7

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7

14 ноября 1962 года в Курсовом переулке у профессора школы-студии МХАТ Виталия Яковлевича Виленкина собирались слушать Ахматову. Это совпадало с нынешним отъездом артиста Р. в Ленинград. Событие намечалось в той самой столовой, где на гостевом диванце он имел честь провести несколько ночей перед началом своей новой жизни. Нехитрые ташкентские манатки были собраны с утра и, прижавшись к коридорной стенке, ждали ленинградской участи. Завтра на заре артисту Р. предстояло выйти на Невский проспект и проследовать на Фонтанку. Но обратите внимание, господа, перед слепящим броском на большую сцену он увидел Анну Ахматову…

Скажем прямо, Р. был оглушен встречей, тем, что читала Анна Андреевна, и тем, как она читала. Прежде ему довелось быть представленным и слушать в авторском исполнении стихи залетевших в Ташкент советских поэтов — Смелякова, Светлова, Симонова, — но разница между ними и ею была велика и в словах еще неопределима. Если Р. этого и недопонимал, то явно чуял. По особым случаям у него обострялось лишнее чутье…

Выпивали и закусывали. Белая скатерть, подробная сервировка стола…

Судили и рядили о театре: Софья Станиславовна Пилявская, Владлен Давыдов с Маргошей, Игорь Кваша с Танечкой…

Потом слушали музыку… Потом — стихи…

Для стихотворения голос Ахматовой выбирал какой-то соседний, гудящий регистр, а губы как будто ленились… Приковывающая, странноватая, кажущаяся неохотность и беспрепятственное проникновение в твой главный тайник.

Р. сидел через стол от Ахматовой и не отводил от нее глаз. Крупный план завораживал, а звук уносил за пределы места и времени. Совершенно уносил.

Есть три эпохи у воспоминаний.

И первая — как бы вчерашний день.

Душа под сводом их благословенным,

И тело в их блаженствует тени…

Может быть, в тот вечер Ахматова читала и не то, что слышит сегодня оглядчивый автор, в «подвале памяти» нехватка свечей, но он бормочет слышанное из ее уст и, конечно, свое сокровенное.

И вот когда горчайшее приходит:

Мы сознаем, что не могли б вместить

То прошлое в границы нашей жизни…

Другой человеческий масштаб — вот что увлекало, но Р. не сразу это определил. И все последующие встречи усиливали впечатление. Ни прежде, ни потом, во всю жизнь, людей такого масштаба Р. не встречал.

А ведь сон — это тоже вещица, / Soft embalmer, Синяя птица, / Эльсинорских террас парапет, — гудело в его ушах, и Р. казалось, что это — для него. Может быть, снова почуял? Позже Анна Андреевна назначила Р. чтецом «Поэмы без героя». Почему именно его?..

Вспоминая Ахматову, чаще всего говорят о царственной величавости. Р. поразила ее речь. В одно и то же время она касалась прошлого и будущего. Не по смыслу, хотя, конечно, и по смыслу, но прежде всего по звучанию. Замедленный, протяженный, низкий и, со всем тем, возвышенный звук тайной властью сводил с Серебряным веком, но здесь же влек в опасные темные порталы предстоящих и следующих за ними лет…

Гул вечности — вот что это было, ее речь, и блажен тот, кто ее слышал…

Понимая значение встречи, хозяин представил Р. Анне Андреевне, сказав о Гамлете, о том, что с завтрашнего дня он станет жить в Ленинграде, и о первой книжке, вышедшей в Ташкенте накануне переезда.

— Вы родились в Ташкенте? — спросила она.

— Нет, в Одессе, — ответил Р.

Анна Андреевна кивнула красивой головой, может быть, оттого, что опять на одну линию стали три города ее судьбы, и сказала:

— Надпишите и подарите.

Первое приказание показалось Р. трудновыполнимым, второе — просто опасным. Он вышел в коридор, достал тоненькую книжку, уселся на свой баул и долго складывал надпись, открывая для себя несовершенство подарка и мучась неожиданным косноязычием. Он снова почуял, что, передав книжку Ахматовой, подвергнет свои стихи и себя самого другому, чем прежде, счету и будет обязан отвечать за слова и поступки по-новому.

