Глава 1 Царскородный сирота

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1

Царскородный сирота

Когда 20 сентября 1754 года родился Павел Петрович,[12] то Россия отмечала появление его на свет как великое государственное событие. Несколько недель гремели салюты, расцвечивали небо фейерверки, раздавались царские награды и милости. Балам же и маскарадам и счета не было; весь аристократический Петербург, чтобы доставить удовольствие и радость Императрице Елизавете Петровне, той осенью веселился без удержу.

7 октября 1754 года появился Высочайший Манифест, гласивший; «Объявляем во всенародное известие. Всемогущему Господу Богу благодарение, наша возлюбленнейшая племянница Её Императорское Высочество Великая княгиня Екатерина Алексеевна, от имевшегося бремени благополучно разрешение получила, и даровал Бог Их Императорским Высочествам первородного сына, а Нам внука Павла Петровича, что учинилось минувшего сентября в 20-й день».

За неделю до Манифеста последовал именной указ Императрицы, в котором предписывалось Синоду возносить имя Великого князя на ектеньях.

«Мы при должном благодарении Господу Богу за благополучное разрешение от бремени Нашей племянницы, её Императорского Высочества Великой княгини… определили: имя его вознести во всех церковных служениях на Нашем и по Императорским Высочествам именах, благоверным Государем Великим князем Павлом Петровичем и сие Наше определение повелеваем публиковать во всех церквах Нашего государства, дабы везде по сему исполняемо было неотменно».

Из круга родственников настоящую радость испытал лишь один человек: двоюродная бабка новорожденного Императрица Елизавета Петровна (1709–1761), ставшая крестной матерью Павла Петровича. Ни отец, ни мать восторгов не выражали. Только для Елизаветы Петровны Павел стал долгожданным лучом света во мраке династической безнадежности, существовавшей в Доме Романовых уже не один десяток лет.

Династическая неразбериха, ставившая под сомнение правомочность каждого нового правителя, была следствием законотворчества Петра 1 (30.05.1672–28.01.1725), провозглашенного в 1721 году Императором. В 1722 году он, отвергая старую традицию властипреемства по старшинству, на которой зиждилась верховная властная прерогатива в Московском Царстве, издал «Указ о наследии Престола». Отныне сам Монарх мог назначать себе наследника из числа родственников, кого сочтёт походящим для занятия Трона. Этот акт вытекал из сложной династической ситуации, которая сложилась во многом благодаря самому Первому Императору.

Царь-Император Пётр был женат дважды. От первого брака (1689) с Евдокией Лопухиной (1669–1731) он имел троих сыновей: Алексея (1690–1718), Александра (1691–1692) и Павла (родился и умер в 1693 году). После развода (1698) Царица Евдокия была пострижена в монахини с именем Елены и сослана в суздальский Покровский монастырь.

В 1712 году Пётр женился вторично на своей сожительнице, уроженке Лифляндии Марте Самуиловне Скавронской, принявшей в 1704 году Православие с именем Екатерины Алексеевны (1684–1727)[13]. От этого брака у Петра родилось одиннадцать детей. Пятеро добрачных: Пётр (1704–1707), Павел (1705–1706), Екатерина (1706–1708), Анна (1708–1728), Елизавета (1709–1761). Шестеро появились на свет после 1712 года: Наталья (1713–1715), Маргарита (1714–1715), Пётр (1715–1719), Павел (родился и умер в 1717), Наталья (1718–1725) и Пётр (1719–1723).

К началу 20-х годов XVIII века полноправного наследника у Петра I не было. Старший сын Алексей, женатый по воле Петра в 1711 году на принцессе Шарлотте-Кристине-Софи и Брауншвейг-Вольфенбюттельской (1694–1715) 26 июня 1718 года был казнён в Трубецком бастионе Петропавловской крепости в Петербурге по обвинению в «измене». Сын от Екатерины Пётр Петрович являлся малюткой, а две дочери — Анна и Елизавета — были еще слишком молодые и незамужние. Здравствовал ещё сын Алексея Пётр (1715–1730)) но вряд ли Император желал бы воцарения этого отпрыска ненавидимого и убитого сына.

В этих условиях и появился «Устав о наследии Престола», вводивший в качестве законодательной нормы произвол властвующего лица. Никто уже никогда не узнает, кого Пётр I видел своим преемником. Это старая историческая шарада, которую поколения историков пытались разгадать, строя различного рода умозрительные догадки. Ясно одно; Пётр совсем не собирался умирать, а когда настал его последний земной миг, то он якобы успел начертать на бумаге только два слова: «Отдать всё…», не успев обозначить кому именно. Эта красивая легенда не имеет документального подтверждения.

О чём же можно говорить, минуя сослагательное (гадательное) наклонение, так это о том, что, созидая «огнем и мечом» несколько десятилетий «Великую Россию», Петр I фактически поставил страну на край гибели. Упразднив Патриаршество, сфокусировав все йластные прерогативы в единственном лице, он делал Русь-Россию заложницей специфических особенностей момента. И случилось то, что неизбежно должно было произойти: корона и судьба страны стали предметом торга и своекорыстной игры различных аристократических группировок. Фактическая власть в стране после Петра I перешла к придворной клике во главе с его любимцем князем АД. Меншиковым (1873–1729), которая быстро возвела на Престол Екатерину I.

Впервые в русской истории со времени Крещения Руси в конце X века от Рождества Христова лицо низкого звания и неправославное по рождению стало полновластным правителем. Маловероятно, чтобы сам Петр мог бы «отдать всё» своей некогда обожаемой супруге, которую он, уличив в супружеской неверности, в последние недели жизни возненавидел. Но желания и воля неистового Преобразователя теперь не имели значения. Он умер, и возобладали суетные интересы живых. Екатерина Алексеевна стала монархом, положив начало династической чехарде, сотрясавшей Россию большую часть XVIII века. Екатерина I открыла печальную эпоху «бабьих царств», со всеми их «фаворитами», капризами и эмоциональным произволом, длившуюся две трети того века.

