21

21

Читатель, не переживший наших времен, должен учесть, что мы десантировались на Японские острова не при Брежневе, а при Андропове. Меньше чем за год до описываемых гастролей до нас донесся скрип исторического колеса в покорной ноябрьской Братиславе. «Глубокий славянский поклон» в адрес ушедшего лидера заслуживает особого внимания…

Однажды во время разговора о блоковском спектакле, в котором участвовал Семен Розенцвейг, в кабинет Товстоногова вошла Дина Шварц и с озабоченным видом сообщила о смерти вождя югославских народов Иосифа Броз Тито. Гога насупился и ничего не сказал. Тогда Дина внесла изящное предложение:

— Может быть, нужно выразить соболезнование нашему югославу? — У нас ставил спектакль Мирослав Белович.

Мирослав был человек полный и темпераментный и с ходу заявил, что лучше «скучать о театре, чем скучать в театре». Он не давал артистам шагу шагнуть без уточняющих указаний. Репетиции превращались в его моноспектакли, на которых Белович обливался потом и менял рубашки, а артисты холодно следили за его эскападами.

В ответ на предложение выразить соболезнование Мирославу выражение лица у Гоги сделалось кислым, потом недовольным и наконец брезгливым. Он посмотрел на Дину так выразительно, что реплики «Что за идея?» и «Кому это нужно?» беззвучно передались проницательному завлиту, и она вышла за дверь.

О смерти Иосифа Броз Тито Мирославу Беловичу в Ленинграде пришлось скорбеть одному.

О смерти Леонида Ильича Брежнева мы скорбели всем коллективом и тоже вдали от Родины.

За завтраком переводчица Наташа вошла в кафе братиславского отеля «Девин» и сказала, что слышала по радио траурную весть. Басик переспросил, сама ли она это слышала, и она сказала: «Сама».

Тогда Миша Волков задал вопрос: «На каком языке?» И переводчица сказала: «На словацком».

Из уст в уста и от столика к столику известие распространилось по всей столующейся труппе, и после живых, но приглушенных оценок актерские лица приняли мужественное выражение хорошо скрытого горя, а движения челюстей, в соответствии с моментом, печально замедлились.

Помимо общей печали в коллективе возникло и частное замешательство насчет того, будет ли театр играть гастрольный спектакль или нет. Мнения разделились, но большинство сошлось на том, что в день смерти исторического человека показывать «Историю лошади» не очень тактично.

Дина Шварц вспомнила, что в день смерти Сталина в «Ленкоме» было назначено какое-то совершенно не подходящее случаю представление, в огромном зале сидело человек сто, но поступило указание играть, и спектакль играли.

Замдир Белобородов, имея в виду смерть Леонида Ильича, со значением сказал:

— На этот случай Рейган назначил «час икс».

Что такое «час икс» и во что он должен вылиться для нас, никто не знал. Неясно было и то, сам ли Рейган сообщил о своем решении Роме Белобородову или поручил это другим лицам.

Вскоре стало известно, что указаний из консульства можно ожидать не раньше двух часов пополудни, и все тихо разошлись, стараясь не встречаться взглядами в Доме мод и увешанных знаменитыми люстрами магазинах «Светидла». В два часа спектакль был отменен, а вечером администрация отеля «Девин» предоставила коллективу скромное помещение во втором этаже для проведения траурного митинга.

Артисты и цеха стали собираться и рассаживаться, сдерживая случайные реплики, поэтому шарканье и скрип стульев раздавались с особенной резкостью. Вадим Медведев как человек мастеровой заинтересовался формой и выделкой своего стула: как именно собран, гвозди или клей, какой материал пошел и нет ли где марки завода или имени мастера; он поднял изделие вверх ножками, приблизил к лицу и вертел над нашими головами, пока другая половина знаменитой семьи Валя Ковель не осадила его в прямом и переносном смысле.

— Нашел время! — внятно сказала она мужу, выхватив у него стул и усевшись на него с официальным выражением лица.

Одеты были по-разному: кто в полудомашнем виде — спустились-то из номеров, — а кто в известном приближении к трауру. Лавров надел черный галстук, и стало ясно, что ему досталось говорить, а Гога пришел в серой курточке, из чего следовало, что он выступать не станет.

Стриж уселся в первый ряд и до конца митинга все оглядывался и оборачивался, интересуясь, кто и как реагирует на выступления и выступающих. А Сеня Розенцвейг вошел в зал в темном пиджаке, держа под мышкой черный футляр, и стало очевидно, что мы услышим скрипичную музыку.

Открыл митинг, конечно, Толя Пустохин, парторг, и сразу предоставил слово директору Суханову, которому предстояло играть на митинге первую роль.

