II
II
Сегодня принято говорить, что история не имеет сослагательного наклонения и что бессмысленно рассуждать на тему о судьбе России в случае полного осуществления столыпинских реформ. Допустим, что это так. Но никто не помешает современным исследователям обратиться, например, к работам зарубежных экономистов, с пристальным вниманием наблюдавших за ростом России.
В мае 1913 года французский экономический обозреватель Эдмон Тэри получил от французского правительства задание изучить результаты русских реформ и состояние железных дорог в России. Его работа «Россия в 1914 году» никогда у нас не издавалась в силу понятных причин, ибо ее выводы бесспорно свидетельствуют, что перед революцией Россия была сильной здоровой державой, стремительно рвущейся вперед.
Тэри пишет:
«Возрастание государственной мощи создается тремя факторами экономического порядка: 1) приростом коренного населения, 2) увеличением промышленной и сельскохозяйственной продукции. 3) средствами, которые государство может вложить в народное образование и национальную оборону».
И далее он приводит эти факторы.
Население России с 1902 по 1912 год выросло на 31.7 млн. человек (22,7%). «Этот прирост тем более примечательный, что в течение предшествующего десятилетия 1892-1902 он едва достигал 18 600 000 человек, то есть 15.4%».
Производство зерновых выросло на 22,5 процента, картофеля на 31,6 процента, сахарной свеклы на 42 процента. В частности производство пшеницы выросло на 44,2 млн. центнеров (37,5 процента), ячменя на 36,3 млн. центнеров (62,2 процента), картофеля на 79,1 млн. центнеров (31,6 процента). «Излишне говорить, что ни один из европейских народов не достигал подобных результатов (выделено нами — Авт.), и это повышение сельскохозяйственной продукции, — достигнутое без содействия дорогостоящей иностранной рабочей силы, как это имеет место в Аргентине, Бразилии, Соединенных Штатах и Канаде, — не только удовлетворяет растущие потребности населения, численность которого увеличивается каждый год на 2,27%, причем оно питается лучше, чем в прошлом, так как доходы его выше, но и позволило России значительно расширить экспорт и сбалансировать путем вывоза излишков продуктов все новые трудности внешнего порядка».
Сделав такой вывод, Тэри приводит данные торговли продуктами питания. Они тоже впечатляют. Экспорт составляет 1120,1 млн. франков (прирост на 93,7 процента), импорт 207,28 млн. франков (66,3 процента), превышение экспорта над импортом 912,9 млн. франков (103,4 процента, более чем вдвое!). «Одна эта таблица объясняет стабильность обмена и постоянное улучшение внешнего кредита (выделено нами. — Авт.) России, ибо средний излишек годового экспорта, который она показывает, достаточно велик, чтобы покрыть тяготы иностранного долга и промышленного дефицита».
Еще Тэри замечает: аргентинская, американская и канадская пшеница испытывает сильную конкуренцию со стороны российской.
Рост промышленности за десятилетие показан в таких цифрах: каменный уголь — 79,3 процента, железо и готовая сталь — 53,1...
«Русские... сами производят свои паровозы, железнодорожное оборудование, военные и торговые суда, все свое вооружение и большое количество скобяных изделий: хозяйственных предметов, земледельческих орудий, труб и т.д.».
Эти миллионы центнеров и десятки процентов роста, однако, не отражают в полном объеме происшедших перемен. И Эдмон Тэри добавляет динамику расходов на народное просвещение и национальную оборону. В 1902 году на просвещение тратилось 99 млн. франков, в 1912— 312 (прирост 216,2 процента). Соответственно на оборону: 1210 и 2035 (68,2 процента).
«Таким образом, российское государство сделало за десятилетний период огромные усилия, чтобы поднять уровень народного просвещения, оно увеличило также в огромных пропорциях свои военные расходы, а широкое использование в экономике бюджетных ассигнований обычного порядка позволяет казне продолжать эти усилия, ибо кредиты, принятые Думой на 1913 бюджетный год достигли: для народного образования — 366 млн. франков против 312 млн. в 1912 году, военные кредиты — 2312 млн. франков против 2035 в 1912 году».
Главный вывод отчета: «Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912 и 1950 годами, как они шли между 1900 и 1912, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении». (Выделено нами. — Авт.)
Прогноз французского экономиста численности населения к 1948 году (млн. человек):
Россия — 343,9 Германия — 104,6 Австро-Венгрия — 81,9 Англия — 61,9 Италия — 45,3 Франция — 42,3
Европейские страны, вместе взятые — 336,0.
«Итак, если в течение 36 последующих лет все будет идти так, как между 1900 и 1912 гг. население России в 1948 г. будет выше, чем общее население пяти других больших европейских стран». Сейчас население СССР составляет немногим более 270 миллионов человек.
Были и другие зарубежные исследования, германские, вывод которых полностью совпадал с французским: через десять лет Россию не догнать.
А между тем Столыпин проживает под усиленной охраной в Зимнем дворце, его дочь Наташа не может ходить даже на костылях, а сам он по-прежнему гуляет либо по залам, либо по крыше дворца. Опасность новых покушений все еще огромна...
