быть не может. В ближайшие часы надо продумать, как нейтрализовать влияние Белого дома.
То, чего я так боялся, случилось. Белый дом становится центром противостояния президентскому указу. Я попросил Ерина, Грачева, Голушко, Барсукова — теперь уже при новом раскладе найти возможность занять Белый дом. Я поставил главное условие — мы не пойдём ни на какие жертвы. Если это невозможно, значит, меняем тактику: пусть сидят в Белом доме, будем игнорировать их заседания и съезды.
Я видел, что все участники этого экстренного заседания вышли из моего кабинета в расстроенных чувствах. Руководитель аппарата президента Сергей Филатов, который только что впервые узнал и об указе, и о намеченной тактике наших действий, был просто потрясён.
В понедельник, то есть уже после того, как эмоции, видимо, утихли, он встретился со мной. Сергей Александрович человек спокойный, уравновешенный, его трудно чем-либо вывести из себя. Но в этот раз он горячо и эмоционально стал убеждать меня отказаться от этого плана. Говорил, что указ никто не поддержит, что мы обрекаем себя на противостояние со всеми регионами России, что такой антидемократический метод решения конфликта властей страны Запада не поддержат, что мы окажемся в полнейшей международной изоляции…
Я дал ему возможность высказаться. Более того, даже был рад, что он все это говорит мне. Аргументы «против», тем более от своего ближайшего соратника, всегда важно знать. Прекрасно, что он не боится мне их высказывать. Сергей Александрович — умный, честный, добросовестный, симпатичный мне человек, но я видел, что он сейчас не чувствует политическую ситуацию. Он остался в прошлом, в том пространстве компромиссов и уступок, в котором и я находился до последнего времени. Я поблагодарил его за то, что он все высказал мне, и ещё раз подтвердил, что 21 сентября начинаю действовать. Попросил, несмотря на его особую позицию, включаться в работу по реализации указа. На этом и расстались.
Но вернусь назад. После нашего экстренного заседания надо было думать, как же действовать дальше. Непонятно, откуда произошла утечка информации?.. Конечно, ближе к времени «Ч» в силу масштабности предстоящих действий количество людей, посвящаемых в весь план или некоторые его детали, постоянно увеличивалось. Голушко ввёл в курс дела часть своих замов, то же необходимо было сделать и Ерину, и Козыреву. Надо иметь в виду, что только что уволенные бывшие министр безопасности Баранников и первый замминистра внутренних дел Дунаев, естественно, сохраняли неформальные связи со своими бывшими подчинёнными. Скорее всего из этих двух ведомств пошла информация Руцкому и Хасбулатову. Впрочем, гадать было бессмысленно, надо было намечать план действий.
В случае, если Белый дом остаётся в руках у распущенного парламента, тактику наших действий я видел в следующем. Да, они соберут съезд, видимо, объявят мне импичмент, и появится на свет президент Руцкой. Скорее всего они в срочном порядке сформируют своё «правительство», где министром иностранных дел будет воинствующий Иона Андронов, а министром безопасности, например, Сажи Умалатова, которая давно мечтает добраться до тех, кто «разрушил Советский Союз».
Но только это будет президент Белого дома и кабинет министров Белого дома. Поддержки в России этот политический балаган не получит.
Значит, основную ставку надо делать на максимальную активизацию выборного процесса. После 21 сентября поезд, движущийся к новым декабрьским выборам, начнёт набирать скорость. У депутатов, сидящих в Белом доме, появится альтернатива: либо выходить из своего бункера и включаться в нормальную предвыборную борьбу, либо остаться там, чтобы навсегда выпасть из политической жизни России. Они так привыкли к слову «депутат», им так понравилось принимать законы, хорошо жить, ни за что не отвечать и ездить бесплатно в общественном транспорте, что больше двух недель затворничества они не выдержат. Побегут. Будут регистрироваться в избирательной комиссии, собирать голоса, сделают все, чтобы ещё и ещё раз стать депутатами.
Я все время повторял и себе, и всем, кто активно включался в нашу работу по реализации будущего указа: используем только мирные средства. Никаких столкновений. Заранее просчитать все возможные варианты, чтобы не было жертв, чтобы ни одна человеческая жизнь не стала платой за те меры, которые приходится принимать.
В конце недели, после заседания Совета федерации в Кремле, я решил уехать из Москвы, чтобы хотя бы на сутки снять напряжение, в котором жил эти дни.
