11

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

11

Путь к свободе — вот что такое любовь. Новый взгляд на прежние обстоятельства. Большой пересмотр. Когда взрослый мужик, подчинясь звериному чувству, не позволяет себе вилять и стесняться, это становится опасным. И он ищет опасности, потому что созрел и хочет дорого платить за чистую радость. Семен Розенцвейг и сам не заметил, как выпрямила его дружба с девушкой Иосико. Почему дружба, а не любовь? Разве вы не знаете по себе, как близки эти земные благодати и как легко одну принять за другую? Именно так воспринимал отношения с Иосико мечтательный композитор Р. Вернее, именно так понял наконец своего героя склонившийся к провинциальному романтизму автор…

Маэстро и в голову не приходило прятать ее фотографии и подарки. Он был прав в своем чувстве перед всем миром, не говоря уже о театре или семейном общежитии на Зверинской. Время его пошло по часам, подаренным девушкой Иосико… Как все стало известно жене и семье?

Это и составляло отчасти скрытые обстоятельства сюжета, куда, по слухам, так или иначе вмешивались артист X, музыкант Y, чекист Z, сплоченный коллектив, общественное мнение, чувства зависти, ложно понятой заботы, советского патриотизма и, разумеется, соответствующие ведомства.

Существовала версия, согласно которой артист X позвонил Майе Ефимовне и, любуясь своим поступком, сказал: «Майя, имей в виду, Сеня влюбился в японку, ты должна защищать свою семью…»

Было мнение, что музыкант Y, надеясь на служебное повышение, начал стучать на Сеню задолго до Японии и вошел в дружбу с чекистом Z.

Догадывались, что чекист Z, движимый долгом службы, организовал доставку отравленной информации до улицы Зверинской через секретных сотрудников S, L и О, взращенных в творческом коллективе…

Имелось предположение, будто Майя Ефимовна написала несколько писем, в том числе — девушке Иосико, и оно было перехвачено бессонной цензурой…

Говорили даже, что сам Товстоногов получил некий сигнал и обсуждал тему с дирекцией и, поочередно, с М.Е. и С.Е. Розенцвейгами…

Не довольно ли версий и предположений?.. Более чем…

Имейте в виду, господа: даже если бы автор и знал имя несчастного доносителя, то все равно не привел бы его здесь, потому что существующие или чаемые художественные пределы помешали бы ему паспортизировать древний грех. Он решительно отводит тень подозрения от любого возникшего на этих страницах имени и предлагает считать, что донос соткался в позорном воздухе любимой эпохи и сам по себе достиг чертовского адреса…

Майя Ефимовна, которую домашние почему-то называли Лялей, чувствовала себя оскорбленной. Всю жизнь она трудилась в ведомствах и учебных заведениях связи, вносила честную лепту в семейный достаток. Вместе с Семеном они пережили все эти времена, вырастили и воспитали детей. Ну, не все вышло так гладко, как хотелось бы, у Фимы случилось то, что случилось, а Рита могла бы выйти замуж чуть раньше. Но вот уже всё, слава богу, и дождались первой внучки, и есть все-таки машина, и дача в Горелове, и два любящих кота, никто не препятствует его музыке и железнодорожному хобби, с положенными остановками жизнь катится по своей колее, и вдруг на тебе — у него японка! Как вам это нравится? Поехал в Японию и завел себе японку!.. Седина в голову — бес в ребро!..

Живи Майя Ефимовна в другое время, она обратилась бы за советом к доброму ребе. Но она сама была умной и образованной женщиной, к кому она должна обращаться теперь? К кому?! Подскажите!..

Конечно, прежде всего надо сохранять юмор, она же понимает, что за этим японским романом нет никакого развода и распада семьи, но к чему эти демонстрации? Приехать и вывесить над столом эти подарочки, эти семисены и фотографии, то она в блузочке и брючках, то она в кимоно! И все время смотреть на ее японские часики! «Который час? Без пяти двенадцать!» Знаете, как это называется? «Япона мать» и никак иначе!..

Но смех смехом, а самолюбие задето глубоко, об этом уже судит весь театр, а вместо ребе с ней имел беседу Товстоногов, как будто это его дело. И все друзья и знакомые разделились на два противоположных лагеря, кто за Лялю, а кто за Сеню. И большинство, конечно, за Сеню, потому что он — главный кормилец и пострадал за любовь!..