В Думе все заметнее происходила поляризация. Кадеты склонялись к сотрудничеству с правительством, стремились сохранить Думу. Социалисты же избрали другую тактику. Особенно серьезно они относились к работе в армии, как свидетельствует полковник Герасимов, возлагали большие надежды на военные восстания!
Роспуск Думы был не за горами. «Революция объективно закончилась», — делал вывод П. Б. Струве в «Русской мысли». Социал-демократы тоже признавали, что революционной ситуации больше нет.
Перелом завершился. Самодержавная монархия переходила к парламентской. Надо было продолжать реформы, вести мирную созидательную работу. Но требовалось найти выход из законодательного тупика: Вторая Дума была неработоспособна, а новые выборы по существующему закону о выборах вряд ли могли внести качественные перемены в состав депутатов.
Дальнейшие события показали, что правительство решило действовать без колебаний. Воспользовавшись тем, что думская фракция социал-демократов вела работу среди солдат и вошла в связь с группой солдат различных полков, называвшейся «военной организацией», правительство санкционировало обыск в помещении фракции. Было арестовано несколько членов этой организации.
Столыпин провел совещание с прокурором судебной палаты и министром юстиции Щегловитовым. Решили предъявить Думе требование выдать социал-демократических депутатов для суда, а в случае несогласия Думы — не останавливаться перед ее роспуском.
К этому времени Столыпин уже вел подготовку нового избирательного закона.
Первого июня Столыпин явился в Думу и попросил провести закрытое заседание. Он потребовал лишить депутатской неприкосновенности всех членов думской фракции социал-демократов за устройство военного заговора.
Был ли заговор? Как такового, имеющего конечной целью свержение государственного строя, не было. Был процесс, подтачивающий строй. Были агитация, собрания и тому подобное.
Требование Столыпина поставило кадетов в сложное положение. Они не могли защищать подготовку заговора, им хотелось «сберечь» Думу. Однако доказательства заговора, предъявленные прокурором Петербургской судебной палаты, казались не вполне убедительными.
Короткое заявление Столыпина заканчивалось недвусмысленным предупреждением: «всякое промедление со стороны Государственной Думы в разрешении предъявленных к ней... требований или удовлетворение их не в полной мере поставило бы правительство в невозможность дальнейшего обеспечения спокойствия и порядка в государстве».
Он не собирался церемониться. Полковник Герасимов прямо указывает, что Столыпин рассчитывал именно на несогласие Думы.
Второго июня было последнее заседание Думы. Дело о заговоре накануне переадресовали в комиссию, а сейчас обсуждали вопрос о местном суде. Левые партии несколько раз призывали депутатов обсуждать «предстоящий государственный переворот», отвергнуть бюджет и все законы, проведенные по 87-й статье, обратиться с воззванием к народу. Большинство каждый раз отвергало эти предложения.
В конце дня зачитали сообщение от комиссии: доклад еще не готов.
На следующий день Дума была распущена и введен новый избирательный закон. Население отнеслось к ее роспуску очень спокойно, не было ни демонстраций, ни попыток организовать забастовки.
Новый избирательный закон должен был создать совершенно новую ситуацию. По форме своей это был государственный переворот, по Духу — наконец вносил определенность в государственную жизнь, которой не хватало в переломные годы.
Столыпин поставил на национальную идею.
Это был еще более глубокий переворот, отступление от имперской идеи, в силу которой все населяющие Россию народы признавались равноценными гражданами единой империи. В Манифесте 3 июня провозглашалось: «Государственная Дума должна быть русской и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских». (Здесь явно прочитывался намек на решающую роль польского коло во Второй Думе.)
Теперь русское население (великороссы, малороссы и белорусы) получало больше возможностей определять государственную политику.
Историки единодушно оценивают закон как «реакционный». Действительно, он ограничивал избирательные права многих, и его нельзя назвать шагом к демократии.
Кроме того, национальная государственная идея в такой многонациональной стране, как Россия, где исторически сложилось органичное взаимодействие русских с нерусскими, не могла быть воспринята безоговорочно.
У правительства были и иные возможности: объявить чрезвычайное положение, передать власть военным и т. д. Правительство к этому сильно подталкивали не только придворные круги и генералы. Например, страстные обличения иеромонаха Илиодора: «Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным Правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности. Довольно. Сам Обер-Прокурор тем, что поднял гонение на меня, стоящего за исконные Русские начала, доказал, что он изменил Русскому народу... изменил ему и первый Министр Столыпин, считая истинных сынов Родины погромщиками, убийцами, разбойниками и заигрывая с врагами Родины, Церкви и Русского народа!»
Обвинение в адрес Столыпина не случайно. Оно исходит из крайне правого лагеря, который тоже исповедует как будто одинаковые с ним «национальные принципы».