Перед отъездом договорились с министром внутренних дел Ериным, чтобы те силы, которые мы привлекли для воскресного мероприятия, в субботу и воскресенье провели операцию по борьбе с преступностью в Москве: по всем вокзалам, аэропортам, по всем «горячим» точкам столицы сотрудники МВД совершили внезапный рейд и выловили немалое количество преступников.
Дневник президента
19 сентября 1993 года
В загородную резиденцию «Русь» я уехал вместе с Грачевым, Барсуковым и Коржаковым. Хотелось перед тяжёлыми днями, насколько это будет возможно, отвлечься, по лесу походить, подмосковной осенью подышать.
Вечером, уже после ужина, вдруг разгорелся жаркий спор между Павлом Грачевым и Михаилом Барсуковым. Михаил Иванович, которого я знаю как человека спокойного, выдержанного, даже мягкого, неожиданно стал яростно доказывать Грачеву, что силовые структуры оказались не готовы к будущему указу. Все исходят из того, говорил он, что нам не понадобятся жёсткие меры, что все пойдёт мирно и гладко. Прекрасно, если нам удастся в первый же день занять Белый дом. И надо сделать все, чтобы сразу же после объявления указа мы его заняли. А если не удастся? — кипятился он. Кто-нибудь реально оценивал, какую угрозу будет представлять Белый дом в течение нескольких дней? Где план действий, разработанный военными экспертами? Если какая-то воинская часть примет сторону парламента, если милиция не сможет удерживать порядок, да мало ли чего может произойти, когда вводится такой указ? Действия военных не продуманы. Надо провести штабную игру и отработать все варианты взаимодействий сил и средств министерств безопасности, обороны, внутренних дел, главного управления охраны…Мы не потом должны реагировать на ситуацию, а уже сейчас все предусмотреть. «Я, как военный, считаю, что мы не готовы к введению указа!» — заключил Барсуков запальчиво.
Павел Сергеевич сдерживался из последних сил. Он тоже уже не мог говорить спокойно. Грачев стал нападать на Барсукова с упрёками, что тот просто не верит в успех. И вообще в такое большое дело с подобным настроением лучше не лезть. Все абсолютно готовы к этому шагу президента, а армия его давно ждёт не дождётся. И нечего тут пугаться. И Белый дом будет наш, и вообще победа будет за нами.
Даже моё присутствие не могло сдержать их эмоции. Я с уважением отношусь к обоим генералам. Но в этот раз не выдержал, почти прикрикнул, чтобы прекратили эту перепалку. Я понимал, что нервы у всех на пределе. И все же позиция Барсукова меня тоже разозлила. Почему все это он говорит сейчас, за два дня до объявления указа?! Грачев прав, с таким настроением лучше вообще не начинать ничего.
Я даже сказал ему: Михаил Иванович, может быть, вам действительно стоит сейчас отдохнуть, а когда все закончится, тогда возвращайтесь, приступайте к работе.
Барсуков с обидой посмотрел на меня. Потом сказал, что для дела будет лучше, если он останется в Кремле, и, если я разрешаю, он хотел бы продолжить порученную ему работу. Я кивнул.
Все, недовольные друг другом, нервные, взвинченные, разошлись.
Многие эпизоды тех дней теперь, по прошествии времени, видятся как-то по-другому.
«Бунт» Барсукова. Тогда я расценил его как проявление слабости. Теперь вижу — он нутром чувствовал опасность. Опытный офицер безопасности предвидел, в какое неуправляемое русло могут повернуть события. Знал, что все это — чревато.
Действительно, вся ситуация, сложившаяся в стране к осени 1993 года, была чревата. Чревата потерей контроля, диверсиями и крупномасштабным терроризмом, расколом в армии и обществе, в регионах.
Юность и зрелость моего поколения прошли в мирную эпоху, война осталась каким-то фантомом детства, кошмарным детским сном. Вся жизнь прожита под надёжным и грозным ядерным щитом. Под щитом противостояния двух систем. Это уже в подкорке, в подсознании — неготовность к войне.
Мне почему-то верилось, что все самые страшные события нашей истории где-то далеко в прошлом, что впереди их быть не может. С одной стороны, это неискоренимый советский оптимизм, с другой — ну, действительно, сколько в России может быть гражданских войн, диктатур, революций, террора? Однако оптимизм оптимизмом, а готовиться всегда надо к худшему. Это закон такой. Чернобыль, Армения, Приднестровье, «кровно-племенные» кавказские войны да и путч 19 августа были нам, живущим в этой спокойной стране, грозным предупреждением.