Реальная власть всё больше и всё дальше удалялась от царского первородного древа. После смерти Екатерины I в мае 1727 года очередная аристократическая клика князей Долгоруковых свергла всесильного временщика «генералиссимуса» Меншикова и возвела на Трон Петра Алексеевича — внука Петра I, сына убитого им Алексея.

Не достигший ещё и двенадцати лет, юный отрок стал Императором Петром II. После его смерти от оспы в январе 1730 года Род Романовых в мужском колене пресёкся.

На Престоле оказалась племянница Петра Первого Анна Иоанновна (1693–1740) — дочь сводного брата Петра Иоанна Алексеевича (1666–1696), правившего вместе с Петром в 1682–1696 годах. Ее матерью была Прасковья Фёдоровна Салтыкова (1664–1723). Анна но воле Петра Первого в 1710 году была выдана замуж за племянника Прусского Короля (1701–1713) Фридриха I, герцога Курляндского[14] Фридриха-Вильгельма (1692–1711), Династия Романовых породнилась с прусским владетельным Домом Гогенцоллернов.

Анна не отличалась ни красотой, ни умом; выделялась же она только своим высоким ростом и, как злословили современники, «необъятной окружностью». Анна в качестве герцогини-вдовы прозябала в Курляндии, и вряд ли бы о ней кто вспомнил, если бы не тот династический «цугцванг»[15], в котором оказалась верховная власть после смерти Петра II. Единственная живая к тому времени дочь Петра I Елизавета была нежеланна аристократической клике князей Долгоруких и Голицыных, вершивших дела государства. Потому они «позвали» на Престол Анну. Как казалось, она была слишком проста и неумна, и можно было править от её имени и за неё.

«Тонко рассчитанная комбинация» провалилась. Созданный в 1726 году Верховный тайный совет, который в январе 1730 года пригласил Анну и где верховодили князья Долгорукие и Голицыны, просчитался. Анна Иоанновна не оказалась безропотной простушкой, быстро вошла во вкус власти и в марте 1730 года разогнала Верховный тайный совет, став полноправной повелительницей России.

Началась одна из самых мрачных страниц в истории государства, получившая по имени «фаворита» Императрицы Эрнста-Иоганна Бирона (1690–1772) название «бироновщины». Все русское умалялось и третировалось, а главные посты в государстве получали понаехавшие немецкие голодранцы, ставшие в России князьями и баронами: Остерманы, Минихи, Левенвольде, Шумахеры и другие. Смерть Анны Иоанновны не привела Россию к избавлению от власти тех, многие из которых даже и по-русски изъясняться не умели. Императрица назначила себе преемником своего внучатого племянника Иоанна Антоновича (1740–1764) — дальнюю «поросль семени» сводного брата Петра Иоанна Алексеевича, которому к моменту «воцарения» едва минуло два месяца от роду.

Фактически власть перешла от ветви Петра I к ветви Иоанна Алексеевича, и род Петра должен был пресечься. На Престоле теперь находился человек, имевший чрезвычайно отдаленное родственное отношение к Петру I — правнук его сводного брата Иоанна (1666–1696)Трудно сказать, как бы развивалась в этом случае история России, если бы не решительность дочери Петра Елизаветы. На нее падал отсвет величия Петра, и она пользовалась большим почитанием в гвардии и кругах русской аристократии. В конце концов в ноябре 1741 года гвардейцы свергли годовалого Иоанна Антоновича и Елизавета Петровна стала Самодержицей.

Вступив на Престол Государства Российского в результате бескровного дворцового переворота, «дщерь Петра Великого» Елизавета ни мужа, ни детей не имела, хотя ей уже было почти тридцать два года. При Анне Иоанновне Елизавета являлась изгоем, так как оставалась претенденткой на Трон по праву первородства. Императрица Анна свою кузину терпеть не могла; единственным её истинным желанием было «задвинуть подальше» дочь Петра I. Устраивать свадьбу, выводить опасную соперницу на главную арену, — такого Анна Иоанновна допустить не могла. Пусть эта ветвь родового древа засохнет и отомрёт!

Когда же Елизавета Петровна пришла к власти, то устроить брак стало ещё сложнее. Он должен был быть «равнородным»; а где же найти такого суженого, чтобы был под стать правительнице Великой Империи. К тому же Елизавета была слишком православной, целиком русской, а потому семейное сожительство с каким-нибудь немецким владетельным князем не могло быть приемлемо. Так Елизавета и осталась бессемейной и бездетной, хотя свою личную жизнь имела.[16]

Перед Елизаветой сразу же после воцарения возникла мучительная проблема престолонаследия, которую она решила единственно возможным путём: в ноябре 1742 года наследником (Цесаревичем) объявили единственного здравствующего внука Петра, племянника Императрицы, четырнадцатилетнего герцога Голыптейн-Готторпского Карла-Петера.

Это был сын старшей сестры Императрицы Елизаветы Анны Петровны (1708–1728). В ноябре 1724 года состоялась помолвка дочери Петра I Анны с гольштинеким герцогом Карлом-Фридрихом (1700–1739); свадьба же произошла уже после смерти Императора Петра I в мае 1725 года. Брачный договор не предусматривал изменения конфессиональной принадлежности; мать оставалась православной, а отец — лютеранином, и венчались они в двух церквах.

