23

23

В Токио с меня тоже причиталось: мои ташкентские устремления поддержал Товстоногов, и я мог катиться колбаской туда, откуда явился…

Равным образом с меня причиталось и в Ташкенте, где я по праву считался своим.

И в Ленинграде с меня причиталось каждый раз, когда кто-нибудь приезжал из Ташкента и любого другого города, где с меня причиталось. А так как я гастролировал во многих городах, не только с театром, но и сам по себе, представляете, сколько с меня причиталось в Ленинграде?!

И если иметь в виду, что в Ташкенте я оказался в результате войны и эвакуации, а родился, как все приличные люди, в Одессе, само собой разумеется, что с меня причиталось и в Одессе.

Более того, вы будете смеяться, но в Буэнос-Айресе с меня тоже причиталось. Однажды в ответ на мои генеалогические вопросы младшая сестра отца, то есть тетушка, прислала мне чудом сохранившуюся анкету покойного деда, в которой он честно указывал, что в 1906 году со всей семьей эмигрировал в Аргентину. Правда, в 1908 году он через Польшу вернулся в Одессу, но семья его во время эмиграции прибавилась на одного человечка, и прибавочным человечком оказался мой отец. Я могу об этом смело говорить, потому что всю жизнь дата рождения отца была окружена в его семье плотным туманом, настолько плотным, что и дед, и бабушка начинали волноваться, когда при них заходила речь о дате рождения отца. И вот после их смерти старая анкета приподняла завесу, и путем простых умозаключений я пришел к выводу, что мой отец родился не в 1908 году в городе Одессе, как ему записали в метриках, а в 1907 году «в далекой знойной Аргентине, где женщины как на картине» и так далее, в соответствии с текстом известного танго…

И волновались родные моего отца вовсе не напрасно, потому что к 1924 году, когда отцу пришло время получать паспорт, умер дедушка Ленин, а над его гробом произнес свою страшную клятву дядюшка Сталин, и мои бабушка и дедушка догадались, что нас всех ждет впереди. Ну чего мог ожидать от жизни советский человек, в чьей анкете, как кость в горле, торчало бы: место рождения — Буэнос-Айрес, Аргентина? А когда я рассказал эту историю моему отцу, он сначала очень удивился, а изучив дедову анкету, страшно разволновался, поняв, что всю кристально честную жизнь вводил в заблуждение товарищей по партии и отделы кадров разных республиканских министерств, невольно скрывая капиталистическое место своего эмигрантского рождения.

Теперь можете себе вообразить, насколько с меня причиталось в Буэнос-Айресе, когда я в составе труппы Большого драматического прибыл на место рождения моего дорогого отца…

Отметим кстати, что вопрос о смещенных датах и местах рождения крайне интересен, и автор пытается прояснить, где же и когда все-таки родился другой наш герой, Г.А.Товстоногов, семидесятилетний юбилей которого, по официальной версии, падал на сентябрь 1983 года и совпадал с его пребыванием в Осаке, а согласно другим источникам, должен был быть смещен на два года вперед и менял свою географию. Теперь, как вы понимаете, в городе Осака причиталось уже со всех нас, советского правительства и посольства в Японии, не говоря уже о горящей синим пламенем фирме г. Окавы…

Вообще же, если бы автор стал перечислять города, в которых причиталось нам или с нас, и хотя бы вкратце привел причины по каждому городу, он не имел бы надежды добраться до финала. Что уж говорить о времени, необходимом для практического воплощения принципа «с вас (с нас) причитается»…

Так, следуя логике и шаг за шагом, мы вместе с читателями подошли к важнейшему выводу о том, что вопросы где, когда и с кого именно причитается и есть главные философские вопросы на рубеже двух тысячелетий. И, как всегда, они идут из России, приобретая всеобщее и мировое значение. И все же следует подчеркнуть, что, по выношенному мнению артиста Р., с которым в данном случае полностью солидаризируется автор, на этой земле нет места, в котором не причиталось бы с каждого из нас, хотя бы потому, что быть живым и посещать разные места — великое счастье. Поэтому, с точки зрения порядочного гастролера, всегда и везде причитается с каждого, у кого есть, а жмоты и жлобы не идут в благородный счет, и их в историю пускать не надо…