Ещё один проблемный пласт, породивший беду. Неумение и боязнь применять силу. Продуманного плана действий на случай мятежа, чрезвычайного положения, локального конфликта у нас не было. И надо в этом честно признаться. Такой план можно разработать только на основании реального опыта. Но никакого опыта широкомасштабных чрезвычайных ситуаций в этой стране не было.
Ну, а раз плана нет, раз единственным примером, образцом нештатной ситуации в масштабах всего Российского государства для нас является августовский путч — отсюда и комплексы. Страх перед демонстрациями, неумение справляться с уличной стихией. Отсюда и наша тактика безоружного стояния вокруг Белого дома. Когда резиновые дубинки и щиты — против автоматов, зажигательных бутылок, обрезов и заточек.
И дополнительно к этому клубок политических противоречий.
Президент формально нарушает конституцию, идёт на антидемократические меры, разгоняет парламент — ради того, чтобы демократия и законность утвердились в стране. Парламент защищает конституцию — для того, чтобы свергнуть законно избранного президента, установить советскую власть в её полном объёме. Как же мы запутались в этих противоречиях!
Почему позволили Руцкому звонить в военные округа, на крупные оборонные заводы и провоцировать гражданскую войну? Почему дали возможность боевикам и террористам воевать с законной властью? Зачем подвергли страну такому страшному риску?
В понедельник состоялся ещё один нервный разговор, на этот раз с Филатовым, об этой встрече я уже рассказал. Я чувствовал, чем ближе подходило время действий, тем больше росло напряжение и в Кремле, и на Старой площади, и в Министерстве обороны.
Расклад к этому моменту был следующий. Руководство Белого дома с часу на час ждало указа. Хасбулатов провёл в субботу, 18 сентября, в парламентском центре встречу представителей советов всех уровней. Это был настоящий советский шабаш, апофеозом которого стала в достаточной степени похабная выходка спикера. Стоя на трибуне, Хасбулатов произнёс фразу: что, мол, с нашего президента взять, он ведь у нас русский мужик, и под «этим делом» (он многозначительно щёлкнул себя по горлу) любой указ подпишет. Меня это оскорбление уже не сильно трогало, на выходки спикера я не реагировал, а вот телевидение, печать, общественность сильно возбудились. Он перешёл ту грань, которую раньше боялся переходить. Произошло это то ли от безысходности, то ли, напротив, это была попытка продемонстрировать свою уверенность и силу.
В воскресенье, 19 сентября, после хасбулатовского клича, многочисленное совещание представителей советов из парламентского центра перебралось в Белый дом. Депутатов всех уровней Хасбулатов и Руцкой решили использовать как живой щит. В воскресный день Белый дом, который, по нашим первоначальным расчётам, должен был быть пустым, оказался забит до отказа. В понедельник эта паническая деятельность продолжалась. В Белый дом призывалось все больше и больше людей. То, чего я так старался избежать, случилось. Белый дом превращался в организованный штаб по сопротивлению указу президента.
Во вторник утром по прямой связи я ещё раз говорил с Черномырдиным, Голушко, Грачевым и Ериным. Силовикам я задавал один, главный вопрос: что теперь делать с Белым домом? Есть ли все-таки какая-то возможность «выкурить» оттуда депутатов? Давайте, давайте, давил я на них, думайте. Может быть, молниеносный, шоковый штурм спецчастей, может быть, ещё есть варианты, которые мы не успели рассмотреть? Но оставлять в центре Москвы такой взрывоопасный очаг — это страшная ошибка.
Каждый из министров по очереди сообщал мне своё мнение. Сообщения их были краткими, толковыми, ясными, но мне от этого не становилось легче. Я понял: Белый дом взять не удастся. Исходя из этого факта, надо строить всю дальнейшую тактику. Это, конечно, был сильный удар. Закончив разговор с каждым из них, я попросил всех собраться в Кремле в двенадцать часов. Они чувствовали моё состояние, но ничем помочь не могли.
Ещё раз повторюсь, что не само, естественно, здание меня волновало. Просто теперь я почти физически ощущал, в какую тягучую, сложную, опасную ситуацию мы залезали. Я уже ясно видел Белый дом, окружённый толпой. Оттуда станут провоцировать столкновения, разрушения, войну. И чтобы избежать всего этого, необходимо будет идти буквально по лезвию бритвы. И, видимо, опять придётся в каких-то вопросах идти на компромиссы, что-то обсуждать, где-то уступать руководству Верховного Совета. Впрочем, к тому моменту, бывшего Верховного Совета. Главное — не допустить крови, не допустить жертв, этого не должно случиться ни при каких обстоятельствах.