Муж Анны принадлежал к древнему роду Ольденбургов, и предки Карла-Фридриха занимали королевские престолы в нескольких североевропейских странах. Мать Карла-Фридриха приходилась родной сестрой Шведскому Королю (1697–1718) Карлу XII, тому самому, с которым так упорно воевал Петр I и который был окончательно разгромлен Россией в битве при Полтаве в 1709 году.

Фридрих и Анна и после замужества жили в Петербурге, находясь фактически на содержании русского правительства и только в 1727 году, после смерти Императрицы Екатерины I, вынуждены были покинуть Россию и отбыть в столицу Гольштинии город Киль. Там 10 (21) февраля 1728 года у них и родился сын, которого нарекли Карлом-Петером в честь и Карла XII, и Петра I. Мать Карла-Петера Анна Петровна[17] умерла через несколько недель (4 (15) мая 1728 года), и внук Петра I, крещенный по лютеранскому обряду, рос и воспитывался в немецкой среде, не умея даже разговаривать по-русски. В 1739 году, после смерти отца, он наследовал титул герцога Голыптейн-Готторпского. Его жизнь невероятным образом изменилась после воцарения в России его тетки — Императрицы Елизаветы Петровны.

Карла-Петера привезли в Петербург 5 февраля 1742 года, начали усиленно обучать русскому языку, крестили по православному обряду с именем Петра Фёдоровича, а 7 ноября 1742 года объявили наследником Престола. Но он так и не стал в полной мере русским, а церковные православные службы всегда воспринимал с явным индифферентизмом. Немецкое лютеранское воспитание давало о себе знать до самой гибели этого внука Петра I.

Пётр Фёдорович имел несколько пристрастий. Главное и очевидное: преклонение перед Прусским Королем Фридрихом II, прозванным Великим (1712–1786, Король с 1740 года). Фридрихом тогда многие восхищались, и не только в пределах Германии. Он создал дееспособное государственное управление, сильную и прекрасно организованную армию и способствовал культурному и хозяйственному развитию Пруссии. Король по своему интеллектуальному уровню превосходил большинство коронованных особ в Европе, написал несколько философских и литературных произведений, принесших ему общеевропейскую славу. «Философ на троне» вел регулярную переписку с Вольтером, и самый известный французский вольнодумец настолько проникся к Королю симпатией, что в 1750–1753 годах проживал в качестве гостя Фридриха в Потсдаме.

Король Фридрих знал о том, что в далекой России наследник Престола является его симпатизантом. Умный и расчетливый Король прекрасно понимал, что это обстоятельство сможет принесли несомненные выгоды дорогой Пруссии. И внук Петра I действительно оказался спасителем своего кумира, в чём Фридрих узрел «руку Провидения».

Входе начавшейся в 1756 году так называемой Семилетней войны армия Пруссии одержала ряд военных побед над австрийцами и французами. Когда же в военную кампанию за гегемонию в Центральной Европе в мае 1757 года вступила Россия, то положение стало меняться не в пользу Пруссии. В январе 1758 года русские войска взяли Кёнигсберг и Восточная Пруссия была включена в состав России. В ходе Дальнейших военных действий «непобедимая» прусская армия была фактически разбита и в конце сентября 1760 года русские войска вошли в Берлин. «Фридрих Великий» бежал и стал задумываться о самоубийстве.

Нежданное спасение к Фридриху пришло из России. 25 декабря 1761 года (5 января 1762 года) умирает Императрица Елизавета и на Престол Государства Российского восходит Пётр Фёдорович под именем Петра III. Он сразу же прекращает военные действия и возвращает Пруссии все отвоеванные территории без всякой компенсации. Мало того. Пётр Фёдорович в своём восторженном восхищении пошел дальше: распорядился ввести в русской армии прусский мундир. Вполне понятно, что прусские пристрастия, превращавшиеся в направления государственной политики, не могли принести ему симпатий в России.

Второй очевидной «слабостью» Петра III являлась русская княжна Елизавета Романовна Воронцова (1739–1792), которая была особенно близка сердцу Петра Фёдоровича в последние годы его жизни. Она была дочерью генерал-аншефа и сенатора князя Романа Илларионовича Воронцова (1707–1783) и доводилась родной сестрой Екатерине Романовне Дашковой (1743 или 1744–1810), получившей известность сначала в качестве ярой приверженки Екатерины II, деятельно способствовавшей её воцарению, а затеи прославившейся в роли президента Российской Академии Наук. Привязанность Петра Фёдоровича к «любезной Лизавете» была так сильна, что когда его свергли с Престола, то он просил свою жену-заговорщицу Екатерину II только о двух милостях: не разлучать с Елизаветой и не лишать любимой скрипки, на которой он играл каждый день с великим усердием.

Жену Петру Фёдоровичу подыскала Императрица Елизавета. Она остановила свой монарший взор на принцессе Софии-Фредерике-Августе Ангальт-Цербстской. Она родилась на севере Германии, в городе Штеттин, 21 апреля (2 мая) 1729 года. Ее отец — князь Ангальт-Цербстский Христиан-Август (1690–1747), дослужившийся до генерала на прусской службе, исполнял обязанности коменданта города Штеттина. Мать — урожденная герцогиня Гольштейн-Готторпская Иоганна-Елизавета (1712–1760). По матери София приходилась троюродной сестрой Петру Фёдоровичу.