«Анне Андреевне Ахматовой, — выводил он, — с глубокой любовью, несказанной благодарностью за сегодняшний вечер и паническим ужасом эту первую книжку… В. Р. 14 ноября 1962 года. Москва».

Потом в числе одиннадцати других, даренных в Москве, в том числе с книгой А. Тарковского, ее передадут Валентине Андреевне Беличенко, бессменному директору музея «Анна Ахматова. Серебряный век», и во всей открытой беззащитности она останется лежать навзничь под застекленной крышкой музейной витрины…

Сочинив неуклюжую надпись, Р. вернулся в гостиную и уже перед самым уходом Анны Андреевны рискнул передать книжку по назначению.

Ахматова была благосклонна и на прощание сказала Р., что в Ленинграде он может позвонить ей по телефону и даже навестить…

В спонтанных и запланированных поздравлениях Г.А. Товстоногова по поводу семидесятилетия и получения звания Героя артист Р. оказался задействован плотнее, чем предполагал. Вышло это так.

На другой день после коридорной увертюры, вернувшись из глубокого автобусного рейда в торговый квартал Осаки, похожий на лабиринт и растянувшийся на несколько квадратных километров, Р. надел штатное кимоно и принялся готовить вечерний завтрак. Тут помреж Витя Соколов и сообщил, что в номер 740, к Товстоногову, просили приходить не ранее 20 часов 30 минут, иначе поток приветствий мог начаться гораздо раньше и утомить триумфатора. Р. поздравил себя с тем, что по какому-то наитию приберег бутылку пятизвездочного армянского коньяка. Разгуливая в летучем кимоно по просторному апартаменту, он наметил соответствующие штаны и рубашку и, несмотря на то что Гога жил рядом, принял вежливое решение сменить домашние туфли на визитные штиблеты. Успел он составить и легкое двустишие, шутливо сопровождающее коньяк, как вдруг раздался звонок телефона.

Не знаю, как вы, дорогой читатель, но в течение своей нервной и двойственной жизни автор почти всегда безошибочно определял по сигналу, к добру он или к худу. Этот звонок ему не понравился: начальственные нотки и повелительное наклонение. И точно, на другом конце провода была руководительница японской поездки Анта Антоновна Журавлева. Кстати сказать, некоторые японцы выражали недоумение на ее счет: «Таким большим театром руководит женщина? Почему?» «По контракту», — отвечали наши находчивые. Так вот, без объяснения причин Анта просила зайти в номер 726, то бишь к ней, тут же и ни минуты не откладывая. Зная, что начальство по хорошему поводу не зовет, Р. стал размышлять: кто и о чем именно на него настучал, и уже пошел к выходу, но столкнулся в дверях с Валей Ковель, которая была крайне возбуждена.

— Володя!.. Скорее, мы тебя ждем! Это я просила Анту тебе позвонить, — и, пока шли по коридору, объяснила: — У нас не получилось с подарком… Они прошляпили, и нужно срочно выходить из положения!.. Как кто?! Эти горшки, которым поручали… Слушай!.. Мы собрали по триста иен и подарим Гоге тридцать тысяч в конверте, понимаешь? У японцев есть такой обычай — дарить деньги в конверте!

— У узбеков тоже, — сказал Р.

— Ну вот, — подхватила Валя. — Это нужно обыграть в стихах, у тебя же есть чувство юмора!

Слышать это от Вали было лестно.

— А когда нужны стихи? — спросил Р., как обычно недопонимая всей остроты обстоятельств.

— Да сейчас, сейчас! — обиженно и даже с какой-то обвинительной ноткой в голосе сказала Валя. — Садись.

Место за столиком в будуаре Анты Антоновны было готово, и, по их мнению, Р. должен был тут же принять позу вдохновения. Анта с одной стороны, а Валя — с другой взялись за спинку изящного кресла, собираясь жарким дыханием в затылок вдохновлять придворного творца.