Из письма Илиодора, однако, видна и пропасть, разделяющая крайне правых и Реформатора. Продолжим цитирование:
«О чем другом, как не об этом также свидетельствует его противное заявление в Государственной Думе, что Правительство будет применять военно-полевые суды в случаях самых дерзновенных убийств. Интересно знать, какие случаи Столыпин считает исключительными, какие убийства считает он дерзновенными? Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открывает свои карты и открыто становится в ряды врагов Русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: „не запугаете!“ Стоит только удивляться тому, что и Православные Русские люди по поводу этих слов присылали первому министру сочувственные телеграммы! Одно недомыслие и только! Не понимаю просто, как это многие православные люди не поняли, что слово „не запугаете“ есть не чистый, внушительный голос твердой и верной души, а надтреснутое дребезжание оторвавшейся струны, мелкой души, далеко отстающей от Русского народного самосознания. Если бы Столыпин, действительно, не боялся крамольников, то он не стал бы слушать их безумных, преступных, оскорбительных речей и немедленно сказал бы кому следует, что нужно сказать зазнавшимся и зарвавшимся злодеям: „вон отсюда!“ и... вздернуть их на виселицу. Вот тогда бы виднее было бесстрашие первого министра! Более подходящим будет признать, что слова „не запугаете“ были сказаны не по адресу крамольников, ибо Столыпину нечего их бояться, так как они своего не тронут, а по адресу черносотенцев, которым Столыпин, действительно, сделал много зла; это зло он начал делать с первых шагов своего премьерства, когда сказал: „А что это за Союз Русского Народа, где он находится: я на него внимания не обращаю“. И все время он шел по этому преступному, предательскому пути. Но да будет ведомо господину Столыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами „не запугаете“, когда настанет время, а это время наступит скоро, и не дозволит ему дурманить Русских граждан какими-то заморскими конституциями и кадетскими бреднями!
Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним Столыпинским министерством и спасти Родину, Церковь и Трон Самодержца великого самому народу!
Дальше полагаться на правительство преступно!»
Такие взгляды исповедовал не один иеромонах Илиодор, называющий русских людей «гражданами» и поносящий конституцию. Это голос сильный и страстный. Он не принадлежит одиночке.
Но на этот призыв Столыпин, конечно, не отозвался.
Зато на обращение другого критика он ответил. Критика звали Лев Николаевич Толстой. Он был дружен с Аркадием Дмитриевичем Столыпиным, переписывался с ним. На деятельность Реформатора, впрочем, смотрел очень неодобрительно.
«Нужно теперь для успокоения народа, — писал Толстой Столыпину, — не такие меры, которые увеличили бы количество земли таких или других русских людей, называющихся крестьянами (как смотрят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость...
Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другим (рабством), так не может существовать права одного, какого то бы ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землей как собственностью.
Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею».
Похож ли великий писатель в неприятии столыпинских преобразований на иеромонаха Илиодора? Похож! Оба стоят на одной и той же позиции. Они верны общинным патриархальным идеалам, которые разрушает Столыпин.
«Вы считаете злом то, что я считаю для России благом, — отвечает Толстому Петр Аркадьевич. — Мне кажется, что отсутствие „собственности“ на землю у крестьян создает все наше неустройство.
Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты, как то: чувство голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землей.
Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому Дурному и главное, к бедности.
А бедность, по мне, худшее из рабств...
Смешно говорить этим людям о свободе, или свободах. Сначала доведите уровень их благосостояния до той, по крайней мере, наименьшей грани, где минимальное довольство делает человека свободным...»
Эти мысли Реформатора уже знакомы нам. Вольно или невольно мы переносим их на последующую историю, на современные споры о частной собственности, забывая при этом о жестокой борьбе, в которой они рождались.
А что касается Льва Николаевича, то он не раз писал Столыпину, и всегда, как вспоминает М. П. Бок (Столыпина), — «то он упрекал его в излишней строгости, то давал советы, то просил за кого-нибудь. Рассказывая об этих письмах, мой отец лишь руками разводил, говоря, что отказывается понять, как человек, которому была дана прозорливость Толстого, его знания души человеческой и глубокое понимание жизни, как мог этот гений лепетать детски-беспомощные фразы этих якобы „политических“ писем. Папа еще прибавлял, до чего ему тяжело не иметь возможности удовлетворить Льва Николаевича, но исполнение его просьб почти всегда должно было повести за собой неминуемое зло».
Огромная сила противостояла Столыпину. В том числе сила и русская.
Окончание его письма Толстому говорит о многом:
«Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий — вероятно на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и главное — греха. Поверьте, что ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой мне кажется прямым путем. Сознаю, что все это пишу Вам напрасно — это и было причиною того, что я Вам не отвечал...
Простите...
Ваш П. СТОЛЫПИН»
Новый период, начавшийся Манифестом 3 июня, еще больше обострил отношение общества к Столыпину.
Национальная идея не могла быть для империи всеобъемлющей. Зная русскую историю, видимо, можно не тратить особых усилий на доказательства этой мысли. «Россия больше, чем народ, — писал В. Соловьев, — она есть народ, собравший вокруг себя другие народы...» Достаточно? «Дух России — вселенский дух. Национален в России именно ее сверхнационализм... в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира». Это Н. Бердяев.
Все, достаточно. Только чрезвычайные обстоятельства могли вызвать к жизни национальную идею. Она не могла быть «долгожительницей», ибо противоречила не только имперской, но и объединяющей силе рыночных отношений.