Принцесса Ангальт-Цербстская вместе с матерью прибыла в Петербург в феврале 1744 года и быстро завоевала сердце Императрицы Елизаветы. Она нашла, что девушка умна, скромна, воспитанна. К тому же её рекомендовал Прусский Король Фридрих, которого в тот период Елизавета весьма ценила. Выбор был сделан: 26 июня 1744 года принцесса приняла Православие с именем Екатерины Алексеевны. Прошел год, и 21 августа 1745 года в Санкт-Петербурге состоялась венчание и пышная свадьба наследника Престола Петра Фёдоровича и «благоверной Великой княгини» Екатерины Алексеевны. К этому времени мужу исполнилось семнадцать лет, а жене — шестнадцать.

Известно доподлинно, что Пётр Фёдорович искренне любил свою тётку — Императрицу Елизавету, которую называл «матерью». Свою родную мать он не знал и не помнил, отца потерял весьма рано и был фактически лишён родительской любви и ласки. Его воспитателем был прямой до грубости гофмаршал Брюммер, который не заботился о духовном и интеллектуальном развитии своего подопечного; главное было сделать из него примерного унтер-офицера. В детстве Пётр знал и розги, и подзатыльники, и стояние в углу «на горохе», и голод, и холод.

Тётушка же Елизавета дарила Петру нерастраченные материнские чувства, что вызывало отклик в душе юного Цесаревича. Императрица баловала его, осыпала подарками, и бывший гольштинский герцог, когда бывали вместе, «ластился» в ней, за что она называла его «котёнком». Сам «котёнок» не стеснялся своей привязанности, и первое слово, которое он научился произносить без акцента, было «матушка», которое он и адресовал тётке-благодетельнице.

Вообще Пётр Фёдорович был всегда искренним человеком, не умевшим «играть на публике», чем очень вредил себе в глазах окружающих. Зато искусством лицедейства в полной мере владела его супруга Екатерина, обольстившая немалое число людей своим «обхождением». Умная, расчетливая и талантливая она сумела блистательно «сыграть жизнь», и за внешней маской многие современники, да и потомки, так и не смогли разглядеть её истинный облик.

Трудно даже сказать когда, в какие периоды и моменты своей бурной биографии она была подлинной. Неизвестно, в какой степени она «расслаблялась» в альковах, со всеми своими «фаворитами»; в этот заповедный мирок Екатерины никто из посторонних допущен не был, никто не оставил никаких «записок» и «мемуаров». На официальной же арене доминировали позы, фразы и жесты, которые сегодня могли быть одними, а назавтра совершенно другими. Мастерством перевоплощения Екатерина II владела в совершенстве. Она была воистину великой актрисой…

Императрица Елизавета была весьма недовольна своим племянником, точнее говоря его публичным поведением. Пётр Фёдорович не оправдывал её надежд. Он за несколько лет так и не стал в полной мере русским. В семнадцать лет всё ещё продолжал играть оловянными солдатиками в войну, но что ещё ужасней, весьма критически отзывался и о России и о русских, а на церковных службах вел себя предосудительно. Болтал, передразнивал священников, хихикал и Ухмылялся при церковных таинствах.

Для Елизаветы, которую в народе величали «церкволюбивой», подобное поведение представлялось недопустимым. Она пыталась влиять на племянника, делала ему наставления и замечания, но этого воспитательного воздействия хватало ненадолго. Елизавета полагала, что когда её племянник повзрослеет, то, само собой, образумится и поумнеет. Позже в своих «Записках» Екатерина II приводила нелестные высказывания Императрицы Елизаветы о Петре, которого якобы называла «уродом». Однако свидетельствам Екатерины, особенно касательно её супруга, доверяться можно с большой осторожностью; её отношение было явно тенденциозным. Она не жалела сил и времени, чтобы любым путем и любым способом дискредитировать сначала имя, а потом и память нелюбимого мужа.

После женитьбы Петра и Екатерины новая семья фактически так и не сложилась. Это был династический брак, один из самых (если не самый) несчастливых в истории Рода Романовых. Любви не было, и она, вопреки надеждам Елизаветы, так и не приходила. Каждый из супругов жил своей жизнью, вынося другого порой с трудом. Русская поговорка «слюбится — стерпится» в данном случае не сработала. Пётр отдавался собственным интересам: тётка разрешила ему в 1755 году пригласить контингент пруссаков, и он с упоением занимался с ними маршевой и караульной службой. Ещё кчислу любимых занятий относилась игра на скрипке, охота, дружеские пирушки, а в последние годы — любовь к Елизавете Воронцовой.

Екатерина же «играла по правилам»: была учтива, любезна, демонстрируя примерное отношение к церковным обрядам, хорошо зная, что неуважение к Православию недопустимо, что таким путем в России, кроме нелюбви и презрения, ничего иного заслужить невозможно. Она на публике была подчеркнуто, даже нарочито, «благочестивой», прекрасно понимая, что русские простят многое; не простят же они никогда неуважения к их святыням и обрядам.

Она рьяно изучала русский язык, всеми силами стремясь изгнать немецкий акцент, чтобы стать «совсем русской». Императрица Елизавета считала всё это достойным похвалы, но душевного расположения к Цесаревне не имела. «Ты считаешь себя умнее всех», — в сердцах однажды заметила Елизавета Петровна, обращаясь к Екатерине.

Императрица чувствовала, что эта девица слишком скрытна и слишком умна, а такое сочетание может принести нежданные и нежеланные плоды. Опасения Елизаветы потом в полной мере и оправдались: тихая принцесса из нищего и захолустного Цербста обыграла и переиграла всех. В письме английскому посланнику Ч. Уильямсу от 12 августа 1756 года Екатерина сформулировала своё жизненное кредо: «Я буду или царствовать или погибну». Она с юности мечтала стать «великой», и она добилась своего.