Правда, это будут последние в истории России компромиссы с советами. Через несколько часов я объявлю о роспуске парламента. На этом с советской властью в России, я абсолютно уверен, будет покончено навсегда.
…В двенадцать часов собрались участники совещания. Все были напряжены. Павел Грачев, когда я ему предоставил слово, от излишнего волнения попросил разрешения зачитать свой короткий доклад. Он никогда этого не делал, но сейчас твёрдым, громким голосом стал читать по бумажке. Свои сообщения сделали Черномырдин, Ерин и теперь уже новый министр безопасности Голушко.
В связи с поворотом событий мы вносили в наш план коррективы. Главные изменения, естественно, касались Белого дома. Приняли решение отключить всю городскую и правительственную связь в здании, чтобы максимально ослабить влияние парламента на регионы. Я помнил, как в августе 91-го года молчащие правительственные телефоны мешали решению важных вопросов. А забытый и потому работающий телефон
Виктора Илюшина сильно помог. Я попросил, чтобы с генералом Старовойтовым, отвечающим за правительственную связь, встретились в ближайшее же время. В 20 часов 01 минуту, сразу же после начала трансляции моего обращения, все телефоны в Белом доме должны замолчать.
После короткого обсуждения приняли решение особо плотных воинских или милицейских кордонов вокруг здания парламента не ставить. Такое оцепление могло усилить агрессивность обитателей Белого дома. В Москву никакие воинские подразделения, техника не вводились. Я видел нашу тактику в следующем. Да, мы можем принять жёсткие, решительные, адекватные меры, но только в ответ на агрессивные противозаконные действия руководства Белого дома. Я считал, что мы не должны сами провоцировать ситуацию, каким-то образом нагнетать напряжённость.
Мы разошлись. Я стал готовиться к телеобращению. На пять вечера назначил запись. Группа телевизионных работников, которая прибыла в Кремль, не знала, что именно она будет снимать. Только здесь им было сообщено о том, что записывается обращение президента. Они профессионалы, ничему не удивились, как обычно в четвёртой комнате Кремля расставили оборудование, установили камеры, настроили микрофоны. Но, видимо, все-таки и они чувствовали, что это не рядовое обращение к народу.
Как всегда в таких случаях, не обошлось без технических накладок. Когда в компьютер загнали текст моего выступления (он должен был показаться на экране особого устройства, которое позволяет читать текст и при этом смотреть не в стол, а в объектив камеры), эта штука сломалась. Текст никак не появлялся на экране, а когда наконец показался, строчки, вместо того чтобы медленно скользить по монитору, полетели с бешеной скоростью. Инженеры засуетились, но эта деталь как-то сняла моё напряжение, ситуация житейская, классическая, техника всегда ломается в присутствии начальников и в самый ответственный момент. Наконец, все починили. Из кабинета попросили выйти всех, кто непосредственно не был связан с записью. Наступила полная тишина. Я посмотрел в камеру и произнёс первые слова: «Граждане России!»
Прочитал текст. Встал, поблагодарил всех. Телевизионщики передали видеокассеты с записью выступления моим помощникам. Через несколько минут автомобиль с охраной помчался в сторону «Останкина», где предупреждённый Вячеслав Брагин должен был взять кассеты и в 20.00 выпустить обращение в эфир.
Ещё одна деталь. Всю телевизионную бригаду мой пресс-секретарь Вячеслав Костиков попросил не уезжать из Кремля до восьми вечера. Их повели ужинать, как-то развлекали, чтобы они не чувствовали себя неуютно. Эти меры предосторожности, может быть, сейчас кажущиеся излишними, в тот момент были необходимы.
В канцелярии запечатывали копии указа, который наконец-то с сегодняшнего дня получал и свой порядковый номер, и дату. Номер у него оказался — 1400. На самом деле подписан он мною был уже неделю назад. 21 сентября в 20.00 начиналось его действие. Ровно в 20.00 фельдсвязь должна была доставить пакеты с копиями указа тем лицам, кого он в первую очередь касался: Хасбулатову, Руцкому, Зорькину. Их реакция была мне ясна, но формальность должна быть соблюдена.