Да, чуть не забыл… До сих пор жалею, что во время наших гастролей в Буэнос-Айресе ни я, ни мои спутники, включая заведующего отделом торговли обкома КПСС руководителя нашей поездки Букина и сопровождающих лиц из КГБ, не знали о хитроумной проделке дедушки, скрывшего от партии и государства место рождения моего отца, потому что именно в Аргентине и ее столице Буэнос-Айресе я бы наилегчайшим образом справился с обязанностями поставить товарищам выпивку (лично для меня в этом действии и заключается живое соответствие принципу «с меня причитается»), и вот почему.

Не успели мы ступить на интуитивно близкую мне почву, а дорога, повторюсь, была чрезвычайно долга и утомительна: Ленинград — Москва — Франкфурт-на-Майне — Лиссабон — Сантьяго — Гавана — Лима — Буэнос-Айрес, — как Миша Данилов (случайно) и разведгруппа «санитаров Европы» (намеренно) совершили одно за другим два оглушительных открытия.

Данилов с ходу напоролся на супермаркет рядом с гостиницей, в котором по баснословно низкой цене продавалось великолепное баночное пиво. На специальной и не вдруг различаемой нижней полке неистребимыми полчищами стояли так или иначе примятые банки, которые стоили в пять или семь раз дешевле немятых, так как справедливо считались бракованными. Но, как не менее справедливо заметил народный артист Всеволод Кузнецов, в помятой банке было ровно столько же пива, сколько и в неиспорченной, если, разумеется, умело к ней подойти и вскрывать с нежностью. При нашей бедности требовать товарного вида от глупых жестянок было еще более глупо.

Но не успел непьющий Данилов посвятить свое открытие разрешающему себе Кузнецову, как «музыкальный обоз» обнаружил в близлежащей аптеке под вывеской «Формация» чистейший медицинский 96-градусный питьевой спирт по еще более провокативной цене — одна условная единица за один литр. Более того, разведка боем обнаружила тот же спирт и по той же издевательски низкой цене во всех окрестных «Формациях», которые были тут же нанесены на карту местности.

Наши музыканты не стали таить своего чудесного открытия от коллектива, и то ли Валя Караваев, то ли Женя Чудаков, подражая закадровому голосу Ефима Копеляна в фильме «Семнадцать мгновений весны», официально произнес:

— «Формация» к размышлению…

Образ был подхвачен, стал естественным путем развиваться, и вскоре коллеги привычно предлагали друг другу сбегать на угол за свежей «информацией». Дело кончилось тем, что во всех близлежащих аргентинских аптеках резко упали спиртовые запасы, а некоторых наших артистов стали в них узнавать как настоящих звезд. И Женя Чудаков сказал:

— Пора уезжать, а то от избытка чужой «информации» красная труппа сильно посинела…

Разумеется, он шутил, и в шутке было сильное преувеличение, но вообразите себе, читатель, жизнь простых советских артистов далеко от Родины, под дамокловым мечом реакционной аргентинской военной хунты и бдительным приглядом завторготделом обкома Букина, в условиях умопомрачительного сочетания вызывающе дешевого спирта с почти дармовым баночным пивом. Конечно, основной удар благородно приняла на себя партийная организация во главе с Толиком Пустохиным, грудью закрывая вражескую амбразуру.

Получив щедрую подпитку от латиноамериканской действительности, народный юмор продолжал расцветать. Не мог не тронуть, например, до боли близкий аргентинский обычай сдавать бутылки и, получая взамен жетоны, возвращать денежки через кассу; так, отель наш «Савой» рядом с «бутылочным» супермаркетом, довольно старый и, как сказали бы в Одессе, задрипанный, приобрел у нас название «Савой в доску».