У Петра и Екатерины долго не было детей, что служило поводом для сплетен, самой грязной из которых являлась упоминавшаяся выше: Петр не был отцом Павла. Для подобных умозаключений не существует никаких документальных оснований. Жизнь по соседству с Императрицей Елизаветой являлась жизнью в стеклянном доме. Всё обо всём и обо всех было известно. «Разврата» в своём доме Императрица бы никогда не потерпела.

Елизавета жаждала одного: чтобы у Петра появился сын, и в конце концов 20 сентября 1754 года в Летнем дворце,[18] в центре Петербурга, на свет появился Павел Петрович. Елизавета немедленно взяла дитя под свое полное покровительство. Позже Екатерина с грустью писала, что ребенка отняли у неё сразу после рождения, а о ней совсем забыли, и она стала никому не нужной. Сочиняя свои «Записки», Екатерина надеялась на сочувствие потомков, совсем как бы и позабыв, что когда у её сына Павла рождались старшие сыновья — сначала Александр (12.12.1777 года), а затем Константин (27.04.1779 года), — то она повела себя совершенно так же. Пе зря же Павел Петрович потом говорил, что «старших детей у меня украли»…

Через два года, в декабре 1757 года, Екатерина родила и второго ребёнка: дочь Анну, которая скончалась, не дожив и до двух лет[19]. Императрицу же Елизавету интересовал только маленький Павел, который обеспечивал продолжение рода. Отныне племянник Пётр занимал её мало, а его жена Екатерина не интересовала вовсе. Она могла делать всё, что угодно. И Екатерина, что называется, пустилась во все тяжкие. Ума и характера ей хватало, чтобы оказаться в центре придворных интриг. И одна такая история чуть не привела к крушению. Возникло «дело Бестужева», в котором Екатерина оказалась напрямую замешанной.

Граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин (1693–1766) являлся одним из влиятельных сановников в царствование Императрицы Елизаветы: канцлер, руководитель внешней политики России. В середине 50-х годов он сблизился с Великой княгиней Екатериной, интригуя в её пользу. Новая династическая комбинация, которую отстаивал Бестужев, и которая была желанна Екатерине: отстранить от видов на власть Петра, возвести на Престол малютку Павла и установить регентство Екатерины.

В феврале 1758 года Бестужев был арестован, началось следствие, и вина в противогосударственном злоумышлении была полностью доказана. Бестужев был приговорён к смертной казни, но Императрица явила милость: граф был сослан в свое имение.[20] Естественно, что Императрица воспылала ненавистью и к Екатерине, которую назвала «змеёй». Сама виновница понимала, что всё теперь поставлено на карту, что о будущей «великой роли», возможно, теперь придётся забыть навсегда. Она добилась свидания с Елизаветой, которая её видеть не хотела. Встреча состоялась глубокой ночью в покоях Императрицы, и Екатерине пришлось унижаться так, как, может быть она, не унижалась никогда ни до, ни после. Она буквально валялась в ногах, рыдала, просила прощения, ссылалась на свою «глупость» и «неведение».

Драматичность момента требовала от лицедейки настоящего трагического мастерства. И она его явила, попросив её, недостойную, выслать в Германию. Это был тонко рассчитанный ход: Екатерина прекрасно понимала, что она — законная, венчанная супруга Цесаревича, и такое изгнание невозможно без расторжения брака. Аннулирование же брака, заключенного по православному обряду, было сопряжено с большими сложностями и всеевропейским скандалом, на который Императрица Елизавета не пойдет.

Екатерина правильно оценила «диспозицию». Елизавета её «простила», приказав только больше не показываться на глаза. Очевидцем всей этой сцены «покаяния» явился Цесаревич Пётр Фёдорович, которого тётушка попросила сидеть тихо за ширмой. Конечно, он не поверил ни единому слову «змеи», но с волей Императрицы спорить не стал. Его же отвращение к «законной супруге» теперь стало полным и окончательным.

Весь ужас ситуации состоял в том, что свою взаимную антипатию муж и жена перенесли на сына Павла. Первые свои годы Павел провел в окружении нянек и «мамушек». Императрица Елизавета вначале уделяла ему много внимания, но постепенно, в силу своих болезней и слабости, видела его от случая к случаю. Не имея личных навыков общения с детьми, она тяготилась долгим детским присутствием.

Мать в первый год жизни Павла видела его всего три раза, а потом не чаще раза в неделю, и с грустью писала, что ей не дозволялось видеться чаще. Однако не сохранилось ни одного свидетельства, чтобы она просила о более частых встречах со своим малышом. Она не страдала «чадолюбием»; всю свою жизнь у нее была одна непроходящая любовь, которую пронесла до гробового входа: любовь к самой себе. Её тщеславие было безмерным и, когда все кругом её славили за созидание «величия России», то в этом была только часть, причём, так сказать, вторичной правды. «Великая Россия» была нужна ей, чтобы тешить своё самолюбие, чтобы наслаждаться и упиваться властью и силой, которые принесла ей, бывшей голодранке, корона величайшей в мире Российской Империи.

Конечно, она была умна, можно даже сказать, изощренно умна, и умела использовать людей в своих интересах, которые часто совпадали с интересами России. В этом заключалась сила мастерства Екатерины II. В понятиях нашего времени её с полным правом можно было бы назвать архиталантливым «топ-менеджером»; она умела подбирать способный «персонал» и управлять им.

В качестве Великой княгини Екатерина многие годы жила двойной жизнью: тихая смиренная на публике и совершенно другая за кулисами. Она ни на один день не переставала работать «в свою пользу». Нет, планы династического переворота после случая с Бестужевым она больше не обсуждала, и, во всяком случае, не вела по этому поводу переписку. Но «общественное мнение» относительно порочности и умственной ущербности своего супруга она искусно создавала.