С другой стороны, для российской политической жизни не удивителен и такой довод: «Может великорусский марксист принять лозунг национальной, великорусской, культуры? Нет. Такого человека надо поместить среди националистов, а не марксистов. Наше дело — бороться с господствующей черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов, развивая исключительно в интернациональном духе и в теснейшем союзе с рабочими иных стран те зачатки, которые имеются и в нашей истории демократического и рабочего движения. Бороться со своими великорусскими помещиками и буржуа, против его „культуры“, бороться... а не проповедовать, не допускать лозунга национальной культуры». Это — Ленин, «Критические заметки по национальному вопросу», 1913 год.
Конечно, 1907-й и 1913-й — разные годы. В 1913 году Столыпина уже не было в живых, давно стабилизировалось экономическое положение страны, но здесь дело не в этом, а в отношении к национальному. Столыпин видит в национальном опору, социал-демократия — помеху.
Поэтому в красках национального спектра, где с одной стороны иеромонах Илиодор, с другой «Критические заметки»,.. Столыпин занимает особенное место.
Вот свидетельство Аркадия Столыпина, сына Реформатора. Он рассказывает о проекте изменения границ между некоторыми уездами Холмского края и Гродненской губернии с тем, чтобы «окатоличенные и ополяченные» уезды остались в Польше, а «русские» соединились с «общерусской стихией». «Мера эта имела целью установление национально-государственной границы между Россией и Польшей, на случай дарования Царству Польскому автономии».
А полное отделение Польши от Империи Столыпин наметил на 1920 год.
Впрочем, Государственная Дума действовала по-иному и, несмотря на возражения правительства, расширила пределы будущей Холмской губернии, включив в ее состав такие местности, где русских было едва ли треть. Об уступках же Польше уездов Гродненщины депутаты не захотели говорить. В результате «третьеиюньского» переворота в России утвердился новый строй — Думская монархия. Назад, к неограниченному самодержавию пути не было.
Что же тогда случилось в русской истории?
Под взрывы бомб и треск перестрелки за короткое время в России произошли огромные перемены — началась европеизация. Не было обычного периода успокоения.
Император по-прежнему сохранял исполнительную власть, но в области законодательства и финансовой Дума обладала большими правами... Никакой новый закон, а также отмену старого нельзя было осуществить без согласия обоих законодательных учреждений, Государственной Думы и Государственного Совета. Точно такой же порядок существовал и для новых ассигнований, налогов, займов. Если новый бюджет не утверждался, оставался в силе старый.
Государственный Совет наполовину назначался императором, наполовину избирался: духовенством — 6 человек, земскими собраниями — 34, дворянскими обществами — 18, академией и университетами — 6, купечеством и промышленниками — 12, съездами землевладельцев Царства Польского — 6, губерниями, где не было земств, — 16.
Общество по сравнению с периодом, предшествовавшим 17 октября 1905 года, получило новые права.
Изменилось положение печати, отменена предварительная цензура, исчезли запретные темы. Арест отдельных номеров газет или журналов мог проводиться только по решению присутствия по делам печати, закрытие органов печати — только по решению суда. Открыто выходили ежедневные оппозиционные газеты, от кадетских до социал-демократических. Даже Ленин и Троцкий, будучи в эмиграции, печатались в российских легальных журналах. Разумеется, не разрешалась прямая революционная агитация, призывы к восстанию, богохульство, оскорбление власти.
В новых условиях изменилось и политическое влияние царя. Теперь он не мог быть «своим собственным премьером». Активно работал Совет министров и его председатель. Но взаимоотношения Николая II и Столыпина не были безоблачными. Как свидетельствует С. С. Ольденбург в книге «Царствование Императора Николая II»: «Новый порядок вещей во многом не соответствовал Его идеалам, но Государь сознательно остановился на нем в долгом и мучительном искании выхода из трагических противоречий русской жизни». За этим признанием угадывается причина охлаждения Николая к Столыпину, последовавшая после стабилизации политической обстановки.
Третье июня было последним днем революции.
Снова, как и год назад, кадетская партия собралась в Финляндии на экстренный съезд, вынесла резолюцию протеста, но подавляющим большинством отклонила предложение бойкотировать новые выборы.
Партия «октябристов» (Союз 17 октября), поддерживавшая Реформатора, заявила: «Мы с грустью должны признать, что возвещенное манифестом 3 июня изменение избирательного закона осуществлено не тем путем, который предусмотрен основными законами, но оценку этого факта считаем преждевременной, а его необходимость — прискорбной». Виноватыми в перевороте октябристы считали левые партии.
П. Б. Струве, наоборот, упрекал в «Биржевых ведомостях» кадетов за то, что они не сумели отмежеваться от левых. А либеральный «Вестник Европы» признавал за государством право отступать в случае необходимости от законодательной нормы.
Третье июня стало последним днем революции, потому что отныне не существовало былой коалиции оппозиционных сил (земства, городские самоуправления, торговцы, промышленники, интеллигенция). Теперь эти силы утратили единство.
Изменение общественных настроений показали еще в 1906 году выборы в земские и городские органы самоуправления. Они давали все более консервативные результаты. «Средний класс» предпочитал Столыпина, свидетельствовали газеты. В июне, уже после Манифеста, екатеринославский губернатор А. М. Клингенберг писал: «Два года смуты отрезвили до неузнаваемости большинство капиталистов».
