27
27
«Дорогой Семен, — вывела Иосико, — как Ваша жизнь? Я скучаю и думаю, пришло время увидеть снова. Я стараюсь делать, как Вы считаете, и работаю над русским языком. Местоимение множественного числа „Вы“ в обращении к одному лицу — форма вежливости и появилась в начале ХVIII века, но что почти неизвестно даже среди носителей русского языка. Вы для меня один заменяете многих, даже всех. Я всегда чувствую Вашу боль, нет никакой жизни без болезни, но сила человека против болезни все-таки очень сильная и способная. Я знаю, что скоро Вы уйдете из больницы и боли и все наступит хорошо».
Она запечатала конверт и не бросила в ящик, а понесла его на почту, письма шли очень долго, а это должно было добираться воздушным путем, и вскрыть его предстояло Шуре Торопову.
Пока Иосико шла по улице, композитор Р. плавно уходил от боли. «Потому что горы со всех сторон, до Киото бомбовозы не долетели, — вспомнил он. — Храм Хейя оранжево-красный, а ворота из камфарного дерева».
На этом столе все-таки сильно пахло больничкой…
Тут он увидел самого себя, как, присев на корточки, снимает уличную обувь и остается в носках, чтобы ступить на поющие полы. Соловьиные половицы почти не звучали, очевидно, никакой опасности вблизи не было. Но вверх поднялись белые цапли и стали махать крыльями так сильно, что ветер коснулся ресниц и повернул его курсом на Фудзияму.
Сквозь бег облаков проступали знакомые лица, и он со всей глубиной откровения увидел, что никогда в жизни не был одинок. Это была радостная новость, которую никак нельзя упускать…
И в подтверждение ее навстречу ему стал спускаться Бог, держа огромный и сияющий геликон по всем правилам, а тот играл без усилий Бога, сам по себе, нежным альтовым голосом…
И Бог, и все оркестранты улыбались ему, показывая на семисен и стройно выводя «Аве Марию». Гершвин и Горовиц были похожи на свои портреты, но вдруг их раздвинул Гога Товстоногов в сияющем белом кимоно с красными цветами и огромных роговых очках.
— Семен Ефимович, я вас давно жду, — сказал он с упреком и стал нараспев читать вкусным голосом: — Только я глаза открою, / Предо мною ты встаешь. / Только я глаза закрою, / Над ресницами плывешь…
Над сомкнутыми ресницами Сени появилась Иосико, держа за руки двух красивых детей, мальчика и девочку, и он успел догадаться, что в каком-то новом и высшем смысле это и его дети…
«Где стол был яств, там гроб стоит», — вспомнил артист Р., да так оно и было: гроб Сени стоял в большом буфетном фойе, том самом, где обмывали Гогину Звезду. Взгляд избегал его измученного лица, стараясь задержаться на чудесном портрете. Композитор Р. в парадной бабочке и со счастливой улыбкой смотрел на нас, ожидая положенных слов.
— Ты скажешь? — легонько толкнул артиста Р. артист Лавров, и тот почувствовал, что на этот прощальный миг они опять — одна стая.
— Да, — отозвался Р. и стал думать, что именно сказать, потому что многое, без чего для него композитор Р. не существовал и что было необходимо для будущего, оказалось бы вовсе некстати здесь и сейчас…
Маленький оркестр играл в очередь с говорящими. А когда Сенин гроб взяли на плечи и понесли к выходу, по парадной лестнице и у билетных касс пролетел слух, что буквально сейчас, ну просто вот-вот, умерла в больнице Валя Ковель и через два или три дня предстоят новые похороны…
Михаил Сергеевич Горбачев вместе с Раисой Максимовной собрался на юбилей Киры Лаврова, а попал на похороны Стрижа. Выходило, как в «Бобке» Достоевского. Иван Иваныч К., литератор, которого играл Р. в спектакле «Лица», так и говорил: «Шел на юбилей, попал на похороны…»
Это Гога ему подбросил: когда говорят мертвецы на кладбище — глаза закрыты, а когда Иван Иваныч осмысливает их речь, глаза открываются…
У Р. болело сердце; тяжелое дело хоронить товарища, а в случае с Владиком особенно, но к этому прибавлялась новая боль, та самая, что стало давать его идиопатическое отклонение от ординара и из-за которой уже светила кардиологическая операция…
Владик, как и Сеня, невыносимо страдал, и, когда его обрили, стал похож на больного ребенка. Он был совершенно беспомощен и только и мог бормотать «да-да», «да-да» на все, что ему скажут.
