Панос
Панос
Поздней осенью 2009 года, пока вереница врачей, один за другим, пытались понять, что со мной происходит, я пошла в обход. То есть начала искать какую-то другую причину, любую, только не БАС.
Моя кровная мать Эллен не могла мне помочь, с ее стороны все было в порядке.
Значит, нужно было искать отца.
Во втором письме Эллен назвала его имя: доктор Панос Келалис. А в следующем письме она написала, что до нее дошел слух о его смерти.
Мой отец умер.
Умер, умер, умер.
Умер.
Такая возможность даже не приходила мне в голову.
А вместе с ним исчез и мой последний шанс на встречу.
Мой шанс узнать, почему мы такие, какие мы есть.
Мой шанс сказать ему: «Я — часть тебя. А ты — часть меня».
Я сердилась и плохо думала об Эллен. Это она разлучила меня с родным отцом, не дала нам даже познакомиться друг с другом. Может, она вообще написала мне только потому, что знала о его смерти? Потому что так ей было легче избежать разговора с ним и его семьей?
Мои мысли были недобрыми. Я только что потеряла кровного отца. И мне было больно.
«Не сосредотачивайся на потере, — говорила я себе. — Подумай лучше о представившейся возможности. Ты же можешь узнать, каким он был человеком».
Доктор Панос Келалис. Доктор Панос Ке-л?-лис. Несколько недель это имя не выходило у меня из головы.
Доктор, как и говорила мне мама в детстве. Но я никогда до конца ей не верила. Тея многое преувеличивала. Ну, например, один семестр французского — и вуаля! Мы со Стеф уже заговорили.
Но мой кровный отец действительно оказался доктором.
И, черт возьми, он оказался настоящим греком.
Вот он, бич моего детства: недостаточная аутентичность. Моя невыразительная внешность была настоящим ударом для матери, черноволосой красавицы-гречанки.
И ничто — ни занятия греческим языком, ни греческие танцы в национальных костюмах — не могло помочь. Сколько бы я ни зубрила греческий с колючей женщиной по фамилии миссис Карадарас, которая драла меня за уши, когда я была невнимательна, не удовлетворяли Теодору, Тею Дамианос. Я просто не подходила к прописанной для меня роли.
Совсем недавно я рассказывала об этом одной знакомой. Сама-то я примирилась с таким положением вещей много лет назад, но Стефани, сидевшая рядом, вдруг разревелась.
— Это было так несправедливо! — сказала она о критике нашей матери. — Совсем несправедливо. Ты всегда была такой хорошенькой.
— Я не о том говорила, — сказала я, шепелявя и стараясь произносить слова как можно яснее и четче. — Я хотела сказать, что я совершенно не чувствовала себя гречанкой.
И вот я узнала имя моего отца. Панос Келалис. Такое греческое, что дальше некуда.
И я зарылась в «Гугл».
Доктор Келалис был хирургом.
О!
Работал в престижной клинике Мэйо, сначала в Миннесоте, потом во Флориде.
О-о!
Написал чрезвычайно полезный учебник для врачей своей отрасли.
О-о-о!
В его некрологе, помещенном в газете города Джексонвилл, Флорида, говорится, что он был пионером педиатрической урологии и что его труды получили международное признание.
В считаные секунды я почувствовала себя ужасно умной.
«Бог ты мой, надеюсь, это все правда», — подумала я.
Будучи журналисткой, я знала, как мысленно возродить к жизни умершего человека. Надо изучить его жизнь. Определить, кем он был. Попытаться ощутить себя им. Панос умер, но не исчез. Я могла воссоздать его по тому, что он после себя оставил.
Я запросила его фото в газете, опубликовавшей его некролог. Его прислали, как и все остальное, в простом конверте из манильской бумаги. На следующий день, обедая в парке, я открыла его.
На меня смотрел седовласый мужчина.
Те мгновения, когда я впервые увидела лица моих кровных родителей, не вызвали во мне никакого внутреннего волнения. Я не кричала: «Мама!» или «Папа!» — давая волю голосу крови. Наоборот, я изучала их внимательно и спокойно. Украдкой переводя взгляд с их лиц на свое.
В случае с Паносом я начала с глаз. У нас обоих они глубоко посаженные, так что мне лучше не пользоваться слишком темными тенями, иначе я становлюсь похожа на енота.