Я решил не ждать восьми часов в Кремле. Примерно в семь вечера вызвал машину и уехал. Своё обращение смотрел уже дома. Были мелкие шероховатости, заметные мне. Но, глядя на себя насколько это возможно отстраненно, решил, что выступление получилось достойным.
С этого момента Россия вступает в новую эпоху. Мы сдираем, счищаем с себя последние остатки грязи, вранья и фальши, накопившиеся за семьдесят с лишним лет. Ещё несколько усилий — и нам всем станет дышать легче и свободнее. Если бы я в это твёрдо не верил, не стоило бы ничего и начинать.
Снова вторгаюсь в хронику событий.
Встреча за встречей, совещание за совещанием. Многие из них я здесь опустил. Ощущение тревоги росло как снежный ком. И это безысходное известие, что Белый дом уже контролируется депутатами. Все это было плохо, плохо… Легче всего было в такой момент отложить, как многие советовали, окончательное решение на неделю, потом ещё на неделю, потом ещё. И не принимать в конечном итоге его вовсе.
Но в этом случае доверие было бы потеряно навсегда. Я не говорю о политических последствиях. О правовом хаосе, начавшемся бы в стране после очередного съезда. Но был и чисто человеческий момент. Вокруг меня не просто команда равнодушных исполнителей. Люди не простят таких шараханий, таких резких поворотов. И надо идти до конца.
…Отнюдь не всегда действия власти должны выглядеть красиво. Это я понял уже на примере экономической реформы. Но это касается и некоторых политических ситуаций.
Моральный вакуум, образовавшийся вокруг ситуации с Белым домом, возник не случайно. Были для того и субъективные и объективные причины.
Миф о том, что русские обожают сильную власть, требует уточнений. У нас вся история: или — или. Или полная анархия, или свирепая государственность. Поэтому демократический президент, который идёт на решительные меры, — это уже нонсенс. Этого уже не понимают. Портится у некоторых людей настроение — как же так?
Вакуум поспешили заполнить Руцкой, Хасбулатов, Макашов. Поспешили заполнить однозначной командой: «На штурм! В атаку!»
И тем самым подписали себе приговор.
Следующий день, как бы уже в новом пространстве и в новом времени, не принёс каких-то особенно неожиданных известий. Почти все, что мы заранее просчитывали, случилось. Хасбулатов и Руцкой объявили о созыве съезда. Белый дом с первых же часов стал превращаться в вооружённый штаб сопротивления указу президента. Ночью собрался Конституционный суд и, естественно, признал указ № 1400 неконституционным. Четверо судей, опять-таки как и следовало ожидать, выступили против этого решения.
Утром в Кремле я встретился с Виктором Черномырдиным. Два вопроса я хотел с ним обсудить. Первый — смещение Виктора Геращенко с поста Председателя Центрального банка России и назначение на эту должность нынешнего министра финансов Бориса Фёдорова. Виктор Степанович достаточно решительно воспротивился моему предложению. Сказал, что Геращенко профессионал, прекрасно знает банковское дело. Сегодняшние взаимоотношения правительства с ЦБ вполне его устраивают. Сейчас, без Верховного Совета, эти отношения будут качественно новыми. А у Фёдорова достаточно работы на его посту. Сейчас такой жёсткий, почти агрессивный министр, стерегущий как цепной пёс финансы страны, и нужен, зачем нового искать.
Я согласился с ним. В большей степени даже не по тем причинам, которые он назвал, хотя они вполне аргументированны. Просто именно премьер-министру приходится работать и с ЦБ, и с министром финансов. Вмешиваться мне в эти вопросы — значит, не доверять премьеру, да и просто мешать ему.
Второй вопрос, который я обсудил с Черномырдиным, касался фигуры генерального прокурора России. О том, что нынешнего генерального прокурора Валентина Степанкова полностью прибрал к рукам Хасбулатов, знала вся страна. Степанков даже и не пытался скрывать свою и политическую, и человеческую привязанность к спикеру. Их отношения переросли почти что в дружеские, они и помогали друг другу, и награды вручали. Степанков наградил Хасбулатова прокурорским удостоверением за номером один. Почти как в брежневские времена, правда, тогда обычно партийные билеты вручали, но нынче пошла другая мода.
Именно Степанков с подачи Хасбулатова затормозил объективное прокурорское расследование массовых беспорядков, случившихся во время празднования 1 Мая. При том, что прокурорская группа, которая работала по этому делу, пришла к однозначному выводу: в бесчинствах виноваты фашиствующие демонстранты, милиция же действовала в рамках самообороны. Но спикер потребовал переделать выводы расследования, сменить следователей прокуратуры.