«Ну что, что тебе подать?..» — «Да-да». — «Тебя повернуть или не надо?» — «Да-да». — «Соку или водички?» — «Да-да…»
Люлечка вела себя героиней и несла свою вахту, стараясь не подать виду. Самое страшное для нее было то, что театр все еще в отпуске, и они с Владиком одни на всем свете. Когда ему становилось совсем плохо, она смотрела из окна на Петропавловский собор и молилась Богу, чтобы он пожил еще, ну, еще, и дожил до начала сезона, когда соберется вся стая…
Горбачев выступил дважды и вблизи был так похож на себя, далекого и экранного, что казался почти пародией. Сказав на сцене, он спустился в зал, сел рядом с женой, а она положила ему руку на руку, как бы одобряя сказанное и успокаивая. Раиса Максимовна была в черном, но по юбке сбоку шел высокий разрез, и было видно, что коленка у нее перевязана, как будто недавно ушиблась…
В буфете Михаил Сергеевич опять говорил и, как будто боясь ошибиться, называл Люлечку не по имени, а «семья», хотя, несмотря на приезд из Москвы ее брата, она и была у Владика всей семьей. Горбачев уже давно не был главой государства, но его присутствие на этих домашних все-таки поминках придавало им какой-то расширительный характер, и Р. вспомнил, как Владик сказал про Высоцкого: «Вот был гражданин. Совсем себя не щадил». Теперь по смыслу выходило, что человек и смерть роют тоннель навстречу друг другу, и каждому предстоит пройти свой участок; щадишь себя, бережешь, экономишь, значит, протянешь чуть дольше. И наоборот. Но Р. в это не очень верил; как себя ни экономь, косая то и дело берет встречный план и ставит на свой участок то скоростной рачок, то другие ударные штучки и побеждает в соревновании, судьба есть судьба…
— Ты не прав, — говорил Р. Володя Вакуленко, один из наших директоров. — Владик был целиком на стороне партии!.. Он был кандидат в члены бюро обкома, этого даже Лавров не достигал!..
Алиса Фрейндлих, которая все последнее время играла со Стрижом «Последний пылко влюбленный» и ездила с ним в разные гастроли, включая Израиль и Америку, сказала тост в его память, из которого выходило, что Владислав Игнатьевич и был последний пылко влюбленный. Поэтому она и призвала оставшихся мужчин быть такими же внимательными, чуткими и рыцарски любящими женщин, как Стржельчик.
— Нам это так нужно, нам так этого не хватает, — сказала Алиса, и снова о Люлечке, ее мужестве и героизме…
Несмотря на растущую в сердце боль Р. поддержал и этот тост и, видимо, уже опьянев, спросил своего однокурсника Юзефа Мироненко, имея в виду партию коммунистов:
— Юзик, как же вы развалились?.. Была такая контора…
— Воля, не спрашивай, — сказал Юзеф, взглянув на Горбачева, — это темная тайна… Давай лучше выпьем за Владислава Игнатьевича!..
— Давай, — сказал Р., и они опять выпили.
— Понимаешь, — сказал Юзеф, — в восемьдесят девятом Стриж поехал делегатом на съезд… Выбирали в райкомах, приходили «выборщики», голосование тайное… Я сам был направлен надзирать за таким собраньем… Когда он съездил, я спрашиваю: «Что там было?» И Стриж ничего не рассказал… Потом его приглашали поговорить в Большой дом… И опять — молчание…
— «Дальше — тишина», — сказал Р. — Перевод Пастернака…
— Вот-вот! — подхватил Юзик, они же играли в Ташкенте перевод Пастернака, он — Лаэрта, а Р. — Гамлета. — Воля, с виду все было просто… Ну, в рамках события поменяли парторга…
— Пустохина? — спросил Р.
— Нет, после Пустохина был Валера Ивченко, а тут вместо него выбрали Валеру Матвеева… И — все… И пошли билеты сдавать… Либо они сами хотели развалить, чтобы потом все собрать, либо… Не знаю…
— И я не знаю, — сказал Р. — Давай спросим у Михал Сергеича!..