Затем мое внимание привлекли толстые, абсолютно прямые брови. Наши брови. Каждый раз, когда я ходила на выщипывание, я говорила вьетнамке, которая это делала: «Как можно выше, пожалуйста!» И она каждый раз отвечала: «Я стараюсь! Стараюсь!» Если бы не она, мой лоб украшала бы одна сплошная жирная бровь, похожая на гусеницу.
Я обратила внимание на круглые щеки — те самые, которыми так недовольна была моя мама.
Улыбнулась, рассматривая наш нос, слегка утолщающийся книзу. Не такой уж и плохой, если смотреть на него прямо. Но под углом смахивает на толстый гриб. В 2010 году в газете опубликовали огромную фотографию меня в момент первой встречи с нашей собакой Грейси. Я запрокинула голову, а Грейси лижет меня в лицо, и, бог ты мой, какой же у меня там здоровенный нос!
Но Панос, слава богу, смотрел на меня с фотографии прямо.
Я подумала: «До чего красивый мужик!» И смутилась.
Всю сознательную жизнь я оценивала мужчин, исходя из того, привлекают они меня или нет. И давно уже вошла в тот возраст, когда седые волосы кажутся красивыми.
Я подумала: «Ба! Что это за мысли такие? Это же твой родной отец».
Гм. Ну ладно. Выдающийся, скажем так. Панос выглядел как человек выдающийся.
Почти всю жизнь я рассматриваю лица шестерых детей Маасс, в особенности Нэнси, моей лучшей подруги. И не перестаю удивляться их похожести. Я даже запомнила, что именно у них общего: у кого отцовские глаза, у кого скулы, как у матери, а у кого ямочка на подбородке.
И почти всю жизнь я смотрела на скульптурное лицо моей матери и красивые черты моего отца и не находила в них себя.
Но в лице Паноса я увидела себя.
Себя — в таком импозантном человеке. В человеке, о котором мне немедленно захотелось знать все. Мне захотелось, чтобы его фотография ожила в моих руках и он заговорил бы со мной, своей дочерью, которой никогда не знал.
И я принялась, в меру своих сил, реконструировать жизнь и личность Паноса. В его некрологе говорилось о том, что он был женат на женщине по имени Барбара. Но никакого упоминания о детях не было.
«Бог ты мой! — подумала я. — Что, если все это произошло после их женитьбы?»
И я представила себе красивую жену доктора, которая прожила замечательную жизнь. И тут появляюсь я и своим рассказом отравляю сразу все ее самые дорогие воспоминания.
Нет, пожалуйста, только не это!
Я стала искать свидетельство о браке в Миннесоте, так как он работал в тамошнем отделении Мэйо, в Рочестере, когда я была зачата.
Ничего.
Тогда я проверила записи гражданского состояния Джексонвилла, Флорида, где он жил в последнее время, и кое-что обнаружила.
Штат Флорида лидирует по числу доступных общественности судебных решений. Результаты судебных процессов, отчеты о задержании полицией, информация о разводах, даже содержание завещаний — это открыто всем интересующимся.
А значит, и мне. Будучи судебным репортером, я пользовалась этой системой многие годы.
Я нашла утвержденную судом копию завещания Паноса. Обнаружила, что тяжба по поводу его имущества длится по сей день. Присутствовало и свидетельство о смерти, однако причина смерти не указывалась.
А еще там было само завещание — лаконичный документ, подписанный тремя доверенными лицами: Робертом Абдаляном, Суллой Экономидес и Стелиосом Йоанну.
«И как только произносят такие имена? — подумала я. — И где мне искать их обладателей?»
Лишь одно имя быстро нашлось в «Гугле». На Кипре существует Фонд Стелиоса Йоанну. Панос завещал б?льшую часть своего состояния детям-инвалидам. Впечатляет. И не просто инвалидам, но детям-инвалидам с Кипра.
Мой кровный отец был греком-киприотом.
Я принесла глобус и крутанула его. Вот он, Кипр, крохотный островок в Средиземном море, к югу от Турции и к западу от Сирии и Ливана.
«Кипр, — подумала я. — Надо же, как неожиданно!»
И как круто!