Но было еще одно обстоятельство — сами реформы.
В 1905 году в записке петербургских заводчиков и фабрикантов на имя министра финансов В. Н. Коковцова говорилось: «Промышленность не может процветать там, где народ бедствует». Это прямая параллель с мыслью Столыпина об основе могущества государства.
Еще одна болячка промышленности — излишняя регламентация ее деятельности. В том же 1905 году железозаводчики писали Витте: «Проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит — все это в России продукт правительственного усмотрения, а не следствие свободно развивающейся народной жизни. После этого не удивительно, что нужды нашей промышленности на различных съездах выливаются почти исключительно в ряд многочисленных ходатайств перед правительством и лишены начал самодеятельности и самопомощи».
Крым. 1909 г.
С этой запиской перекликается мнение и уральских промышленников: «В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы и удовлетворительного законодательства, и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности». К началу периода реформ действовали, например, такие законы, согласно которым «хозяину дозволялось унимать приказчика мерами домашней строгости».
Появление на исторической сцене Столыпина совпало с осознанием промышленниками своих нужд. Главная нужда — отсутствие правовых основ, удушение самодеятельности. Только одна отмена Реформатором обязанности крестьянам и мещанам в случае отлучки из дома получать в полиции «виды на жительство» давала им возможность заниматься предпринимательством. Его курс — на инициативу — был понятен всем.
Старая Россия стала обновляться, что привело к выравниванию положения. Более того, во время выборов в Третью Думу, проходивших в сентябре-октябре, лидер кадетской партии П.Н.Милюков выступил в газете «Речь» с резкой критикой крайне левых: «Всей этой нашей деятельностью мы приобрели право сказать теперь, что к великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева... Те люди, которые разнуздали низкие инстинкты человеческой природы и дело политической борьбы превратили в дело разрушения, суть наши враги... И мы сами себе враги, если бы по каким бы то ни было соображениям захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине».
С весны Столыпин уже не жил в Зимнем дворце, где чувствовал себя взаперти, и переехал на Елагин остров, в дом, в котором раньше жил Александр III. Атмосферой прошлого спокойного царствования здесь дышали все постройки в классическом стиле, высокие вековые деревья парка, светлые лужайки. Сам Столыпин часто гулял по парку, а младшие дети лазали по деревьям, откуда их порой приходилось снимать пожарным. По сравнению с крепостью Зимнего это была свобода. Только колючая проволока, вдоль которой ходили часовые и полицейские, лишали иллюзий.
17 ноября в Думе случилось событие, вынудившее Столыпина забыть, что он глава правительства, отец шестерых детей, и послать вызов на дуэль.
День начался спокойно. Первым выступил кадетский лидер П. Н. Милюков. Он старался досадить правительству, но сбивался на мелочи, забывая главное — правительственную декларацию. Потом выступали Сагателян, Пуришкевич, — и все было скучно, уже известно.
О том, что случилось потом, было напечатано сообщение в газете «Новое время».
«После небольшого перерыва на трибуну поднялся г. Родичев. Он начал с повторений доводов г. Маклакова, перешел на гражданские мотивы о патриотизме, национализме и заканчивал защитой польских интересов. Слова оратора: „Мы, любящие свое отечество... мы, защищающие порядок...“ вызвали смех на скамьях крайней правой, и оттуда в ответ часто слышались напоминания о выборгском воззвании. Выкрики с мест, не прекращавшиеся несмотря на неоднократные замечания председателя, видимо, еще сильнее взвинчивали г. Родичева; он становился все более и более резким, теряя самообладание, злоупотреблял жестикуляцией — и, не находя подходящих выражений, выбрасывал неудачные афоризмы.
Когда г. Родичев, вспоминая выражение Пуришкевича о «муравьевском воротнике», сказал, что потомки его назовут это «столыпинским галстуком», зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах.
— Долой, вон, долой!
— Не расстались со своим Выборгом! Выгнать его немедленно вон!..
— Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя государя...
— Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания... Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом.
Н. А. Хомяков начал было звонить, но когда увидел, до какой степени разгорелись страсти, покинул трибуну и прервал заседание... За председателем удалились и остальные члены президиума.
Взволнованный, бледный П. А. Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н. А. Хомяковым. За председателем Совета министров тотчас же поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.
Наконец сквозь ряды депутатов к кафедре протискивается высокий старик, кадет г. Покровский, и прикрывает руками г. Родичева, который при несмолкавших криках: «Вон!», «Долой!», «Вон!» спускается к своему месту и затем, окруженный кадетами, выходит в Екатерининский зал.
Едва трибуна освободилась, на нее вбегает г. Крупенский, стучит кулаками и переругивается с левыми. Г. Шульгин старается увести не в меру разгорячившегося депутата.
— По фракциям, по фракциям! — раздаются возгласы, и депутаты с шумом покидают зал.
— Два года не дают работать...
— Оставались бы себе в Выборге, коли не отучились ругаться...
— С первых шагов снова делают скандалы...
Это все больше голоса крестьян, которые более всех других были взволнованы и удручены скандальной выходкой и сыпали по адресу кадетов весьма нелестные замечания.