— Остаешься артистом, — сказал Юзеф. — Я, Воля, прихожу к выводу, что было направленное действие, и вдруг кто-то все развалил…
— Ради личной власти? — спросил Р.
— Не знаю, — сказал Юзеф. — Может быть. Так что даже не напрягайся. В этом всем есть огромная тайна, и ты про это не узнаешь никогда!
Они выпили за тайну, и Р. по пьяному делу сказал:
— Юзик, а что, если эти ребята разыграли спектакль? И перед нами, дурачьем, и перед всем миром, понимаешь? Разбились на две команды: вы, мол, за «синих», то есть за демократов, а мы — за «красных», КПРФ, будем, дескать, бегать по полю, для понта воевать, валить вину друг на друга, а из тайного бункера тайным бандит-бюро втихаря управлять процессом…
— Но это же распад, — сказал Юзик. — Как управлять распадом?
— Юзик, — сказал Р. — Термоядерный взрыв — это распад атома. Термоядом мы управляем. Извлекаем энергию… А что говорить о толпе?..
Тостов они не пропускали.
— Слишком сложно, — сказал Юзеф.
— А что тут сложного? — хорохорился Р. — Это ж все мастера… Думаешь, только Рейган — артист?.. Михал Сергеич тоже играл в самодеятельности… Звездич в «Маскараде». А Ельцин что, не артист?..
— Артист, артист, — сказал Юзик, — ты успокойся!..
— Они же всю жизнь играли спектакли почище БДТ!.. Интересно только, чем это кончится и кто выйдет на поклон вместо Шекспира!..
— Воля, давай я тебя провожу, — сказал Юзеф.
— Нет, Юзик, еще не вечер, — сказал Р. — Это же сериал!.. Просто мне Владика жалко… И Люлю Шувалову.
Тут ему пришлось доставать валокордин, и одна картина стала вытеснять остальные.
Когда почти все простились с Владиком на сцене, одна бездетная актриса привела за руку молодого человека, заставила подойти к изголовью гроба и, бросив одного, ушла. Так он и стоял у Славиного лица минуты две или три, стоял и смотрел, впервые, наверное, в жизни так близко.
— Это — сын? — спросил Р. активную актрису.
— Да, — сказала она. — А как ты догадался?..
— Потому что ты подвела. Он актер?
— Да. Похож?
— Да. А мать?.. Н.?..
— Да.
— Как его зовут? — спросил Р.
— Григорий, — сказала она. — Гриша Незнамов…
* * *
Присказка «Кто выйдет на поклон вместо Шекспира» появилась у Р. с тех пор, как он вернулся к своим разговорам с Ахматовой. А вернулся он к ним, когда Виленкин обязал его писать мемории. Виталий Яковлевич был составителем и имел двойные права: во-первых, обязать Р., так как сам с ней знакомил, а во-вторых, включить в сборник, своя рука владыка.
Коря себя за глупость, — мало записал, немного запомнил, — Р. обратился к истории шекспировского вопроса и кое-что прояснил для себя заново. Но самую важную сцену он, конечно, помнил прекрасно, потому что она льстила его актерскому самолюбию.
В одном из последних разговоров в ответ на подначку Анны Андреевны, мол, мог ли все шекспировское богатство создать малограмотный артист, Р. неожиданно для себя стал подыгрывать ей. Стоило вообразить, что Автор с большой буквы, скрывшийся за спиной артиста Ш., это — принц крови Гамлет, и все становилось на свои места.
— Анна Андреевна, — сказал Р., — а что, если всерьез послушаться всех этих намекающих надписей и сделать именно то, чего от нас просят. То есть… То есть обратиться не к гравюре Дрюйшота — «маске» и не к раскрашенному бюсту в стратфордской церкви — еще одной «маске», а к тому, что написано в самой книге… Искать в пьесах не мелких биографических совпадений, тут все аргументы будут слабы, а одну конкретную ситуацию, в которой Автор очевидно и намеренно прячется за актера.
— Что вы имеете в виду? — заинтересованно спросила Ахматова.