А еще я сразу подумала о том, что, может быть, заболела какой-нибудь таинственной болезнью, которая поражает только греков-киприотов. Страдают же евреи синдромом Тай-Закса, а чернокожие — анемией серповидных клеток. Может быть, и на Кипре — население почти полтора миллиона человек — тоже что-нибудь такое есть.
Я написала в Джексонвилл адвокату, одному из тех, чья фамилия значилась на судебных документах Паноса. Безрезультатно. Тогда я позвонила.
— Вы были адвокатом Паноса? — спросила я.
— Нет, я адвокат одного из его адвокатов, — был ответ.
«О Господь всемогущий!» — подумала я.
Я сказала юристу, что я дочь Паноса, о которой тот никогда не знал, и что я хочу связаться с его доверенными лицами или родственниками, чтобы задать несколько вопросов медицинского характера.
Юрист ответил:
— Ага, ща-а-а-ас! — так что меня чуть не сдуло от телефона.
Тупик.
И тут снова вмешалась моя необыкновенная подруга Нэнси.
Видите ли, Нэнси никогда не забывает друзей. И сама так щедра и неизменно готова помочь, что естественным образом предполагает то же качество в окружающих. Иными словами, Нэнси не только вспомнила одного парня, которого мы с ней обе знали лет двадцать тому назад, но и не постеснялась обратиться к нему за помощью.
— Звони Джорджу! — сказала Нэнси.
Джордж Сикалидес. Наш соученик по программе журналистики в Университете Флориды. Студент, приехавший по обмену — совсем забыла! — с Кипра.
Я нашла Джорджа, стряхнула пыль со своего греческого и позвонила:
— Йассу! Тиканис? Слушай, Джордж, у меня есть для тебя история!
Джордж слушал внимательно.
— Правда? Да ты что! — то и дело изумлялся он.
Я попросила его об одолжении: не сможет ли он разыскать двух доверенных лиц, которые, как я полагала, находятся на Кипре, — Суллу Экономидес и Стелиоса Йоанну?
— Конечно, Сьюзен. Разумеется, — сказал он.
Я надеялась, что он просто узнает, где живут Сулла и Стелиос, и выяснит, говорят ли они по-английски. А там уж я сама с ними свяжусь.
Джордж позвонил через пару дней. Стелиос умер, сообщил он, но Сулла жива. Она кузина Паноса.
— Я все ей рассказал! — объявил Джордж радостно.
Да, Джордж как раз рассказывал Сулле про медсестру из клиники Мэйо, которая родила девочку… когда она прервала его: «У Паноса есть дочь?»
— Она будет страшно рада встрече с тобой! — сказал Джордж.
Славный старина Джордж! Что называется, решил проблему одним махом!
Я послала Сулле имейл, в котором особенно напирала на свою таинственную болезнь и подчеркивала, что рассчитываю лишь на информацию медицинского характера. Джордж дал мне адрес, и я послала фотографии своей семьи. Крупные планы, чтобы Сулла могла как следует разглядеть черты.
Она открыла первое фото и остолбенела.
На фото была не я, а загорелый до цвета жареного кофейного зерна кареглазый мальчик, мой сын. Тот, кто единственный в нашей семье загорает на солнце, как я, а не обгорает, как его голубоглазые брат и сестра, пошедшие в папу.
Мой сын Обри выглядел в точности как мой кровный отец.
Три недели спустя, 19 февраля 2010 года, я получила имейл от Суллы, который переслала мне ее дочь Алина из Лондона.
«Когда позвонил Джордж, — писала она, — у меня возникло такое ощущение, как будто сейчас Рождество и я получила нежданный подарок. Мы вам так рады. У меня две дочери (Алина и Маня), и две внучки (Федра и Анастасия), и Авраам (мой зять). У меня много фотографий Паноса. На одной (ему там лет шесть) он особенно похож на вас! Уши абсолютно одинаковые! Жду не дождусь, когда мы увидимся».
От себя Алина добавила, что «каждое слово мамы в ее короткой записке — от самого сердца, и мы все так думаем :)».
Случилось бы так без вмешательства Джорджа? Не знаю.
Но я никогда не смогу сполна отблагодарить его за все, что он для меня сделал.
В апреле 2010-го я прибыла на Кипр. Меньше чем через два месяца после того, как мы списались с Суллой. Меньше чем через пять месяцев после того, как по постановлению суда документы о моем удочерении были официально открыты по причинам медицинского характера и я узнала, что Панос Келалис был действительно записан в них моим отцом. И меньше чем через восемь месяцев с того дня, как я впервые заметила мою усыхающую руку.