Семен Ефимович умел молчать и не поддавался на выпады. Он продолжал ходить по утрам за свежим кефиром и есть домашние сосиски, хотя театральный буфет при таком положении дел был даже предпочтительней. Но как могла Ляля, мать его детей, стать напряженной и саркастической, как могла обсуждать с чужими совершенно необсуждаемое?.. Сделать его посмешищем для театра, для друзей и знакомых… И это на старости лет!.. Предать все эти годы, все эти трудности, все с кровью завоеванное благополучие и спокойствие!.. Он же вернулся, привез подарки, у него же и в мыслях не было рушить семью и вступать в поздний международный брак! Он же наступил на горло японской симфонии!.. Впрочем, не в этом дело! Не в этом дело!..

Дело в том, что она не понимает … Они все не понимают, не могут, не хотят понять, что он все-таки музыкант, все-таки художник, и его внутренняя жизнь не терпит никаких посягательств!.. Только Иосико в одно мгновение это до конца поняла!.. «Господи, что мне делать?» — думал он, и обида душила его, и слезы подступали к глазам. И если бы не кошачья пара, верные Дунька и Фомка, которые не придали значения ни одной из угнетающих душу версий и ласкались к нему с прежней страстью, ему нечего было бы делать под старой зверинской крышей.

— Фомочка, Фома, — говорил он, касаясь электрической головы любимого кота, и сразу подбегала ревнивая Дунька, со стоном выгибая нервную спину под музыкальной ладонью главного кормильца.

И тут пришло письмо от Иосико…

Заносит автора, заносит!..

Он так привык к Дуньке и Фомке, что поневоле продлил им жизнь, скорее всего, из нелогичной приязни к загадочной сиамской породе. Нелогичной потому, что сам он принадлежит к убежденным собачникам, а вовсе не к кошколюбам, и его пекинесы Мотя и Нюся, по паспорту — Майкл и Ненси, существа высшей императорской породы, которым он поклоняется. Как известно, человечество делится на кошколюбов и собачников, и тут уж ничего не поделаешь, этот вопрос неразрешим так же, как и национальный, так что не будем в него вдаваться слишком глубоко.

Но правда жизни требует уточнить болезненные обстоятельства. В то время, когда на Зверинской разворачивалась семейная драма, сиамской пары не было в живых. Сперва умер Фомка, который принял дом Розенцвейгов из лап сопородника Фомки Первого, долгожителя и интеллигента. А вслед за Фомкой Вторым скончалась нежная Дунька, и Сеня лично повез ее отяжелевшее тело на дачу в Горелово, где и захоронил на взгорочке у забора, устроив мягкую могилку и скромную рукописную дощечку…

Печальные последствия японских гастролей выпали на долю двух беспородных котов, обожаемых Семеном не меньше сиамцев. Первого стали прикармливать еще в Горелово, а осенью, когда перед семьей возникла перспектива бескошачьей зимы, беспризорника Кошу со всеми его деревенскими повадками и распутными привычками взяли в Ленинград. А Фомка-Третьяк, такой же парвеню, как и Коша, был родом с Фонтанки, 65, и характер его был явно испорчен врожденной привилегией. С младых ногтей он оказался наделен тяжелой и неистребимой фанаберией служащего БДТ, сродни той, которая портила нравы малой части нашего худсовета.

Матерью его была прописанная в БДТ Муся, или Машка, всегда беременная или обремененная сосущим потомством, что требовало от коллектива постоянного поиска «хороших рук». Известен случай, когда Машка, или Муся, в состоянии крайней беременности вошла в зрительный зал и имела неосторожность потереться о брюки Товстоногова.

— Что такое?! — нервно вскричал он. — Кто пустил кошку на рэпетицию?! Где комэндант?!

Но вместо коменданта на сцену вышла завреквизитом, красивая и спокойная Лида Курринен, и умиротворяюще спросила:

— Георгий Александрович, разве вы не знаете, что кошки приносят в дом счастье?..