В своих «Записках» Екатерина II потом с обескураживающей откровенностью признавалась, что во имя роста своей популярности она ничем не гнушалась. «И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах и вечеринках я подходила с старушкам, садилась подле них, спрашивала об их здоровье… терпеливо слушала бесконечные их рассказы, сама спрашивала их советов в разных делах, потом искренне их благодарила. Я узнавала как зовут их мосек, болонок, попугаев; знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял её от моего имени и подносил цветы и плоды из ораниенбаумских оранжерей. Не прошло Двух лет, как самая жаркая похвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разлилась по всей России. Этим простым и невинным образом составила я себе громкую славу, и, когда зашла речь о занятии Русского Престола, очутилось на моей стороне значительное большинство».

Последние два года жизни Императрица Елизавета постоянно болела, и было ясно, что её кончина не за горами. А дальше? Дальше надо было творить будущее, и Екатерина его творила. Если учесть, что «общественное мнение» для середины XVIII века определялось, по сути дела, разговорами и настроениями в нескольких столичных дворцах, в кругу русской знати, то человеку умному, да к тому же наделённому актёрским дарованием, такому, как Екатерина, удалось без особо труда заиметь там немало симпатизантов.

Здесь самое время остановиться на одном известном случае екатерининского обольщения. Речь идёт о Екатерине Романовне Дашковой,[21] урожденной Воронцовой, о которой ранее упоминалось как о младшей сестре Елизаветы Романовны — возлюбленной Петра III. После общения и бесед с Екатериной Дашковой в 1770 году французский философ Дени Дидро написал, что «княгиня Дашкова любит искусства и науки, она разбирается в людях и знает нужды своего отечества». Может быть, к этому времени она и «научилась разбираться в людях», но в молодости она безоглядно отдавалась симпатиям и антипатиям. И главной её тогдашней «симпатией» стала Великая княгиня Екатерина, за которую юная девица Воронцова готова была пожертвовать жизнью.

В своих Записках, которые княгиня Е. Р. Дашкова написала на склоне лет, она подробно изложила историю своих отношений с Екатериной. К тому времени давно уже не было в живых всех участников дворцового переворота, который в июне 1762 года привел к власти Екатерину, переворота, активным участником которого была княгиня Е. Р. Дашкова. Прошло более сорока лет после тех событий, Дашкова, научившаяся «разбираться в людях», узрела уже некоторые «пятна» на короне Екатерины II, но блеск и величие этого образа для неё не подлежали сомнению. Она всё ещё была уверена, что свержение Петра III было «делом спасения России», дистанцируя Екатерину II от факта гнусного убийства Императора, который являлся крестным отцом самой княгини Воронцовой-Дашковой! Для княгини «28 июня» — день свержения с Престола внука Петра I Императора Петра III — навсегда остался «самым славным и достопамятным днём для моей родины».

Дашкова познакомилась с Великой княгиней Екатериной осенью 1758 года: ей только минуло пятнадцать; Великой же княгини было уже почти тридцать. Разница в возрасте как будто не имела значения, и Екатерина Романовна с упоением вспоминала, как они беседовали о литературе, естественно, о французской, потому что ни о какой другой ни та, ни другая собеседница не знали и не подозревали. «Великая княгиня осыпала меня своими милостями и пленила меня своим разговором. Возвышенность её мыслей, знания, которыми она обладала, запечатлели её образ в моём сердце и в моём уме, снабдившем её всеми атрибутами, присущими богато одарённым натурам», — с умилением писала Дашкова через десятилетия.

Так как муж Екатерины Романовны князь Дашков был полковником Лейб-гвардии Преображенского полка, а Наследник Великий князь Пётр Фёдорович являлся командиром, то встречи жён офицеров, так называемых «полковых дам», с командиром делались неизбежными. К тому же Дашкова происходила из знатной, приближенной к Трону семьи, что неминуемо создавало условия для таких встреч. Дашкова горела желанием общаться с Великой княгиней Екатериной, но при этом старалась уклоняться от встреч с Великим князем. Это носило вызывающий характер, и Пётр Фёдорович своей крестной дочери выражал пожелание, чтобы при встречах она была больше с ним, чем с Великой княгиней. Увещевания не производили на Дашкову никакого впечатления. Она была очарована и пленена Екатериной, не желая видеть и слышать её супруга.

Простая и восторженная девушка, полная сентиментальных чувств и возвышенных устремлений, создала себе кумира, не желая замечать ничего, что хоть как-то могло поколебать это фанатическое чувство. Её крестный отец, знавший свою супругу достаточно хорошо, старался предупредить заблуждения юности, призывал смотреть на мир без розовых шор на глазах. Однажды он прямо сказал княгине Дашковой: «Помните, что благоразумнее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон». Приведя эту сентенцию, Дашкова заметила, что она «знает источник», откуда она исходила, и этим ограничилась. Л ведь Пётр Фёдорович был совершенно прав. Княгине и на старости лет никак не хотелось признать, что она фактически оказалась тем самым «лимоном», которым Екатерина II пользовалась по мере надобности и по своему усмотрению.

Дашкова имела стойкое чувство неприятия и Петра Фёдоровича, и всей его компании, украшением которой была её старшая сестра Елизавета Воронцова. Её влекло к Екатерине, которую она воспринимала в качестве своей задушевной подруги, не зная и не понимая, что та была не способна на «задушевность». Молодая и романтическая княгиня Дашкова была нужна ей, чтобы распространять в высшем свете угодные ей, Екатерине, настроения. И Дашкова их распространяла, неизменна восхищаясь «умом и тонким вкусом» своей старшей конфидентки. Первое горькое разочарование случилось уже после переворота 28 июня 1762 года, когда Екатерина захватила Трон.