Времени оставалось мало.
Я хотела знать.
Если рассматривать эту книгу как отчет о путешествиях, проделанных мною из-за болезни, то поездка на Кипр была первой из них. Путешествие в прошлое моего кровного отца и настоящее его родственников.
Я уже описывала ощущение, которое возникло у меня, когда я впервые увидела фотографию Эллен, — чувство, как будто я смотрю на солнце. Мое персональное солнце. Миг узнавания был так ярок, что ослепил меня.
То же было и с Кипром.
Я никогда не собиралась искать своего кровного отца. Правда. Но вот судьба сделала нежданный поворот, и я уже сижу в самолете, пробирающемся краем шлакового облака, которое развесил над Европой исландский вулкан. Лечу навстречу десяткам незнакомых людей. Чтобы представить им себя, незаконную дочь уже покойного человека, которым они всегда восхищались. Чтобы написать свою и переписать его жизнь.
Мое сердце и разум противились очевидному. Кто-то должен был быть со мной рядом, чтобы ущипнуть меня в нужный момент, чтобы засвидетельствовать реальность происходящего и сказать мне потом, что все это правда. Этим человеком была, как всегда, Нэнси.
Профессионал по связям с общественностью, Нэнси и сама стала бы прекрасным журналистом. Она помнит все. Во всех деталях. Со всеми особенностями. Каждый раз, когда она рассказывает какую-нибудь историю, в ней полно таких подробностей, о которых люди обычно забывают.
Знаете, есть такие машины с камерами, которые вращаются на триста шестьдесят градусов, они ездят по улицам и снимают города для гугловских карт?
То же самое делает и Нэнси, только в уме.
Она стала живым журналом нашего путешествия по Кипру. Запах освежителя воздуха в кабинете доктора, поблекшая шутка кого-то из кузенов — она все помнит.
Она не давала мне отвлекаться и фокусировала мое внимание на деталях: пурпурные цветы, которые никогда не вянут, ни живые, ни срезанные. Соус к сувлаки. Привкус морской соли в сухом средиземноморском воздухе.
Встреча с семьей Паноса переполнила меня чувствами. Нэнси вела за меня беседу, говорила, когда меня душили слезы, привезла подарки, о которых я, само собой, даже не подумала.
Это она помогла мне увидеть красоту Кипра. Его теплоту. Кипр полон свежести и солнечного света, как и все Средиземноморье, в наших мечтах; выстроенные террасами дома чередуются со скалистыми холмами. Сухой тропический оазис, так непохожий на удушливое и влажное пекло Флориды.
Но это возделанный рай. С апельсиновыми деревьями. Пальмами. Бугенвиллеей. Следами пребывания более десятка разных культур, которые за последнюю тысячу лет стремились сделать Кипр своим домом.
Перекресток. «Спасательная шлюпка Ближнего Востока», как выразился зять Суллы Авраам. Древнее место. Место, где можно копать и копать и все время находить что-то новое.
Спасибо Джорджу. Это он сделал возможной всю нашу поездку, он организовал для нас маршрут каждого дня. Он договорился о встречах с Суллой и другими родственниками. В точности объяснял нам, куда идти и когда, и предложил свой дом в качестве базы.
«Добро пожаловать, Нэнси и Сюзин» — было написано на растяжке перед домом рукой его восьмилетнего сына Стелиоса.
Дом Джорджа находится неподалеку от столицы Кипра, Никосии, это современное белоснежное строение, стоящее посреди золотого пшеничного поля. Для меня это и есть цвета Кипра: белый и золотой. Как солнце.
И синий, как Средиземное море. Множество оттенков синего.
Мы пообедали свежепойманной морской рыбой и запили ее вином. Джордж, как он сам шутил в одном из своих первых имейлов, был «все так же остроумен, ярок и чертовски привлекателен, как в университетские годы, только волос поубавилось… как и положено мужчине в расцвете лет». С ним и его женой Июлой мы проговорили далеко за полночь, когда рыба уже давно кончилась, осталось только вино.