— Валя, — сказал Р., посмотрев на часы, — а раньше ты сказать не могла?..

— Ну думали же, что подарок будет! — еще более обиженно и капризно сказала Валя и посмотрела на Анту. — Пиши!..

Выходило, что все давно все понимают, один Р. не врубается.

— Я лучше пойду к себе! — сказал он. — Дайте хоть минут десять!

— К приему в посольстве — поздравительный стих, а сейчас — обыграй конверт, и всё! Пять минут! — белым голосом скомандовала Валя.

Анта молчала, считая довольным то, что указания шли из ее номера.

Положение было плачевное. Объяснять им, что Р. не только не умеет, но и терпеть не может сочинять поздравительные вирши, было бесполезно. Да еще, как говорил сэр Джон Фальстаф, «по принуждению»!..

У Р. уже был случай, когда он надолго потерял расположение Дины Шварц, объявив свое лирическое творчество «неподведомственным» театру. По-видимому, он тайно склонялся к порочной и осужденной партией позиции «искусства для искусства». А тут какой-то, извините, профком дает вольному певцу любви и Мельпомены низкое прикладное задание!..

Но, как сказал артист Кваша в роли Маркса, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» (впрочем, возможно, автор путает, и это сказал другой артист в другой марксистско-ленинской роли). Несмотря на общую тупость, Р. понял, что сегодня не тот случай, когда стоит принимать горделивую позу. В условиях японской оторванности от признанных мастеров «капустного» жанра принадлежность к цеху поэтов обязывала его выручить родной коллектив и обыграть «конвертацию» некупленного подарка.

В конверте… Черт побери!.. Только что, пока никто не давил, он родил две прикладные строки: «Когда рождается „Гертруда“, уместна звездная посуда» ; а что делать теперь, когда издевательски подмигивают номерные часики и он «по принуждению» тщится опоэтизировать японско-узбекский обычай? В конверте, это надо же!.. Поверьте… Ага!.. Это уже кое-что… И Р. впряг горделивого Пегаса в гастрольный тарантас…

Когда вошли к Гоге, Р. держался за спинами своих вдохновительниц, но Валя потащила его за руку, чтобы подчеркнуть единство всеобщего порыва. Голосом циркового шпрехшталмейстера она заявила:

— Вручается коллективный подарок! Нашему дорогому, единственному и любимому Георгию Александровичу Товстоногову! — И поскольку шум не стихал, прибегла к легендарному приказу Бориса Левита: — Ти-хо-о все-е!!!

Народ притих, а Валя, взглянув на тонкий листок рисовой бумаги с фирменной маркой отеля, продекламировала текст. К крылатой фразе «Тихо все!» мы еще вернемся, а сейчас, нарушая зарок, автор с болью приводит вымученные строки, которые, несмотря на литературную беспомощность (или благодаря ей), приобрели сюжетное, а стало быть, и историческое значение. «Примите, Мастер, и поверьте, / Такой в Японии закон: / Все наши чувства — здесь, в конверте: / Вклад, благодарность и… поклон!..»

«О, Боже!.. Какая бездарная чушь! — корчился Р. — Как можно поклон поместить в конверте?!» Но Валентина с таким победительным пафосом прочла этот бред, сопроводив последнюю строчку глубоким славянским поклоном, что участники сбора, битком набившиеся в Гогин номерок, разразились горячими, долго не смолкающими аплодисментами и стали выкрикивать: «Ура!», «Банзай!», «На „мерседес!“». Хотя денег в конверте было на одну запаску, и постановочная часть явно выиграла соревнование с труппой, подарив юбиляру роскошные крупногабаритные часы с боем…

Тут началось общее ликование, передача рюмок и закуски стоящим далеко от стола, появились пельмени, и на этот счет спорят две равноправные версии: Анта Журавлева уверена, что их через второго секретаря прислал первый повар посольства, а Тамара Иванова убеждена, что пельмени были куплены семьей юбиляра и разварены в гостинице, то есть их надо было лишь опустить в кипяток, а Нателла решила варить, и пельмени слиплись…

С восторгом и восклицаниями был принят также и подарок фирмы, который вручал сам Ешитери. Не мудрствуя лукаво, наш господин Окава…

Чур, чур меня! Никакой рифмы более!.. Вот они, чертенята, сами лезут, если без принуждения!.. Посмотрим, как себя поведут, когда придется писать торжественную оду для оглашения в посольстве!..