А еще по пути в Аргентину, когда, преодолевая тяготы полета, ребята «взяли на грудь» в братской Гаване и на пересадке в Лиме (Перу), у некоторых возникли ощущения чугуна в голове, Миша Данилов, оглядев перуанский пейзаж и его печальных фигурантов, произнес:

— В чужом Перу похмелье…

Но вот что артист Р. сумел оценить только постфактум: оказалось, что глава фирмы «Даефа», вывезший нас в Буэнос-Айрес, мощный сангвиник Давид и его вторая жена могучая Неля — настоящие одесситы, так же как и мой дед, эмигрировавшие в Аргентину, но, в отличие от него, не рвущиеся обратно…

Мы появились в Буэносе в дни майских календ 1981 года, и, как порядочные одесситы и советские в прошлом люди, Додик и Неля сразу догадались, что с них причитается. Тут и был устроен праздничный выезд на катамаране по протоку Параны до виллы «Богемский лес», на которую была приглашена не только наша большая семья, но и директор театра «Сан-Мартин», где мы выступали, и советский посол в Аргентине, и его советники с семьями, и сотрудники продюсерской фирмы «Даефа», включая «мозговой трест» — завотделом Леви и главу финансовой службы Соломона, тоже, разумеется, с семьями. Маевка вышла прекрасная, и ее описание достойно более высокого пера, чем то, каким располагает автор, хотя в нем все еще сильно искушение вернуться на виллу в прямом и переносном смысле. Скажем лишь то, что главным действующим лицом маевки стала знаменитая аргентинская «осада», ради которой был зарезан жертвенный бык. Беря пример со знаменитого американского импресарио Сола Юрока и пропагандируя советское искусство, фирма «Даефа» по совместительству торговала аргентинским мясом, и большой бык не был для нее большой проблемой.

Гигантские куски мяса медленно переворачивались над жаровней, доспевая, шипели только что изготовленные могучие колбасы, столы были уставлены бутылями веселого вина и несметным количеством дразнящих ноздри приправ. До сигнала к атаке приходилось еще подождать, и, гуляя по вилле, гастролеры стали сшибать с больших орешин молодые плоды и, очищая их от кожуры, лакомиться в предвкушении «осады».

Некоторые сказали, что мяса все-таки многовато и надо было не стесняться, а захватить с собой пиво и спирт. Нашлись и те, которые сделали это. А когда всех пригласили к столам, стоящим на пленэре большой буквой П, один из наших прославленных едоков сказал: «Этого нам, по-моему, не сожрать!»

На что Женя Чудаков находчиво ответил: «Нет такой „осады“, которую бы не выдержали русские артисты». И, по-моему, он оказался прав.

Здесь автор задал себе следующий вопрос: какое отношение к путешествию в Японию имеет путешествие в Аргентину, а тем более — в Чехословакию? И тут же догадался, что для нашего человека нашего времени, каким и является автор, всякая загранка есть нечто экзотическое, а квинтэссенцией этого нечто является, конечно, Япония. И сегодня, оглядываясь назад, он может сказать, что Аргентина обнаруживает в себе три с половиной — четыре процента Японии, а Чехословакия ноль семь — ноль девять ее же процента. Развивая мысль в сопровождении водки завода «Ливиз» и в компании достойных собеседников, он пришел к окончательному выводу о том, что посюсторонний мир делится, в сущности, всего на две любимые страны: во-первых, материковую Россию и, во-вторых, островную Японию…

В драматические артисты Чудаков попал непростым путем.

Родился он в Донбассе в потомственной шахтерской семье, прописанной в городе Артемово, и хотя мама его обладала абсолютным слухом и замечательно пела в стоящих случаях, она была просто поражена, услышав, что сын собирается поступать в культпросветучилище. А двинуть именно в него Женьку накрутили две заезжие девицы, строя глазки и обещая культурные и просветительские радости немедленно после поступления. В Артемово девицы залетели по невнятному поводу из самого Питера, так что их встречу с Женей можно считать знаком судьбы.