После обеда Джордж достал откуда-то обширное семейное древо Паноса. Он включил в него всех, кого только смог разыскать. Занимало оно шесть листов бумаги, склеенных вместе. Имена людей, с которыми он говорил лично, слетали с его языка, он завалил меня подробностями. Древо включало всего шестьдесят персон, но в тот вечер мне показалось, что их там шесть сотен.
В том числе и я.
Вот она я, на короткой веточке, в окружении греческих фамилий вроде Петридис, Георгиадис, Микаелидис. Мое простенькое имя, Сьюзен Спенсер, среди -идисов, -иосов и просто -исов.
Я была в восторге.
Ночью я все вспоминала то древо. Удивлялась. Неужели я действительно одна из них?
У Паноса не было других потомков или семьи… никого, кроме меня. Но, как это обычно бывает у греков, он поддерживал тесные отношения со своими дядями, тетями, двоюродным братьями и сестрами. И возможно, у него с самого детства не было никого ближе кузины Суллы.
Сулла написала мне доброе электронное письмо, в котором назвала меня нежданным подарком. Но я продолжала сомневаться: понравится ли ей этот подарок при ближайшем рассмотрении? Что она подумает, когда увидит меня вживую?
Буду ли я признана достойной своего кровного отца?
На следующий день мы въехали в центр Никосии — города контрастов. Район, окруженный древней стеной из камня, бок о бок с новыми высотными зданиями. Холмы, застроенные средиземноморскими домами в милях от берега. Ощущение — как от Европы, только с сильным ближневосточным акцентом. Город сонный, но живой, многолюдный, но компактный, знакомый и в то же время уютно-чужой.
Квартира Суллы оказалась в современном доме на оживленной улице. Я улыбнулась, увидев название: Аттикус-стрит. Одно из имен Уэсли — Аттикус.
Мы сели в частный лифт и поехали на ее этаж. Джордж, который там уже побывал, сказал, что лифт доставляет посетителей прямо в ее квартиру.
Сулла была вдовой. Ее муж, не постигни его смерть, мог бы стать президентом Кипра, сообщили мне ее дети. Из уважения к ее вдовству я тоже оделась в черное, подспудно ожидая увидеть сгорбленную бабушку четырех с небольшим футов ростом, в трауре от макушки до пят.
Когда Сулла открыла дверь, на ней были джинсы и футболка.
— Привет! Здравствуйте! А я так волнуюсь, целый день себе места не нахожу! — сказала она.
Мы вошли в ее квартиру — просторную, светлую, с лампами под матовыми стеклянными абажурами, разными старинными штучками, стеклянными шкафами-витринами вдоль стен, где в образцовом порядке выставлены произведения искусства, среди которых почетное место занимали иконы, написанные ее дочерью Алиной, в рамках пронзительно-синего цвета.
Дом аристократичный, но очень уютный.
В точности как сама Сулла.
Мы сели снаружи, на террасе. Я вглядывалась в очертания окружающих зданий, мешанину многоквартирных домов, за которыми вставали холмы. А Сулла изучала мое лицо. Исподтишка. Искала черты Паноса. Она так и разрывалась между приличиями и желанием посмотреть.
Из местного ресторана для нас принесли сувлаки. Блюдо доставили в сопровождении яркого салата из помидоров и огурцов. (Надо завести такое у нас, в Америке. А ну-ка, где тут у нас доставка сувлаки?) Мы ели и разговаривали весь вечер.
Сулла — общительная, образованная миниатюрная женщина, весит, наверное, фунтов сто, и то после хорошего обеда. Ее английский был безупречен, разговор давался ей без усилий. Она источала тепло и заботу, естественная, как любая женщина на улице, без капли косметики на лице и без тени снобизма в манерах, несмотря на свою принадлежность к высшему обществу.
Сразу стало ясно, что она любила Паноса, своего старшего кузена, и восхищалась им. Он всегда был так внимателен к пациентам. Он такой добрый и верный. Он так любил ее детей.
Сулла разговаривает руками, ее жесты так же осмысленны, как и слова. К примеру, она говорит: «Это было…» — и ее голос прерывается, она мотает головой, поднимает плечи, закрывает глаза и делает глубокий вдох, словно предвкушая нечто божественное.
— Знать, что у него есть дочь… — говорит она и делает именно так.
Она объясняет, как потрясла их внезапная кончина Паноса в 2002 году. Он прилетел на Кипр на рождение старшей внучки Суллы. После полета ему стало нехорошо, он прилег. И больше не встал.