В зале повисла пауза, во время которой Муся приблизилась к сцене и стала тяжело подниматься по приставной лесенке, предназначенной для главного режиссера. Увлекаясь, Гога спешил к артистам и вспархивал на сцену, чтобы показать или объяснить что-то важное. Именно этот адмиральский трап и заняло собой брюхатое, плебейское, жалкое существо. Общее напряжение росло, а Муся вовсе не спешила, отдыхая на каждой ступеньке, и наконец стало ясно, что без посторонней помощи ей не подняться.

Первым не выдержал Товстоногов и с той же страстью, с которой только что выражал свой протест, властно потребовал:

— Помогите же человеку подняться на сцену!..

Раздался вздох облегчения, и Лида Курринен поспешила навстречу бедной роженице. Так Муся получила человеческий статус и стала пользоваться признанием не только дирекции и театральных служб, но общественных организаций и близких театру людей…

Никто не взялся бы подсчитать, сколько детей она произвела на свет, выдавая их большими обоймами и с неслыханной частотой. И Фомка-Третьяк, попавший в прекрасные руки Розенцвейга, был одним из них. В отличие от матери, казавшейся трехцветной, серой с черными и рыжими пятнами, отпрыск был удручающе сер и, несмотря на явную откормленность, напоминал жителей помойки. Немногим лучше выглядел и гореловский дачник Коша. Между тем оба они чувствовали себя хозяевами Зверинской и научились не только вскрывать холодильник, но и вскакивать на стол и совать носы в тарелку столующегося композитора.

В напряженной атмосфере молчания и неожиданных вспышек коты взяли сторону Сени. Говорила ли в них мужская солидарность или глубокое понимание внезапной влюбленности, сказать трудно, но оба они, как могли, спасали композитора Р. от домашнего одиночества.

И тут пришло письмо от Иосико. «Я люблю вас, сэнсэй», — прочел он и быстро вышел на улицу…

Смотрите, как далеко вперед забежал одышливый автор!

Они еще катят в автобусе, едут на экскурсию, в седьмом ряду по левой руке Р. и Р., артист и композитор, один уперся в красную тетрадку, а другой смотрит за окно. Они не знают, что произойдет по приезде домой ни с тем, ни с другим. Куда же спешить? Дай себе время войти в сад камней, сбрось свое бремя, дай себе время ступить в мир теней, дай себе время… Эй, что такое?.. Да так… Не обращайте внимания…

— Что пишешь? — это Валя Ковель подошла к нашему ряду. — А поздравление Георгию Александровичу уже написал?

— Но это же к шестнадцатому!.. Время есть…

— То у тебя мало времени, то много, — недовольно сказала Валентина. — Ты смотри, не подведи!.. В посольстве все должно быть знаешь как?! Чтобы подымало!.. Как гимн!.. Юра Аксенов уже полкапустника написал!..

— Молодец, — сказал Р. и попросил: — Валя, ты, пожалуйста, не дави, а то ничего не получится…

— Как это не получится? — Она повысила голос, и к разговору стали прислушиваться соседи. — Имей в виду, от тебя ждут!.. Вечно ты, Володька, выегиваешься!.. Вот у тебя тетрадка, вот ручка, пиши давай! — И она вернулась на свое переднее место.

«Егда зъванъ бондеши на бьракъ не сенди на предьнемь месте», — вспомнил Р. урок старославянского, которому не нашлось лучшего применения. На свежие японские картинки за окном снова стали наплывать сценки с Мастером. И правда, вот ручка, вот тетрадка, какие проблемы?.. Но прикладные вирши к конверту с иенами — сущий пустяк в сравнении с заказной славицей для посольства. От тебя ждут. Кто?.. Сам Гога?.. Вряд ли!.. Надо же так сказать: «Чтобы подымало!» Она и сама не поняла, как точно выдала заданье. Это смешно, но его ставят в положение гимнописца Михалкова или других, настоящих поэтов, от которых страшное время требовало сладких стихов. Им нужен «Марш энтузиастов». Или парадный портрет со звездой на лацкане. «Знакомая негаснущая трубка…» В нашем случае — сигарета «Мальборо»…

За окном продолжали мелькать иностранные радости хайвея. Евсей Кутиков, Тэд Щениовский и кто-то еще, загружая новенькие стереомагнитофоны, громко восхищались солнечными батареями на каждой крыше и удивительно красивыми рощами бамбука. Сказочная Япония бежала навстречу. Будь благодарен, пиши!.. Нет, он — в размышлении!..

