Фонтенбло
Фонтенбло
Свобода передвижения! Боже, какое это счастье!
Сколько раз восславлял Вика этот шикарный принцип. Некрасов, кстати, объездил всю Европу, не доехав лишь до Португалии. «Жалко, везде был, а там – нет!» Он вспомнил об этом в последнее, предсмертное лето, и я бодро пообещал ему съездить с ним туда на машине, мол, махнём, как только поправитесь. Это когда врачи дали жить ему три месяца и половина срока уже прошла…
Советские писатели обожали ездить за границу. Высшим счастьем были Лондон, Париж или Рим. О Нью-Йорке, Мельбурне или Лос-Анджелесе и не мечтали…
– Почему? Ну, почему нельзя человеку поехать в Париж, когда ему это хочется?! – нервничал В.П.
Возникал и другой вопрос – почему всё же выпускают кое-кого из писателей за границу?
С одной стороны, понятно почему – в награду, как поощрение, как знак расположения и признак доверия власти. Но ещё и чтобы посеять зависть и разбередить душевные раны собратьев, оставленных куковать у себя на даче или в лучшем случае – в Доме творчества Литфонда.
Но бывало, вдруг выпускали хороших, честных общеизвестно, совершенно неожиданно для них самих. Чтоб замести следы, не засвечивать доносчиков и ушлых прихлебал, считал Некрасов.
Живя в постоянной нехватке общения, Некрасов с нетерпением дожидался путешествий и в мгновение ока отправлялся в поездки. Непрерывно искал незнакомые впечатления, новые встречи, всегда упоённо высматривал что-то занятное или примечательное.
– Мне надо ездить, чтобы писать! – повторял В.П. – Впечатлений ищу!
– Да вы как бы казахский акын! – иронизировал, бывало, я.
– Да, да! – смеялся добродушно В.П. – Еду по степи, что вижу, о том пою! А ты почитай Гончарова. «Фрегат Паллада». И он пел, что видел! Я тоже хочу так писать…
Будучи абсолютно городским человеком, он предпочитал гулять или слоняться по городу, а не по деревенским окрестностям. Бесспорно, он не знал жизни народа, как и вообще почти все писатели, его современники. Они, особенно после войны, жили совершенно оторванными от обычных людей, варились в собственном, не всегда целебном, соку.
Был далёк от народа, скажете вы? Ну и что? Сколько писателей, далёких от народа, стали на века народной гордостью?! А сколько было, как вы говорите, близких, прямо-таки спаянных, сросшихся с народом, и что дальше? Да ничего!..
Этак через годик после приезда во Францию было решено, что мне необходимо на время снять комнату прямо в Фонтенбло.
Ежедневно я тратил часа три на поездки из Парижа в Фонтенбло, где работал в горном исследовательском центре. Злило, что терялось столько времени без толку, когда надо учить язык. Вика принял это решение близко к сердцу – он сразу понял, что сможет уединиться в Фонтенбло и приступить наконец к новой книге. Он уже придумал название – «Взгляд и нечто». Такой поворот дела понравился и мне.
Снятая с помощью моих сослуживцев комната оказалась обширнейшей залой, с потолками до небес. На высоченных окнах висели просто-таки музейные портьеры. В углу стояла странная короткая кровать под балдахином. Вика выбрал себе для спанья диван, от короткой кровати отказался, заявил, что это пережиток Средневековья. Мол, тогда лежать на кровати во весь рост считалось вызовом смерти. Поэтому спали полусидя.
Кроме того, его смутил балдахин. Это хорошо было в замках, растолковывал он, когда анфилада королевских комнат была как проходной двор. Вот король ночью и задёргивал себя портьерами – и теплее было, и фаворитки предпочитали под балдахином – всякая труха с потолка не сыплется…
Возвращаясь с работы, я готовлю ужин, Виктор Платонович покупает днём в магазине всё, что надо. Часам к шести каждый приступает к своим занятиям – В.П. пишет, сидя на диване, я зубрю за столом французский… Так было задумано. Действительность превзошла, как пишут в газетах, все ожидания.
Выяснилось, что нет более удобного времени для безделья, чем сидение за холостяцким ужином, а самый подходящий момент для бесцельной прогулки – именно время после ужина. Истосковавшуюся одиночеством душу отводили на вечерней трепотне, иногда за чаем.
Некрасову, правда, всё же удавалось писать днём, когда он оставался один.
По субботам приезжала Мила, шла проверять холодильник, чем, мол, питается писатель.
– Господи! – причитала она. – Как можно, Виктор Платонович, есть такую дрянь! Что это за колбаса, дайте я её понюхаю!
– Я ем всё подряд, как могильный червь! – посмеивался Вика и демонстративно съедал странноватую колбасу.
Мила варила обожаемый им фасолевый суп с луком. В.П. был счастлив, я давился постылой фасолью, но тоже радовался…
С резонными оговорками, жизнь действительно начала налаживаться. Мы работаем, мало того, на государственной работе! Это синоним льгот, невозможности увольнения, твёрдой зарплаты, ранней пенсии.
Правда, наш французский по-прежнему откровенно жалок, хотя мы погружены во французскую среду. Я довёл себя до исступления одинокой зубрёжкой французских словарей. Мила устроилась в лицей ассистентом русского языка – преподавателем, который ведёт практические занятия. И тоже безуспешно пытается хоть как-то говорить на работе по-французски – её коллеги, учителя русского языка, используют в общении исключительно язык Пушкина и Гоголя…
Но жизнь таки устраивается.
И Виктор Платонович не нарадуется, ему так хочется, чтобы всё было хорошо, чтобы никто не захныкал от повседневных невзгод, не начал канючить, что здешняя жизнь ему надоела и дома было лучше.
За это нехныканье, кстати, Вика нас тоже любил…
На террасе кафе, напротив наполеоновского замка, на солнышке было просто жарко.
Поджидая моего прихода, Некрасов прочёл «Правду» и принялся за нью-йоркское «Новое русское слово». На третьей странице большое объявление: «Лечение от алкоголизма. Можно без ведома пьющего. Гарантия 100 %».
Я был встречен возмущённым возгласом:
– Какое свинство! – Вика показал газету. – Представляешь, проснулся, и оказывается, что ты уже не алкоголик!
Хозяйки маленьких бутиков мыли щётками тротуар перед входом. Прошли модно одетые богомолки…
Теперь Вика возмутился всерьёз – Валентином Катаевым, его статьёй «Хочу мира» в «Правде», где он называл диссидентов «синьорами» и «поджигателями войны».
– Что ему не хватало? Что ему сделали диссиденты?!
Катаев всю свою жизнь входил в обойму верных помощников партии, хотя среди молодых шестидесятников он прослыл симпатичным и ненавязчивым ментором.
– Не смог соблюсти на старости лет благопристойность!
Чтобы скрасить горечь, ничего не оставалось, как заказать пива и пойти поужинать по-человечески, да и чуток ещё выпить…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.