Сами кадеты только разводили руками и почти не находили оправданий для непонятного выступления своего лидера... Он не обобщал, а говорил лишь о потомках г. Пуришкевича — только и могли сказать кадеты, видимо, крайне недовольные скандальным инцидентом.
Во время перерыва правые, умеренные и октябристы в своих фракционных заседаниях приходят к одинаковому решению — применить высшую меру наказания и исключить Родичева на пятнадцать заседаний.
Н. А. Хомяков, не желая допустить никаких прений, предвосхитил это, и Дума громадным большинством против 96 голосов левых, поляков и кадетов исключает г. Родичева на 15 заседаний.
Н. А. Хомяков перед этим с большим достоинством напоминает, что в руках депутатов священный сосуд, неприкосновенность которого каждый должен хранить, как самого себя.
Г. Родичев в большом смущении произносит свои извинения и просит верить в их искренность. Позднее раскаяние хотя и смягчает вину, но прискорбного, непозволительного факта не изменяет. Если его и могло что сгладить, то разве те бурные овации, которые Дума под конец устраивает П. А. Столыпину, остававшемуся на своем месте до конца заседания.
Выходка г. Родичева произвела на всех депутатов тягостное впечатление.
— К чему это? Чем это объяснить? — спрашивали со всех сторон.
— Какое недостойное, возмутительное оскорбление!..
Депутаты волновались, не могли скрыть негодования, не находили оправданий, разводили руками и пеняли, главное, на то, что снова Думе ставятся препятствия при первых ее шагах.
— И зачем только все это говорят? — недоумевали крестьяне. Затем г. Милюков и г. Пуришкевич по целому часу говорили: что, от этого мужицкий хлеб станет белее, что ли? Школы сами настроятся, разбои и грабежи прекратятся?..
— Они хотят в Думу эти пожары перенести...
— Много ли на пятнадцать заседаний!.. Я бы для острастки на всю сессию исключил, — разошелся какой-то депутат, недовольный, что в наказе нет высшей меры наказания.
Во время перерыва стало известно, что председатель Совета министров, взволнованный неожиданным оскорблением, потребовал от г. Родичева удовлетворения.
В комнату председателя Думы Н. А. Хомякова явились двое министров, г. Харитонов и г. Кауфман, и просили передать об этом г. Родичеву, который и не заставил себя ждать. Извинение происходило в присутствии министров, Н. А. Хомякова и саратовского депутата Н. Н. Львова.
Г. Родичев признавался, что он совершенно не имел в виду оскорбить главу кабинета, что он искренне раскаивается в своих выражениях, которые не так были поняты, и просит его извинить.
— Я вас прощаю, — сказал П. А. Столыпин, и объяснение было окончено.
П. А. Столыпин, как передают, был при этом крайне взволнован, а г. Родичев казался совершенно подавленным.
Известие о том, что председатель Совета министров принял извинение, быстро облетело залы и внесло первое успокоение».
К этому эпизоду старшая дочь Столыпина добавляет, что отец не подал Родичеву руки и смерил его презрительным взглядом с головы до ног. Он знал, что Родичев понимает, что говорит неправду о «столыпинских галстуках», что это клевета в интересах партийной борьбы. Для Столыпина такое двоедушие было нестерпимым. Но если бесстрастно посмотреть на случившееся, то бросится в глаза безрассудство, с которым Реформатор отнесся к выпаду Родичева. Оно по-человечески объяснимо и выдает его с головой.
История впоследствии занесла эти «галстуки» в наши школьные учебники. Точно так же, как и вагоны, созданные специально для удобного переселения крестьян из европейской России в Сибирь. В 20-30-е годы они использовались для перевозки заключенных и тоже были историей соответственно перекрашены из «столыпинских» в тюремные.
Россия изменилась. И громко звучали голоса против «самобытного, особого пути России», за которым подразумевался, увы, застой и который был идейно близок самому Петру Аркадьевичу. Особенно озабочены были промышленные круги, видевшие в правительственной политике перекос в сторону сельского хозяйства.
Приведем несколько цитат из докладов и отчетов Союза промышленных и торговых предприятий России (по книге Л. Шепелева «Царизм и буржуазия в 1904-1914 гг.»):
«В нашей... прессе даже из-под перьев заправских экономистов и мыслящих людей то и дело выдвигается гонение против всего того, что связано с развитием, доходностью и поддержкой нашей обрабатывающей, горной и даже мелкой промышленности. А слово „промышленник“ по „крепостнической традиции“ сделалось синонимом слов „мошенник“, „кровопийца“, „эксплуататор“ и прочих не менее лестных определений. Такая практика вошла в плоть и кровь нашего общественного мышления».
«Мировой опыт поучает нас, что интенсивное сельское хозяйство возможно лишь тогда, когда в стране достаточно сильно развиты промышленность и торговля и, наоборот, не может быть и речи о здоровом развитии промышленности и торговли там, где нет устойчивого сельского хозяйства».
«...отечественная фабрично-заводская промышленность не нуждается в государственных ассигнованиях. Она сама себе проложит путь, если только государственная власть не будет ее подавлять».
«Заграничный капитал, выводя нас из состояния данников иноземной промышленности, в конечном итоге способствует возникновению национального капитала».