Играя моноспектакли, Р. привык спорить с собой, нанося и отражая удары, добиваясь своей цели от противника и чужой — от себя. И в фильме «Лебедев против Лебедева» он играл две роли: современного рефлектирующего физика и его циничного альтер эго. Здесь тоже шел нервный спор со своим зеркальным отражением.

— «Почему такое сопротивление? — спрашивал двойник в манере этого фильма, отвлекая от японских пейзажей. — Разве ты не ценишь Мастера? Не уважаешь его?» — «Ценю… Уважаю…» — «Тогда в чем дело?» — «Не хочу доказывать…» — «Благородно, но похоже на комплекс Корделии. Младшая дочь Лира тоже не хотела признаваться в дочерней любви. Помнишь, что из этого вышло?» — «Убирайся вон!» — «Минуту, братец кролик! Разве ты не смирился со своими жертвами Мельпомене?.. Или тебе мешает близость к другой компании? Что скажут друзья поэты и прозаики? Что скажет критик Р., который не меньше тебя переживал потерю принца Гарри?.. Но ты же не собираешься печатать свой „гимн“ в „Известиях“!.. Ты в Японии, вместе со всей труппой! Пиши не от себя, а от „народа“… Помнишь гимн истфака, который пела твоя бедная мама и ее бодрые студенты? „Работы не пугаемся, упорно занимаемся, примером быть стараемся, такой уж мы на-а-род! Шагаем мы уверенно, учебой мы проверены, и лозунг наш поэтому: историки, впе-е-ред!“ Что, если „историков“ заменить на „артистов?..“» — «Вон пошел!!!» — «Ах, какой нежный!.. Скажи спасибо, что я у тебя есть!.. Ну, не пиши гимна, пиши портрет! Вот тебе рифмы: Товстоногов — эпилогов, Товстоногов — диалогов… Товстоногов — враг подлогов, Товстоногов — друг бульдогов». — «Заткнись», — сцепив зубы, сказал артист Р. У него уже была зацепка, и он твердой рукой вывел в красной тетради: «Не приспособлен Товстоногов для подведения итогов». Тут он успокоился и, оторвавшись от верноподданной строки, вернулся к действительности.

— Ах, какие домики я вижу за окном, эт-то удиви-ительно! — пел в микрофон Евсей Кутиков. — Ой, ой, ой, опять эти знаменитые глушители вдоль дороги!.. Э-т-то удиви-ительно!.. Боже мой, что я ви-ижу, бамбук!.. Ка-кой бамбук!.. По-моему, эт-то са-амый удиви-и-тельный бамбу-у-к!..

«Пусть продлится держава нашего императора! — вспоминал Р. — Пусть он царствует тысячу, да, тысячу лет… Пусть он царствует, пока камни не станут скалами и не затвердеет мох…»

За окном блаженствовала в веках великая японская империя…

У людей с идиопатическими нарушениями организма нравственный дискомфорт вызывает и физические недомогания. Скажем, давящая необходимость принудработ может породить внезапный прострел, или флюс, или что-нибудь еще совершенно непредвиденное. Кстати, термин «идиопатический», принадлежащий медицинской науке, означает отклонение от типа, возникшее вследствие ничего, не вызванное никакими причинами.

— Явление идиопатическое, — сказала автору одна красивая докторица, — это явление самостоятельное, однако неведомого происхождения…

— Ага, — откликнулся автор и напомнил ей реплику гоголевского Поприщина: — «А знаете ли, что у алжирского бея под носом шишка!».

— Вот-вот, — сказала докторица. — Шишка явно идиопатическая…

Отчего этот чужой термин так ласкает авторский слух? Не только ведь оттого, что внутри его организма обнаружилось роскошное и опасное идиопатическое отклонение. Очевидно, с приближением завидного прилагательного для автора открылась чудная возможность применять его к шишковатому характеру артиста Р. и происходящим вокруг него театральным событиям. Автору остро захотелось придать медицинскому словцу расширительный, философско-художественный смысл. Представьте, господа, одним из героев у него выходил доброкачественный дурак с идиопатическими нарушениями ординара!.. Повезло, просто повезло!..