Итак, господин Окава подарил господину Товстоногову кимоно, причем какое! Ручной работы, музейное, бесподобное! На следующее утро в особое время, отведенное для просмотра, мы вновь с благоговением вступали под Гогины своды, вспоминая посещение исторической выставки подарков Сталину. Кимоно произвело на всех оглушительное впечатление. Мало того что Мастер смотрелся в нем, как император Хирохито или какой-нибудь еще более славный японский монарх, он плавно поворачивался вокруг своей оси, как главный музейный экспонат, твердо убежденный в своем художественном и историческом значении… Впрочем, может быть, Гога кимоно не надевал, и оно было повешено в простеночке между двух коек?.. Может быть… Но для романа лучше бы надел… Стало быть, надел…

Кимоно было ослепительно белое, шелковое, а может быть, парчовое, с тончайшим узором и нечастыми алыми цветами по всему полю, волшебное, вызывающее робость и шепот. Кто-то шепнул, что такие кимоно не носят, а кто-то прошелестел о цене: около миллиона иен. Розенцвейгу все же показалось, что девушка Иосико в своем более скромном кимоно выглядит предпочтительней…

Часы от постановочной части были с маятником: по концам блестящей штанги — два блестящих шарика, и вся конструкция мерно раскачивалась перед красивым циферблатом, освобождая мысль и вселяя надежду, что перпетуум-мобиле достижимо если не везде, то в Японии. Подарок можно было поставить на стол или буфет. Или отвезти на дачу, где часы оказались бы центром интерьера и дарили юбиляру ощущение блаженной вечности. Деньги молниеносно собрала осветитель Альбина Гатилова: по дороге из театра, в автобусе, отдали иены монтировщики и световики, а в гостинице — радисты и гримеры с костюмерами. Наутро Кутиков, Изотов и Куварин съездили в намеченный магазин, кажется, на Акихабару, и почти без споров выбрали этот удивительный экземпляр. А за завтраком Гога подошел к столу, где Альбина сидела с Галей Автушенко, и задал потрясший их простецкий вопрос:

— Можно к вам, девочки?..

— Господи, Георгий Александрович!.. Конечно!..

Будем справедливы, во время вечернего торжества равно приветствовались и более скромные подарки, потому что и они совершались от души. И все ахнули, когда Зина Шарко внесла сказочные орхидеи. Это был жест бескорыстной любви и признания. Хотя некоторые не могли удержаться и осудили безрассудство: цветочки с собой не увезешь…

Под шумок достал бутылку и Р., бормотнув вольнорожденное двустишие, но армянский коньяк гости не прозевали, заставили повторить шутку о «Гертруде», и Р. сорвал-таки свои аплодисменты, ловкач!..

Да, это был вечер шуток и импровизаций, народного гулянья по коридорам, распахнутых дверей, надежд на чистое творчество и новые роли и награды всем верноподданным героического монарха. Юра Аксенов тут же начал прикидывать капустник, а Валя Ковель «средь шумного бала, случайно» напомнила Р., что стихи для посольского вечера — за ним, за ним!.. И всякий празднующий понимал, что, стоит только вернуться в Ленинград, как состоятся новые чествования, а там должна озаботиться достойными торжествами и столица нашей родины Москва…

Восклицание «Тихо все!», которым воспользовалась Ковель, было сугубо нашенское, бэдэтэшное, и, как я говорил, родилось из уст Левита, с которым так трудно расставался юбиляр. Как-то перед началом спектакля, когда окно и дверь администраторской штурмовали зрители, стараясь предъявить законные и мифические права, перед его глазами появилось удостоверение охранника, и он услышал фамилию лица, чьи портреты люди носили на праздничных демонстрациях. Это, не помню какое, грозное лицо имело не то дочь, не то племянницу, явившуюся в БДТ запросто и без предупреждения. Водоворот жаждущих и так грозил утащить Бориса на самое дно, а тут — смотрите, кто пришел!.. Пытаясь овладеть ситуацией, — вот она, звездная минута! — он выскочил из-за стола и, перекрыв рядовые голоса, заорал благим матом на весь бурлящий вестибюль: «Ти-хо-о все-е!!!».