«Нельзя забывать, что Россия, — как это ни странно для тех, кто привык верить, что в России все скуплено, все присвоено иностранцами, — принадлежит как раз к числу тех стран, куда капитал идет крайне неохотно, притекая крайне медленным темпом. Причинами этого является отсутствие правовых политических условий... архаичность многих наших законов, недостатки нашего торгового законодательства и, сказал бы я, отсутствие уверенности в существовании твердой экономической политики».
Во всех этих цитатах — неизвестная нам картина промышленного развития России.
Вспомните имена первых русских авиаторов, первые аэроклубы (Николай II становится покровителем Петербургского), всероссийские праздники воздухоплавания.
Русские моряки, инженеры — сколько их вдруг открылось в начале века.
16 января 1908 года состоялось собрание учредителей Императорского Всероссийского аэроклуба.
22 апреля — первый полет на планере собственной конструкции совершил А. В. Шмаков в Тбилиси.
Декабрь — журнал «Спорт и наука» с авиационным разделом стал издавать Одесский аэроклуб.
И в следующем году — журнал «Аэро и автомобильная жизнь», воздухоплавательные кружки и клубы, полеты, начало работы первого в России самолетостроительного завода акционерного общества «Первое Российское товарищество воздухоплавания С.С.Щетинина и К°», строительство И.И.Сикорским первого вертолета...
Вспомним Уточкина, Ефимова, Славороссова, Ткачева, Арцеулова...
Вспомним и участие Реформатора в первых показательных полетах вместе с капитаном Л.М.Мациевичем. На этот счет вполне уместно замечание о качествах, необходимых летчику: «К счастью, славянская раса, отличающаяся смелостью самою беспечною, дает к этому превосходный материал: хотя именно эта беспечность и удаль очень часто идут в ущерб холодной осмотрительности, столь необходимой для воздухоплавания».
Смелость Столыпина проявилась не только в полете с Комендантского поля на «летающей этажерке», но еще и в том, что он знал от полковника Герасимова о возможности покушения со стороны эсера Мациевича. Несмотря на серьезность предупреждения, Столыпин полетел.
Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны...
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет...
Александр Блок написал это стихотворение после гибели летчика на Комендантском поле.
И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом...
Ищи отцветшими глазами
Опоры в воздухе... пустом!
Столыпин ответил Герасимову, что не верит, будто офицер способен на преступление. Ничего страшного не произошло.
Через два дня Мациевич разбился, выпав из самолета. Официальное заключение комиссии так объясняло причины трагедии: лопнула диагональная растяжка, проволока попала в пропеллер, порвались растяжки, аэроплан резко качнулся вперед, и летчик вывалился наружу. Версия полиции иная — вынужденное самоубийство в результате приговора эсеров.
Хоронил летчика весь Петербург. Люди как будто предчувствовали наступление нового трагического времени.
«Когда страна находится на том уровне развития знаний и предприимчивости, какой наблюдается в настоящее время в России, нет уже более никакой надобности в импорте чужих знаний, навыков и энергии», — написал журнал «Промышленность и торговля».
...Весной 1909 года Босния и Герцеговина были аннексированы Австрией. Столыпин сделал все, чтобы избежать войны.
«Пока я у власти, я сделаю все, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление. Не можем мы меряться с внешним врагом, пока не уничтожены злейшие внутренние враги величия России — эсеры. Пока же не будет проведена полностью аграрная реформа, они будут иметь силу, пока они существуют, они никогда не упустят ни одного удобного случая для уничтожения могущества нашей Родины, а чем же могут быть созданы более благоприятные условия для смуты, чем войной?»
Он не обольщался насчет возможных союзников, считал, что во Франции нет ни любви, ни уважения к России, только страх перед Германией толкает ее к военному союзу; Англия видит в России постоянно усиливающегося соперника, поэтому «больше всех ненавидит Россию и будет искренне радоваться, если когда-нибудь в России падет монархия, а сама Россия не будет больше великой и распадется на целый ряд самостоятельных республик».
Накануне англо-русской встречи в Ревеле к полковнику Герасимову обратился Азеф с предупреждением: государь император намерен ехать поездом, а не яхтой, и в связи с этим на него готовится покушение. Герасимов ничего не знал об этом и усомнился в достоверности сведений. Однако Азеф был лучше информирован, чем глава петербургской тайной полиции. Действительно, оказалось, императрице Александре Федоровне нездоровилось, и она не пожелала плыть по морю. Как ни странно, Столыпин тоже ничего не знал. Как же случилось, что террористам об этом стало известно раньше всех? Азеф уклончиво ответил, что их осведомляет один очень высокопоставленный чин из министерства путей сообщения. На настойчивые расспросы Герасимова он отвечал непрямо и в конце концов сказал, что не назовет его имени, ибо не хочет быть разоблаченным, но свое обещание выполнит — покушение расстроит. И Азеф расстроил планы террористов, как это делал раньше не раз. Нападение на царский поезд не могло состояться, ибо он задержал условную телеграмму о выходе поезда и передал ее боевикам с опозданием.