— Куда, — чистым голосом спросила его добрая мама, — куда с таким аттестатом? — И действительно, в аттестате Жени сиротливо терялись две четверки, остальные отметки были сплошь неказисты. — Ну, пробуй… Только ты постарайся, сынок, похлопочи мордой, может, тогда и примут…

Училище Женя закончил не хуже других и, получив диплом руководителя самодеятельности сельских клубов, поехал по распределению на Брянщину. Увидев полноценный диплом, директор сельского Дома культуры, бывший армейский старшина, сильно обрадовался и сказал:

— Ну, земеля, давай, принимай хозяйство!

И хотя, как выяснилось, земляками они вовсе не были, Женя послушно подписал все бумаги, которые ему подсунул торопящийся директор. Сдав ДК, старшина срочно уехал в Сибирь.

Через несколько дней во двор Дома культуры заехала полуторка, и два блондина с белорусским акцентом сказали:

— Ну, так мы забярем ту жесть, — и показали руками в верном направлении: посреди двора штабелем лежала новенькая листовая жесть, ждущая капремонта ржавой крыши.

— То есть как? — спросил удивленный Женя.

— А так! — ответили ребята. — Мы ж договорились с тем дяректором!.. — И, споро побросав красивые серебрящиеся листы в полуторку, укатили с концами.

Еще через несколько дней появился невзрачный ревизор, прочел подписанные Женей бумаги и, обнаружив отсутствие жести на дворе, подал материал в прокуратуру.

И вот тут, в ожидании судебного крушения своей культурно-просветительской карьеры, Женя почувствовал, как в его жизнь снова вмешались высокие силы судьбы, потому что вместе с повесткой в прокуратуру на его шахтерскую голову белым голубком опустилась другая повестка — в районный военкомат.

Выслушав Женину историю и разглядывая обе бумажки, длинный майор из военкомата сказал:

— А ну, пиши на имя Дома культуры заявление об уходе!

Женя написал, но клубные работники заявления не приняли, потому что, на их взгляд, уж больно хорошо он смотрелся в роли козла отпущения. Тогда длинный майор лично приехал в ДК и рявкнул:

— Я вас всех посажу, если не дадите Чудакову расчета!

Через два дня Жене исполнилось девятнадцать лет, он получил расчет в Доме культуры и превратился в полноценную боевую единицу стоящей на страже мира Советской армии.

Между тем обиженная прокуратура Брянской области разыскала в Сибири знакомого нам старшину, вызвала его в Белоруссию, отдала под суд и отправила обратно в Сибирь отбывать за растрату. Пока старшина сидел, Женя, полный сочувствия к неудачнику, успел отслужить в армии, окончил Ленинградский театральный институт и как ученик Евгения Лебедева был принят в БДТ. И вот что особенно любопытно в контексте нашего повествования: оказалось, что именно Женя Чудаков был первоначально представлен Таней Рудановой в качестве вероятного кандидата на замену Гая в спектакле «Амадей». Потому что по своей комплекции Женя подходил к Гришиному сиреневому камзолу куда больше, чем артист Р. Но, оценив Танино предложение, Гога спросил:

– Императорский библиотекарь из Донбасса?! — и поднял брови.

И вот тут-то, в связи с библиотечным характером Гришиной роли в «Амадее», Мэтр вспомнил артиста Р. и устроил безрезультатную примерку сиреневого костюма, с которой начался наш небезупречный рассказ.

Когда грузились в автобус со всеми приобретенными в Токио пожитками и Р. позже других появился в салоне с большой японской коробкой в натруженных руках, Женя, кивая на коробку, ласково спросил:

— Воля, это ты все здесь написал ?

И Р. упал бы от хохота, если бы в набитом автобусе было куда упасть. Смеялись все, и смеялись от души, потому что успели удачно угнездить в салоне новые японские пожитки, потому что весело было нам, не знающим своего будущего.

Надеясь на благосклонность Фудзиямы, мы ехали в Осаку навстречу семидесятилетнему юбилею нашего Мэтра. Там и с него причиталось.

А Гриша Гай маялся в больнице…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.