Тут, пожалуй, уместно упомянуть, что наш директор не в первый раз объединил свои творческие силы с коллективом. Еще в начале 1950-х он, будучи тенором, появлялся к началу спектакля «Враги» М. Горького и в нужный момент соединялся за кулисами с Заблудовским и Лёскиным. Помреж Зина Либровская давала отмашку, и трио запевало печальную песню о горькой участи российского пролетариата: «Маслом прогорклым воняет удушливо…» и т. д. Закулисное пение создавало нужную атмосферу для тех, кто играл «врагов». То есть уже тогда Геня Суханов — так называли его участники трио — с полным правом подходил к кассе, чтобы получить свои «разовые». Теперь у него была лучшая, директорская зарплата, и, надо отдать ему должное, вместе с Толиком Пустохиным он отлично смотрелся в обстановке похоронного обряда. С бледным одутловатым лицом Геня говорил ровным драматическим тенором, без тремоло, но с внутренним чувством, употребляя доступные даже потрясенному сознанию слова.

— …перестало биться сердце… глубоко скорбим… борец за мир… коллективный разум…

Лично до меня заново дошла образная глубина мысли о «коллективном разуме». Особенно заинтересовал вопрос о процессе его сбора и месте размещения. Если весь коллектив единодушно и добровольно поотдавал собственный разум во всеобщую складчину и этот общак помещен в особом месте, то с чем же остается каждый отдельный член коллектива? Вызывали интерес температура хранения, общий объем серого вещества, а также размер сосуда, в котором коллективный разум доводят до кипения («кипит наш разум возмущенный»), и вопрос о том, сколько времени его кипятить, пока не выварится новый генсек… Впрочем, скорее всего, эта мысль возникла не во время траурного митинга, а гораздо позднее, и невольный анахронизм — следствие разнузданного перестройкой воображения.

Тут дали слово Кире Лаврову, который подготовился к событию слабее, чем Суханов, и присоединился к сказанному директором. От себя он добавил, что воочию видел Леонида Ильича всего один раз, но те, кто видел его чаще, уверили Киру, что это был добрый человек.

Сеня Розенцвейг сидел сбоку, так, чтобы удобнее было выйти вперед, и то отстегивал, то снова закрывал замки на футляре, стараясь, чтобы они не щелкнули. Но никакого понятного знака ему не подали, и Сеня так ничего и не сыграл.

Когда митинг был закрыт, все заметно раскрепостились, потому что в связи с отменой спектакля вечер и ночь впереди были совершенно свободны и как по долгу, так и по обычаю предстояло помянуть доброго человека и генерального секретаря. Тут же составились соответствующие общежитию компании и расфасовались по номерам. У всех с собой было, а у кого уже не было, запаслись днем…

Мы пошли скорбеть вчетвером, все беспартийные: Басилашвили, Волков, Розенцвейг и я. Когда первая поминальная рюмка, предложенная Олегом, прошла на удивление удачно, он объяснил, что причиной тому сам Леонид Ильич, который хорошо относился к русским обычаям вообще и к поминальной водке в частности. Олег предложил не делать большой паузы между первой и второй рюмками, а дальше посмотрим…

Никто возражать не стал, тем более что хозяином номера был Семен, человек не только большой музыкальной одаренности, но и высокого понимания момента, что он и доказал, немедленно разлив по второй.

Когда вторая прошла не хуже, а может быть, и лучше, чем первая, я спросил Сеню, кто посоветовал ему прихватить скрипку на траурный митинг и почему он, в конце концов, не сыграл? На что Семен, подкладывая нам консервной закуски, признался:

— Вообще-то Гога…

— Что он сказал? — потребовал ответа Миша Волков.

— Он сказал: «Возьмите скрипку, сыграете Шопена…» — Сеня махнул рукой и добавил: — А, не в этом дело!..

Сеня Розенцвейг так часто употреблял в разговоре присказку «не в этом дело», что и мы стали пользоваться характерным выражением для того, чтобы намекнуть на самого завмуза. Иногда мне начинало казаться, что Сенино присловье не так просто, как кажется, и несет в себе бездну тревожащих смыслов.

Ну, во-первых, все сказанное перед «не в этом дело» превращалось в надводную часть речевого айсберга и намекало на подспудные толщи вынужденно или намеренно скрываемых тайн. Во-вторых, изо дня в день повторяемое «не в этом дело» заставляло мысль устремляться вперед, не дорожа изреченным, а подсказывая, что главное хотя еще не произнесено, но уже твердо обещано. Иногда от любимого присловья веяло тихой печалью, и оно наводило на мысль, что автор его однажды и навсегда утратил надежды быть понятым и сознательно обрек себя на скорбную недосказанность… Тут возникала догадка о великой и вечной непознаваемости жизни и горькой тщете всеобщих усилий ее разгадать…

Повторяя свое «не в этом дело», Сеня прибегал к такому разнообразию напевных, выразительных и ускользающих интонаций, что понять его в каждый данный момент было непросто, хотя я и сделал несколько шагов в этом направлении во время совместной работы над спектаклями «Лица» по Ф.М. Достоевскому и «Роза и крест» А.А. Блока…

Итак, мы выпили по третьей за «скрип исторического колеса», и третья пошла просто отменно.