Это было последнее дело выдающегося агента тайной полиции. Он попросился на отдых. Герасимов не удерживал, понимая, что тот находится на пределе, только попросил хоть изредка информировать о наиболее важных событиях. Азеф согласился. Ему продолжало идти жалование — 1000 рублей в месяц, что походило на пенсион.
Письма от него приходили не часто, ничего особенного в них не было. Герасимову стало известно, что Азефу приходится несладко, многие его подозревают, но все же эсеровский ЦК пока ему доверяет. Впрочем, осенью 1908 года положение изменилось: Азеф сообщил, что начался суд между ним и В. Л. Бурцевым, в прошлом террористом, ныне журналистом; он не сомневается, что суд закончится благополучно, так как все партийные лидеры безоговорочно верят ему.
Тогда никто не ведал, что Бурцев получил сильнейшее доказательство предательства Азефа. Для этого ему пришлось организовать небывалое дело: похитить дочь бывшего директора департамента полиции А.А.Лопухина, о чем мы уже упоминали ранее.
Вечером в толпе возле одного лондонского театра девушка была оттеснена от гувернантки и исчезла. Лопухин находился в Париже. Ему передали записку о случившемся, и он едет в Лондон. Можно представить положение отца. Обращаться за помощью было не к кому, он знал, с кем имеет дело, и рассчитывать на сострадание не приходилось. Надо было попытаться договориться.
В купе к Лопухину вошел незнакомый мужчина, спросил:
— Алексей Александрович? Я Владимир Львович Бурцев, нам надо потолковать.
Бурцев потребовал в обмен на дочь назвать имя агента в руководстве эсеровской партии.
Лопухин считался человеком долга, сам ходил под угрозой покушения, от чего, кстати, его избавил Азеф, и, бесспорно, понимал, что Бурцев предлагает ему совершить предательство.
Но с другой стороны — жизнь дочери.
Эсеры пользовались бесчеловечным, запрещенным приемом. Лопухин мог, наверное, пожертвовать собой, а распоряжаться жизнью дочери было выше его сил.
Он сообщил Бурцеву имя агента.
На следующий день в лондонскую гостиницу привезли лопухинскую дочь, живую и невредимую.
Теперь Азеф был обречен.
В ноябре он неожиданно появился у Герасимова в петербургской секретной квартире. Пришел прямо с поезда, ища спасения. Теперь это был не уверенный, знающий себе цену человек, а затравленное жалкое существо.
Герасимов, выслушав рассказ, не поверил. Революционный суд уже вот-вот был готов оправдать Азефа и заклеймить Бурцева как клеветника, когда вдруг Бурцев объявил о новом важнейшем свидетеле. Суд был отложен, чтобы проверить доводы Бурцева. Тем временем Азеф смог узнать имя свидетеля. Лопухин! Тот самый, который когда-то лично встречался с Азефом. Если он подтвердит на суде то, что говорил Бурцеву, Азеф обречен, смертного приговора ему не избежать. Но если на Лопухина повлиять, чтобы он отказался от своих слов, тогда еще можно спастись.
Азеф был совсем разбит и расплакался, не зная, как спастись.
Но Герасимов не мог представить, что могло заставить Лопухина «преступить долг и пренебречь сохранением служебной тайны».
— Это недоразумение, — сказал Герасимов. — Этого не может быть. Вам надо пойти к Лопухину и выяснить с ним все дело. Вместе все уладите.
Азеф продолжал всхлипывать. Для него, по-видимому, все было кончено. Уже выйдя из игры, он был настигнут расплатой, которой боялся много лет. Зачем идти к Лопухину? Что это даст?
Но Герасимов настаивал, и Азефу ничего не оставалось, как согласиться.
Герасимов, волнуясь, ждал его возвращения. Нет, он верил Лопухину, но вдруг?
Азеф пришел еще подавленнее, чем прежде. Лопухин не стал с ним разговаривать, не пустил дальше прихожей.
— Он выдаст меня, — твердил Азеф.
Герасимов, однако, еще не верил и решил сам пойти к Лопухину.
Пришел уже в сумерках, вошли в кабинет. Герасимов сказал, что озабочен делом Азефа. Лопухин не стал лукавить, назвал Азефа негодяем и добавил, что для него не будет ничего делать. Но Герасимов не оставлял надежды убедить бывшего сослуживца, напомнил, что Азеф спас тому жизнь и что у Азефа есть жена и дети.
Лопухин при упоминании о детях взволновался, но ответил, что Азеф вел преступную двойную игру, предавая всех, а теперь пора положить конец этой лжи и предательству.
Что было делать Герасимову? Он понял, что Азеф прав, тем не менее с чиновничьей настойчивостью продолжал уговаривать собеседника. Теперь это были другие аргументы, служебная тайна, долг, ответственность, бремя вины за предстоящее убийство Азефа. И последнее: неужели вы будете участвовать в революционной кровавой расправе?
Надо учесть, что это говорит представитель спецслужб (по современному определению) с отступником. И у него не появляется даже мысли, что можно использовать силу, пригрозить арестом, а то и физическим уничтожением. Мы, конечно, помним убийство Черняка тайным агентом Викторовым, но там устраняли террориста. Там — необъявленная война. А здесь— разговор своих, другие правила.