Ещё одно обстоятельство, заставлявшее меня серьёзно задуматься над фигурой генерального прокурора. Это его связи с Якубовским и фирмой «Сиабеко». Какие услуги оказывал Степанков бизнесменам, по каким причинам молодой человек разговаривал с генеральным прокурором, как с мелкой шпаной — матерился, хамил, наглел (стенограммы их разговоров печатали газеты), — было загадкой. Но то, что Валентин
Георгиевич находится в какой-то зависимости от «Димы», то, что он не может уйти от неприятных ему контактов с Якубовским — это факт, от которого никуда нельзя скрыться.
Предложение Черномырдина было неожиданным. Он решил оставить Степанкова.
К этой идее, честно скажу, душа у меня не лежала. Но тут я не мог настаивать на смене прокурора потому, что готовой кандидатуры на этот пост не было. Назначать впопыхах на такую важную должность какую-то временную фигуру было бы непростительной глупостью. Поразмышляв, я согласился с Черномырдиным. При этом мы с ним решили: если Степанков начнёт заигрывать с Хасбулатовым и помогать несуществующему Верховному Совету, он немедленно будет снят с работы. На этом и договорились. Я, правда, знал, какой шум сейчас поднимет пресса, какие суровые разговоры мне предстоят с демократами — видимо, будут в предательстве обвинять, говорить, что из политической конъюнктуры я пошёл на недостойные компромиссы. Но решение принято, правильное или нет — покажет ближайшее время.
Дневник президента
22 сентября 1993 года
В 13.30 в Доме приёмов собрались руководители министерств. Я с удовлетворением обратил внимание на то, что все министры сбросили с себя ту нервозность, то излишнее волнение, с которым они жили последнюю неделю. Началась работа, началось конкретное дело, которое они, как профессионалы, должны достойно выполнить.
Я ещё раз подтвердил, что мы будем придерживаться однозначной тактики — не отвечаем на провокации, с предельной интенсивностью ведём дело к выборам. Тем самым оставляем в политической изоляции Белый дом. Порядок в Москве контролируем с помощью внутренних войск, так что основная нагрузка ляжет на Ерина. Если ситуация потребует более жёстких действий, армия в любой момент должна быть готова вступить в столицу.
После того, как мы простились, я по дороге в Кремль решил по своей старой привычке остановиться там, где было особенно много людей. На Тверской кортеж затормозил, я вышел из машины и тут же оказался в плотном кольце москвичей. «Ну, как, поддержите?» — был, естественно, мой первый вопрос. Без их поддержки все остальное никакого смысла не имело. Подбадривающие возгласы, сочувственные, понимающие улыбки. Было крайне важно слышать и видеть все это. Как будто вдохнул кислорода.
Знаю, кое-кто скептически относится к этим моим «хождениям в народ». Считают это пижонством, позой, говорят, что таким образом мнение народа не узнают. Я и сам знаю, что не узнают. Для этого существует несколько независимых источников, откуда информация по прямым каналам поступает непосредственно ко мне. Во время таких встреч происходит совершенно другое. Я вижу глаза многих людей. Я чувствую их эмоции, их состояние, их боль, их надежду. Этого ведь ни в каких справках, шифротелеграммах, сводках нет…
К этому моменту практически все руководители и правительства крупнейших западных государств, стран Восточной Европы, Азии, Америки, лидеры стран третьего мира высказались за тот путь выхода из политического кризиса, который я предложил своим указом от 21 сентября. Такая решительная, однозначная позиция мирового сообщества стала для обитателей Белого дома неожиданным ударом.
Второй, я думаю, не менее сильный удар был нанесён защитникам распущенного парламента в четверг, 24 сентября. В этот день в Москву прибыли абсолютно все руководители государств, входящих в СНГ. Хасбулатов и Руцкой вынуждены были даже по этому поводу высказать своё сдержанное негодование.
В среду и четверг, когда сотрудники аппарата сообщали мне о прибытии то одного, то другого самолёта с лидерами государств, я вспомнил, как спорил с некоторыми из своих министров, которые были уверены, что при такой нестабильной ситуации в Москве совещание в Большом Кремлёвском дворце не состоится. Я же был уверен, во-первых, что состоится, а во-вторых, что факт его спокойного, без суеты и нервозности, проведения станет ещё одним весомым аргументом в правоте того курса, который я решил неуклонно проводить.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.