Не берусь показать под присягой, в промежутке между какими по счету рюмками Олег Басилашвили, которого мы чаще называли Бас или Басик, сообщил, что по дороге на траурный митинг Гога подхватил его под руку и раскинул свой пасьянс насчет того, кому быть преемником. «Хорошо бы Андропов», — сказал Гога. «Почему?» — спросил Бас. И Гога ответил: «Во-первых, он самый большой либерал из них всех, во-вторых, мгновенно решил вопрос о моем спектакле в „Современнике“, а в-третьих, был за то, чтобы Солженицына не сажать, а выслать».

Впрочем, Бас мог перепутать порядок причин, так как мы уже не помнили порядка выпитых рюмок. Тут Сеня молча показал Олегу сначала на стены, а потом — на уши. Но Олег громко и артистически вкусно выдал известное русское выражение, посылая как стены, так и уши «трам-там-там» до востребования… В возвышенные моменты он вспоминал свою мхатовскую школу и начинал вести себя по образцу настоящих мужчин и кавалеров, какими были в его рассказах подлинные герои Анатолий Кторов, Борис Ливанов, Михаил Болдуман и особенно его педагог Павел Массальский.

Вскоре мы ушли от темы дня и стали утрачивать логику, а Миша Волков, достигнув апогея, принялся насылать громы и молнии на голову блондинки, которая вчера вечером давала ему авансы в гостинице «Девин», а ночью коварно обманула все ожидания. От блондинки Миша перешел к девушкам других мастей, часть которых мы знали, и привел некоторые интимные подробности, которых не мог потерпеть целомудренный Сеня.

— Замолчи, ты, развратник! — приказал он.

Но Миша почему-то не обиделся, а только удивился и задал Сене несколько прямых вопросов о манерах его поведения с женщиной.

— Только в темноте!.. Только в темноте! — неистово закричал оскорбленный Сеня, и мы поняли, что пора по домам.

Расходясь, почти за каждой дверью мы слышали знакомые голоса и громкие выражения чувств, впрочем, вполне уместные на государственных поминках.

Утром, когда труппа дисциплинированно пошла на выход с вещами, стало ясно, что наша ночная скорбь была действительно глубокой: женщины томно прятали лица за косынками, а мужчины стоически несли свою долю и не скрывали твердого намерения доскорбеть в автобусе.

На подъезде к Брно Розенцвейг подсел ко мне и сказал:

— Володя!.. Вы знаете, конечно, не в этом дело, но насчет скрипки я пошутил… То есть я пошутил насчет Гоги…

— То есть вы хотите сказать, что не Гога вам посоветовал взять скрипку, а вы сами решили сыграть Шопена в память Леонида Ильича?

Сеня засмеялся и сказал:

— Нет, не то чтобы… Просто я вообще-то принес скрипку, чтобы передать ее музыкантам, понимаете?.. Чтобы отдать для перевозки…

— Семен Ефимович! — сказал я. — Не переживайте… Я никому не скажу. А тем более Гоге…

Семен Ефимович был осторожным человеком. Жизнь научила его тому, что осторожность не помешает. Беда в том, что он иногда путал, по какому поводу стоило проявлять осторожность, а по какому можно было обойтись и так.

Тут Юра Изотов, зав. радиоцехом, припав к своему приемнику, громко объявил, что новым генсеком стал Андропов Юрий Владимирович.

— Ну, что я вам говорил? — сказал мне Розенцвейг с видом победителя, хотя на этот счет он не говорил ничего, а по поводу Андропова догадался Гога.

В Брно за завтраком Товстоногов подсел к столику, за которым сидели мы с Басом, и, довольно дымя сигаретой, повторил рассказ о том, какая тревожная обстановка создалась перед сдачей спектакля «Балалайкин и Ко» Салтыкова-Щедрина, который он ставил в «Современнике», как панически боялась запрещения Галя Волчек, несмотря на то что пьеса была остроумно заказана гимнописцу Михалкову, как смотреть спектакль позвали Андропова с семьей и именно его приход повлиял на разрешение и дальнейший прокат острого спектакля.

Георгий Александрович надеялся на потепление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.