— Ну вот хотя бы тот же «Гамлет». Второй акт, приезжают бродячие актеры, хотят сыграть, но материал выбирают не они, а принц. Он «заказывает музыку», он просит их сыграть «Убийство Гонзаго» и редактирует пьесу, да?.. Он пишет ударную вставку, помните?.. Гамлет спрашивает Первого актера: «Скажи, а можно будет в случае надобности заучить кусок строк в двенадцать-шестнадцать, который я напишу и вставлю, — можно?..» И Первый актер отвечает: «Да, милорд». Вот вам и ситуация. Получается уже не «Убийство Гонзаго», а «Мышеловка»… То есть принц Гамлет, скрывшись за переписанной пьесой и Первым актером, становится Автором с большой буквы…
— Продолжайте, — строго сказала Ахматова, и Р. совсем разошелся.
— На сцене возникает реальная ситуация, назовем ее «ситуация инкогнито»… И смысл ее в том, что подлинный автор скрыт от одних персонажей и известен другим — актерам, так?.. Но в то же время и всем зрителям… Ведь эта механика возникает у них на глазах… Ну да, на глазах у зрителей, если «Гамлет» идет в «Глобусе», и у читателей, если они открыли in folio и читают ту же пьесу. Ведь надпись просит сделать именно это — не обращать внимания на маску-портрет, а читать саму книгу…
Анна Андреевна кивала красивой головой, обходясь без лишних реплик и междометий. Получалось, что она добилась своего, довела артиста Р. до свидетельских показаний против себя и актерской братии.
— И таким образом, — заливался Р., — в «Мышеловке» отражается действительное, то есть английское положение вещей. За Гамлетом скрывается Автор, имеющий права на престол, за Первым актером — актер Шекспир, доверенное лицо автора, за бродячей труппой — театр «Глобус»… И спектакли «Глобуса» втягивают в эту игру и королевский двор, и лондонскую публику. «Убийство Гонзаго» — пьеса про итальянские дела, «Мышеловка» — про датские, но «Гамлет» идет в Лондоне, стало быть, Гамлет помешался на «нашей» почве, английской… Или на той, на каком языке он говорит… По-русски — значит, на русской… Убийство мужей Марии Стюарт заставило вас вспомнить убийство Кирова. Такой механизм у этой пьесы! Между прочим, ситуация повторяется. «Театр в театре» у него не один раз. «Сон в летнюю ночь», там группа самодеятельных артистов, и «Буря»… В «Буре» все действие создает Просперо, — артист Р. мечтал об этой роли и неплохо знал пьесу. — «Он силою искусства своего устроил так, что все остались живы», а сам, как Гамлет, следит за действием, скрывшись. И, между прочим, тоже имеет право на престол! Может быть, именно Просперо — разгадка характера этого Автора. Ведь Просперо — «чудак! Уж где ему / С державой совладать! С него довольно / Его библиотеки…» Сидит себе и пишет.
Наконец Р. иссяк и сделал паузу.
— Вы понимаете, что вы сейчас произнесли? — спросила Ахматова. Она понимала, что он не понимает.
Р. сказал, что попытался стать на ее точку зрения, потому что привык играть диалоги и за себя, и за того, с кем спорит…
— А вы понимаете, что это звучит впервые за последние триста лет?..
Р. был польщен, и немудрено, что эти фразы отпечатались в его памяти на всю жизнь. Видно, на такой шоковый эффект и рассчитывала Анна Андреевна. Пусть, мол, думает, авось, еще что-нибудь выдумает.
Откуда взялись триста лет, было непонятно. Шекспировский юбилей был четырехсотлетний, «Гамлет» написан три с половиной сотни лет назад, точнее, триста шестьдесят пять. Гораздо позже Р. показалось, что он додумался откуда. Ахматова любила «Макбета» и, конечно, знала стихотворение Ходасевича:
Леди долго руки мыла.
Леди долго руки терла.
Эта леди не забыла
Окровавленного горла.
Леди, леди! Вы как птица
Бьетесь на бессонном ложе.
Триста лет уж вам не спится —
Мне лет шесть не спится тоже.
1922 год. А в 21-м в БДТ вместе с Ходасевичем они слушали последнее выступление Блока…
Может, она забыла про меня и отнеслась к другим собеседникам, более близким ей. И вспомнила другие тайны и гибели, случившиеся на ее веку…
— Вы непременно должны об этом написать, — сказала она артисту Р.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.