На следующий день в Императорском Дворце Дашкова явилась свидетелем отвратительной сцены, которую на первых порах ей трудно было объяснить. Отправляясь в очередной раз теперь уже к Государыне Екатерине, она в одной из ближних комнат «увидела Григория Орлова, лежащего на канапе и вскрывавшего толстые пакеты», присланные на имя Монарха. Екатерина Романовна немедленно спросила: «Что он делает?» и получила спокойный ответ: «Императрица повелела мне отрыть их». Это было шокирующее зрелище. Вскоре Дашкова узнала, что у Екатерины давно уже была любовная связь с Григорием Орловым, связь, о которой «её лучшая подруга» ничего не подозревала.

Не знала юная Дашкова, что Екатерина уже давно «крутит амуры» с Григорием Григорьевичем Орловым (1734–1783), плохо образованным и воспитанным сыном Новгородского губернатора, отличавшимся чрезвычайной нахрапистостью и бесцеремонностью. Несколько лет несведущая Дашкова и не подозревала, что её «богиня» Екатерина, такая умная и деликатная, которая так благопристойно вела себя на людях, а в храме вообще являла образец настоящей русской богомолки, что называется, не остыв ещё от исповеди и причастия, стремглав неслась в свои покои и падала в объятия почти вечно полупьяного Григория Орлова. Да, действительно, тут была «бездна вкуса» и «такта», которые так импонировали княжне Дашковой, Род дворян Орловых не был титулованным и не принадлежал к числу богатых. При Императрице Анне Иоанновне генерал-майор Григорий Иванович Орлов был назначен Новгородским губернатором. Женат он был на Лукерье Ивановне Зиновьевой, от брака с которой имел шестерых сыновей: Ивана, Григория, Алексея, Фёдора, Михаила и Владимира. Кроме Михаила, умершего в малолетстве, все остальные служили в гвардии и были в числе активных участников переворота 1762 года. Это стало для них «золотым» выигрышным билетом. Орловы по воле Екатерины 11 сделались магнатами, получили графские титулы и заняли ведущие посты в системе государственного управления.

Екатерина настолько увлеклась Григорием Орловым, что первое время после воцарения была готова выйти за него замуж. Весть о том как громом поразила весь придворный мир и вызвала столь бурную протестую реакцию, что Екатерина отступила. Став Императрицей, Екатерина интимную связь эту особо уже и не скрывала. Раньше же надо было таиться.

Ещё 11 апреля 1762 года она родила от Григория Орлова сына Алексея Григорьевича, получившего «по высочайшему повелению» фамилию Бобринский (1762–1813). Вся эта история похожа на детективный роман. Екатерина умело скрывала свою беременность до самого конца; несколько недель, ссылаясь на болезнь, не выходила из своих покоев. Счастье и спасение её состояло в том, что Пётр Фёдорович нисколько не интересовался здоровьем Екатерины и её не навещал.

Когда же настало время рожать, преданный Екатерине гардеробмейстер В. Г. Шкурин поджёг свой петербургский дом, Пётр III, который всегда выезжал на тушение пожаров, не остался в стороне и на этот раз. И пока Император тушил пожар, Императрица родила в Зимнем Дворце младенца, которого немедленно унесли и скрыли. Когда вернулся Император, то ему доложили, что в покоях Императрицы происходит какая-то непонятная суета. Пётр III немедленно туда направился, но Екатерина нашла в себе силы через час после родов встретить супруга уже одетой и с невинным выражением лица.

Когда к власти пришёл Павел, то он признал родство с Алексеем Бобринским, и в 1796 году пожаловал графский титул своему незаконнорожденному сводному брату. Алексей Бобринский стал родоначальником известного позже графского рода.

Существует предположение, что Императрица, помимо связи с Григорием Орловым, имела интимные отношения и с его младшим братом Алексеем (1735–1807), главнокомандующим с 1770 года флотом и после победы над турецким флотом при Чесме получившим фамилию графа Орлова-Чесменского. От связи с Екатериной родился сын Александр Алексеевич (1763–1808), носивший фамилию Чесменский…

Малютка Павел Петрович был далек от всех придворно-политических пертурбаций. С детства он отличался замкнутостью и пугливостью. Он многого боялся: уличного шума, боя баранов, сильного ветра, грома и старших. От них он всегда ждал наказания и с малолетства усвоил, что он всегда и во всем виноват. В 1758 году к Павлу Петровичу был приставлен в качестве воспитателя, а затем Церемониймейстера Фёдор Дмитриевич Бехтеев (умер в 1761 году). В 1760 году Императрица Елизавета назначила наставником и Обергофмейстером двора Великого князя Никиту Петровича Панина (1718–1783), бывшего посланника в Копенгагене и Стокгольме, одного из самых образованных людей своего времени. Елизавета Петровна считала, что если Павел будет окружён с малолетства умными людьми, то много у них полезного наберётся.

В июне 1761 года Императрица Елизавета составила для Панина специальную инструкцию, где сформулировала воспитательные задачи. Собственно, основных задач или принципов было три. Во-первых, формировать в подопечном безусловное благочестие, так как «познание Бога» очищает душу, утверждает любовь и уважение к родителям, Отечеству и «всему роду человеческому». Во-вторых, воспитывать добронравие, снисходительное и добродетельное сердце. Это «истинный источник, из которого изливаются человеколюбие, милосердие, кротость, правосудие и прочие добродетели, обществу полезные». В-третьих, воспитывать любовь к России, к её истории, её прошлому, её жизненному укладу, к русскому народу. Панину вменялось в обязанность «истолковать» Павлу Петровичу, что «жребий его навеки соединён с жребием России, и что слава его и благополучие зависят единственно от благосостояния и знатности его Отечества».