Итак, необходимость создать хвалебную оду настолько разволновала Р., что у него еще в автобусе возникли кошмарные поясничные боли. И это в разгар непрестанных экскурсий в исторические дворцы и храмы. При том что сам объект поздравления широко и радушно предложил Р. присоединиться к интеллигентной компании, идущей в Музей современного искусства.

«Идти, несмотря ни на что идти», — решил скрюченный острой болью и вредностью характера Р. и натер больные чресла вьетнамской мазью «Звездочка», которую ненавидел еще больше, чем вьетнамскую рисовую…

Осторожно шагая вслед за командой ценителей, Р. вспомнил на собственный счет случай из жизни, рассказанный Волковым.

Однажды на звездном пляже сочинского санатория «Актер» к Волкову обратился прославленный мастер Малого театра Владимир Кенигсон.

— Вот вы, Миша, по моим наблюдениям, следите за собой, — сказал Кенигсон, — делаете зарядку, кушаете по системе Брегга, читаете журнал «Здоровье»… И несмотря на все это легко хватаете насморки, инфлюэнцы и прочие заразы. Казалось бы, нелогично, но я могу объяснить, почему…

— Почему? — живо откликнулся Миша.

— Гены — говно, — сказал Кенигсон и ушел в Черное море…

Музей современного искусства выставлял пестрое собрание вторичных опусов, не вызывавшее нашего энтузиазма. Ну хорошо, золотоволоска в белом платье, со свечкой в руке; ну хорошо, крестьянин в камышовой шляпе и запрокинутая в истоме крестьяночка; ну, цирк шапито, арлекин с кошкой, клоун с пуделем. Ну, бык, целующий женщину, он — фиолетов, она — желта… Обилие фривольных сюжетов объяснялось просто: молодые художники приносили в галерею свой товар, и лучшие образцы выставлялись на продажу…

Борющийся с болевым синдромом Р. успел было пожалеть, что поддался групповой ажитации, и возмечтал о тихом возвращении в номер, как вдруг услышал победный клич Товстоногова:

— Володя!.. Идите сюда!.. Ваша тема! — И, когда догнал Мэтра в следующем зале, тот жестом демонстратора, словно делая подарок, представил ему средних размеров полотно в синевато-розовой гамме: — Ваши русалки!..

Русалки оказались явно не его, но Мастер не был обязан вдаваться в детали: родовые признаки хвостатых див были налицо.

В многолетних размышлениях о природе загадочных персонажей Пушкина, а особенно прекрасной утопленницы, замышляющей ужасную месть, Р. задавался исходным вопросом: как должна появиться перед зрителем исполнительница главной роли: на хвосте или все-таки на ногах? И при каждой попытке воплощения на сцене или телевидении Р. двоился и шел на внутренний компромисс, потому что, честно говоря, не мог похвастать личной встречей с чистокровной русалкой. Нет, разумеется, красивые девушки, каждую из которых в нежную минуту он мог опрометчиво назвать русалочкой, на его пути попадались, но действительная представительница водной стихии никак в руки не шла…

Как мерещилось артисту Р., одним из скрытых источников сатанинского характера царицы русалок и ее неутолимой жажды мщения должна была стать какая-то острейшая эротическая неудовлетворенность. Во всяком случае, приводя аргументы Михаилу Шемякину, вместе с которым он выпустил книгу «Возвращение пушкинской Русалки», Р. говорил:

— Понимаете, Миша, Русалка — абсолютно ваша героиня! Вы ведь соболезнуете странным животным, образцам кунсткамеры, всяким карлам и монстрам… Вы сострадаете всем инакоскроенным. А тут, вообразите, женщина, которая не может раздвинуть ног…

— Да, — откликнулся Шемякин, — трагедия…

И этот аргумент стал одним из решающих, подвигнув знаменитого художника на создание русалочьей серии…

А японский художник, не задумываясь, изобразил пышнотелых одалисок со всем необходимым для жизни и любви: отменные груди, пышные бедра, натуральный хвост и удобно расположенные птички… Ну, те, которые в одной из сказок Пушкина легко взлетали на деревья… И вожделеющие чайки хищно присматриваются к трем русалкодевицам…

Товстоногов и новый главреж Театра комедии Аксенов в соответствии с генеральским статусом приобрели каталог, а артист Р. удовлетворился одной открыткою. Вы догадались, господа, это были японские русалки…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.