И эхо отчаянного вопля как предание и анекдот доныне раздается под сводами первого советского театра…

Не зная, удастся ли вернуться к колоритному образу Бориса Самойловича, автор считает долгом сказать, что это был выдающийся работник, как, впрочем, все, кого собирал под свои знамена наш театральный вождь. Его административный дар был настолько высок, что, когда театральный институт открыл факультет управления и экономики, Борис был приглашен исполнять обязанности доцента и читал лекции, пользовавшиеся большим успехом. Еще в советские времена он начал осуществлять продюсерские функции, представляя Центральное телевидение, и именно Левит как исполнительный директор создал команду и организовал съемки «Смерти Вазир-Мухтара», сценаристом которого был знаменитый социолог и директор ленинградского телевидения Борис Фирсов, а редактором — талантливая Бетти Шварц, однофамилица нашего завлита.

Уйдя из БДТ и сработавшись с Евгением Мравинским, Левит не сумел сойтись с его наследником Юрием Темиркановым и вышел в открытое пространство. Он организовал одно из первых частных гастрольбюро и продолжал вывозить в загранку славные российские оркестры.

Когда, ненадолго пережив Гогу, Борис внезапно умер, его, отплывающего в роскошном полированном дубовом гробу, какого Р. не видывал на театральных похоронах, пришли проводить многие известные музыканты, артисты и директора. На щедрых поминках во Дворце искусств они сказали о Левите немало добрых слов, стараясь утешить его молодую и преданную вдову…

Марина была студенткой Левита и, влюбившись в учителя, счастливо прожила с ним двенадцать лет. Она вспоминала о его надежности, точности, абсолютной компетентности, безусловной ответственности, врожденном таланте импресарио и, не скрывая обожания, рассказывала о том, как энергично и по-джентльменски он пользовался своей властью.

Однажды глубокой ночью она приехала в аэропорт, ожидая мужа после европейских гастролей. Встречающих почти не было, никакой информации тоже, и Марина пошла искать хоть кого-то из персонала. Наткнувшись наконец на дверь диспетчерской, она, несмотря на запретную надпись, заглянула внутрь и спросила, когда ожидается самолет из Дублина.

— Девушка, — недовольно ответил старший, — самолет из Дублина в Ленинграде никогда не садится. Это прямой рейс на Москву.

— Никогда не садится, а сегодня сядет, — сказала Марина. — На борту — мой муж, он везет домой оркестр и посадит любой самолет там, где нужно!..

Дежурные смотрели на нее как на больную, но в этот момент зазвонили телефоны, и они стали принимать информацию. Сначала диспетчеры переглянулись, а потом один из них сказал:

— Вы знаете, действительно, самолет из Дублина сядет на десять минут, чтобы дать выйти музыкантам…

И самолет приземлился, и в пустое здание еще старого аэропорта вышел Борис — он почти всегда выходил первым — и, увидев Марину, помахал ей рукой: он уже здесь, и все в порядке. Она запомнила эту встречу острее, чем его объятия с Вэном Клайберном или другие выдающиеся сцены…

И, слушая влюбленный рассказ, Р. думал о том, как же сошлись Левит и Товстоногов в небесном зарубежье, на тех бесконечных гастролях, откуда не возвращается ни один самолет, и где их встреча, видимо, неизбежна. Он старался представить себе, что мирного сказали они друг другу по поводу последней пылкой ссоры на земле, и вдруг ужаснулся тому, что, расставшись врагами здесь, они и там могли остаться верны себе и горделиво разминуться, даже не кивнув в знак забытого согласия и общих трудов в прежние лета…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.