Панин принялся за свое дело основательно и целеустремленно. Перво-наперво надо было ограничить безмерное влияние на Великого князя мамок и нянек, которые только баловали и нежили его, отчего тот сделался слишком пугливым и слезливым. Как только появлялся какой-то новый человек, так тут же слезы в три ручья и порой по несколько часов не могли успокоить. Панин начал твердо и методично формировать характер у мальчика, которому по праву первородства предстояло носить Корону Империи. Он приучал Павла к мысли о своей будущей исключительной роли; он учил мальчика уметь делать «как надо», не сообразуясь с собственными настроениями и хотениями.

Панин придерживался убеждения, что после Елизаветы на Престоле должен находиться именно Павел, роль же регентши при котором должна была перейти к Екатерине. В отличие от Петра Фёдоровича Екатерина умела «нравиться», была способна «завоевывать сердца», а это было так важно в России, где правителей или безмерно любили, или страстно ненавидели…

В подробностях неизвестно, какие конкретно педагогические приемы использовал Панин для культурного и духовного развития своего подопечного. Надежных документальных свидетельств не сохранилось. Существует лишь один документ — записки учителя математики Семёна Андреевича Порошина (1741–1769), Они относятся к тому времени, когда Павлу было одиннадцать лет, а на Престоле уж пребывала его мать. К этому времени Павел Петрович имел уже определенные интересы и пристрастия, которые выходили далеко за рамки узкого дворцового мирка.

Из политических деятелей он преклонялся перед своим прадедом Петром I и можно обоснованно предположить, что это почитание целеустремленно насаждал Никита Панин, Вторым бесспорным героем для юного Павла Петровича стал французский Король Генрих IV (1553–1610, Король с 1589 года). Эта симпатия также возникла исключительно стараниями Панина, который ознакомил Павла с мемуарами барона Максимильена де Сюлли (1559–1641) — министра Генриха и его страстного апологета. Между Петром 1 и Генрихом IV существовала схожесть исторических ролей. Пётр организовал мощную Империю; Генрих создал сильное Французское Королевство, с которого и началась эпоха доминирования Франции в Западной Европе. Сила и справедливость были девизом обоих монархов, и надо думать, что именно этими качествами они и поразили воображение юного Павла.

В этот период Павел имел уже твердое представление о своей исключительной роли, о чем свидетельствует эпизод, зафиксированный Порошиным. Однажды на спектакле в придворном театре, где отсутствовала Императрица, публика начала аплодировать ещё до того, как это начал делать Великий князь. Вернувшись в свои покои, Павел был рассержен и высказался по этому поводу графу А. С. Строганову (1733–1811).

Граф стал уверять, что Императрица не возражает в таких случаях, на что Павел Петрович ответил: «Да об этом я не слыхал, чтоб Государыня приказывать изволила, чтобы при мне аплодировали, когда я не зачну. Вперед я выпрошу, чтобы тех можно было выслать вон, кои начнут при мне хлопать, когда я не хлопаю. Это против благопристойности». Завершая запись, Порошин заметил: «За ужином и после всё время Его Высочество посерживался». Обострённое чувство собственного достоинства было присуще Павлу уже в неполные двенадцать лет.

К этому возрасту Павлу пришлось пережить немало трагических моментов, которые на такой молодой и впечатлительной натуре не могли не сказаться. На Рождество, 25 декабря 1761 года, скончалась Императрица Елизавета Петровна. В течение последующих траурных дней Павел был печален и часто плакал. Он любил свою бабушку, он считал её единственной заступницей в этом мире жестокосердных людей. Виделись они последние месяцы нечасто; Императрица болела, была плоха и к ней никого не допускали. Но живя с ней под одной крышей во Дворце, юный Великий князь знал, что бабушка никогда не сделает ему ничего плохого и защитит, если потребуется. Теперь её не стадо и холод повседневности обступал со всех сторон. Придворные были все, как в параличе, все думали только о своём положении, а о Великом князе никому не было дела. Даже Панин теперь появлялся далеко не каждый день, был задумчив и рассеян.

Однако скоро и новая радость наступила; его отец, ставший Императором, стал проявлять интерес и внимание к своему сыну, чего раньше не наблюдалось. Павел его раньше почти и не знал. Теперь же Пётр Фёдорович стал меняться и для начала решил организовать экзамен для сына по тем предметам, которые ему преподавались. Пётр Фёдорович был немало удивлён увиденным и услышанным, а окружающим заметил: «Кажется, этот мальчуган знает больше нас с вами».

Пётр III находился на Престоле недолго, всего шесть месяцев. Он не снискал не только любви, но и признания у своих подданных, хотя был человеком незлобивым и совсем неглупым. Его можно назвать легкомысленным, что в конце концов и погубило его. Он никогда всерьез не задумывался насчёт возможности своего отстранения от власти: он ведь внук Петра I, а такое неоспоримое достоинство отнять невозможно. Он устраивал смотры, парады и балы, не подозревая, что вокруг него плетётся паутина заговора, главным действующим лицом которого стала его постылая жена Екатерина.

Фридрих Великий присылал своему почитателю пламенные послания, в которых призывал проявлять твёрдость, без которой управлять Россией невозможно. Он убеждал Петра как можно быстрее короноваться, но Император не спешил с этим важным делом. Коронация подчеркивала сакральный смысл Царской властной прерогативы; это был нерасторжимый мистический брак с Россией. К слову сказать, расчетливая Екатерина вела себя совершенно иначе и как только захватила власть, то уже через три месяца короновалась в Успенском соборе Московского Кремля.