Подражание Хэму

Подражание Хэму

Висевший на стене в киевском кабинете фотопортрет седобородого Хемингуэя в свитере пленял меня до умопомрачения.

В шестидесятые годы каждый столичный житель, не чуравшийся сдержанного свободомыслия, должен был иметь такую фотографию в своём доме. Как чуть позже стало обязательным вешать на стене в прихожей или на кухне лапти, туески или обломки прялок. Я жил в провинции, куда передовые идеи проникали со скрипом, поэтому фотографии Хэма не имел. Но желал страстно и изнывая от нехорошей зависти. И душа моя замлела, когда перед отъездом Некрасов торжественно, как полковое знамя при отступлении, вручил мне этот портрет, дескать, храни и любуйся!..

Я оценил жертву.

Некрасов обожал Хемингуэя ещё с довоенных лет.

Да и чьё сердце не сжималось в томлении от прекрасных описаний всепогодных и повсеместных выпивок, крепкой дружбы, мужских разговоров, бесстрастной на людях, но на деле жгучей любви. Кто пропустил хоть одну строку о корриде, об охоте на буйвола или о ловле стариком знаменитой рыбы?

Среди моих знакомых таких не было. А у Некрасова тем более.

– Моя настольная книга? – переспросил меня однажды В.П. – Фигурально выражаясь, их две – «Белая гвардия» Булгакова и «Фиеста» Хемингуэя. А настольный фильм – «Мне двадцать лет» Марлена Хуциева!

Мне давно казалось, что Некрасов местами чуток подражал Хемингуэю в своих вещах. В кратком и ровном стиле письма, мужественно сдержанных и отрывистых диалогах, в несуетливом повествовании. Но это было ещё полбеды. Дело приняло серьёзный оборот, когда Некрасов наконец побывал на корриде. Он оказался слишком впечатлительным для такого зрелища. Без умолку рассказывал о сражении с быком и даже показывал телодвижения тореро. Потом поутих и вспомнил о быках лишь на следующий год, когда мы попали в Мадрид.

Оказалось, что предшествующий год писателя не пошёл коту под хвост, а был посвящён штудированию книг и энциклопедий о тавромахии. И сейчас он с придыханием рассказал об исторических поединках, заслуженных тореадорах, коварных и беззаветно храбрых быках. Посулил нам море удовольствия и пригласил поспешить на представление. Я был заинтригован и чуточку взволнован, а Мила отнеслась к этому настороженно, как к предложению прыгнуть с парашютом.

Вика переживал за исход боя, опасался за жизнь тореадора и желал смерти быку. Шумел вместе с публикой и часто поглядывал на ложу арбитра. Он явно впитывал частички фактов и насыщался волшебной атмосферой. А когда на следующий день, уже в машине по дороге в Толедо, В.П. вновь завёл речь об искусстве боя быков, я безрадостно понял, что на мне отрабатывается, чтоб не забыть, пассаж о корриде в его будущих заметках.

Скорбное предчувствие воплотилось в действительность.

Тюкаю на «Эрике» большую рукопись, радуюсь, что Некрасов взялся за писание, давно пора. И конечно же, он не удержался и пустился во все тяжкие о корриде, о тореадорах и матадорах, верониках и мулетах! Я заглядываю вперед, листаю рукопись – снова о быках, о ритуалах и правилах, заковыристые термины для гладкости изложения. Подряд несколько страниц! Ведь ничего раньше не понимал в этом! Единственное знал – что быка желательно в конце концов умертвить… А тут целую главу посвятил. Не даёт ему покоя Хемингуэй, подражает ему, злорадствую я. Как хочется моему Виктору Платоновичу тоже прослыть если уж не знатоком, то хотя бы просвещённым любителем боя быков!

Подражает или нет, но страницы о корриде получились интересными, нечего бога гневить. Пусть забавляется человек, успокоился я, но как ему намекнуть, чтобы он не вздумал ещё раз возвращаться к бычьей тематике…

Подражание Хемингуэю проскальзывает и в первых парижских записках, но ненадолго.

Некрасов быстро улавливает собственную манеру описания бесконечных сидений за столиком кафе, божественного вкуса разливного пива, шатания по улочкам Латинского квартала или топтание у рундуков букинистов вдоль набережных Сены. Так что перед Хемингуэем краснеть нам не приходится. Американский певец Парижа был не скажу, что посрамлён, но местами переплюнут. И перепит.

В журнале «Стрелец» за пару лет до смерти Некрасова был опубликован большой его рассказ. И тут дрогнуло сердце и перо писателя, отдал-таки дань почтения прекрасной хемингуэевской книжке о Париже, назвал свой рассказ «Праздник, который всегда и со мной». Кумир Хэм, наверное, довольно ухмыльнулся на небесах, а его почитатель Некрасов при встрече с ним, я думаю, почтительно развёл руками. Мол, что поделаешь, Париж, как ни верти, а праздник. Лучше, мол, не скажешь…

«Что его ни раскрою – всё хорошо», – писал Лев Толстой о Куприне. Так можно сказать и о Викторе Некрасове.

Позволю себе заметить, дорогой мой Витька, писал мне В.П., что я не считаю себя профессиональным писателем. Конечно, я зарабатываю на жизнь своим пером. Игривым, шаловливым, лёгким, но не блудливым! Но пишу я лишь тогда, когда мне хочется. Пока такое получалось, дальше не знаю.

Но он любил, когда его называли писателем. И сам так отрекомендовывался.

– Вы чем занимаетесь в жизни?

– Пишу! – сухо отвечал В.П. незнакомым людям.

И люди умолкали, часто с почтением.

– А что вы пишете? – настаивали очень уж общительные.

– Разное! Это зависит от расположения духа!

Действовало безотказно, даже самые неугомонные отпадали с вопросами…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.