Сулла говорит, что мое появление в их жизни словно отчасти вернуло им Паноса. Это для них как подарок.
— Прямо как Рождество, — сказала она снова и сделала тот самый жест.
Сулла показывала мне фотографии Паноса. Вот он сидит в кафе в Италии, ему чуть больше двадцати, у него профиль как у меня. А вот он еще ребенок, лопоухий, глаза — как у Обри.
Он был бесстрашным.
Это слова Суллы. Она все время повторяла, что Панос был бесстрашен.
Он помогал любому, кто нуждался в помощи. Ездил куда угодно. Не боялся никаких трудностей.
Месяцы спустя лучший друг Паноса Роберт Абдалян расскажет мне, как Панос заплывал далеко в океан, так далеко, что берега не было видно. Боб употребил то же самое слово: бесстрашный.
Я сохранила его в моей душе. Бесстрашие было в моих генах.
Немного погодя к нам присоединилась дочь Суллы Маня. Она жила в том же доме. Она была матерью, как и я; с ее двумя дочками — Анастасией и Федрой — я встречусь позже.
Еще час, и муж Мани Авраам — комбинатор, как я его про себя называю, — прибыл с бутылкой вина.
Первые несколько дней Авраам вел себя тихо, но, когда разошелся, его было не остановить. Позже он признался мне, что мое внезапное появление нагнало на него страху. Он все спрашивал себя, нет ли и у него дочерей, о которых он ничего не знает. «Ну, из колледжа».
Я же говорю, комбинатор.
Вообще-то, Авраам занимается бизнес-инжинирингом. Вот какое объяснение этого термина разместил он сам в подписной строке своих имейлов: «Бизнес-инжиниринг включает индустриальный и экологический менеджмент, инновационный менеджмент, предпринимательство, маркетинговый инжиниринг, управление услугами, операционные исследования, эконометрику, глобальные стратегии и стратегию лидерства, менеджмент как науку, бизнес-администрирование, финансы, экономику, математику, обществоведение (этика и закон)».
И, как без ложной скромности заявляет Авраам, он сам — эксперт по любому из этих вопросов.
Он привез на Кипр первый электромобиль, сказал он мне. Как-то раз я заказала в его присутствии энергетик — «Ред Булл».
— Это я первым привез «Ред Булл» на Кипр! — тут же заявил он.
Как все члены семьи, Авраам обожал Паноса.
— Он был невероятно рациональным человеком, — сказал мне Авраам в тот первый вечер. — А не прозектёром каким-нибудь.
Разлив остатки вина, он пошел за второй бутылкой. Сулла продолжала показывать мне фотографии, говорить о Паносе. По кругу пошла вторая бутылка, и все постепенно перешли на греческий. Несмотря на миссис Карадарас, которая в детстве каждую субботу драла меня за уши, я не понимала ни слова. Их речь больше всего напоминала мне, как русские говорят по-итальянски.
И все равно я чувствовала себя дома.
И тут Сулла показала мне семейное фото примерно пятнадцатилетней давности, на котором было человек двадцать, в том числе родители Паноса, его дяди и тети. Я достала свой репортерский блокнот и попросила назвать имя каждого.
Все сплошь оканчивались если не на -иос, то на -идис.
— А кто этот джентльмен? — спросила я, указывая на плотного смуглого человека в черном.
— Это твоя покойная бабушка, — ответила Сулла.
Бабушку Юлию, по словам Суллы, Господь наградил мозгами, а не внешностью. Она была женщиной усатой. Причем до такой степени, что ее, по заверениям Алины, боялись все внуки.
Мы долго смеялись над этим, все, включая Суллу.
Все было прекрасно. Серьезно и легко в одно и то же время.
Утром Сулла повела меня к другу семьи, доктору, который выдал свидетельство о смерти Паноса. Вскрытия не было, но доктор заверил меня, что у Паноса не было никаких неврологических проблем, которые могли бы объяснить мою высохшую руку. Он умер от какой-то проблемы с сосудами — что-то вроде аневризмы, спровоцированной долгим перелетом, — таково было мнение доктора.
Ф-фу-у! — выдохнула я. Никаких следов наследственного БАС.
Сулла подтвердила: в ее семье не было никаких генетических проблем.
Вообще-то, у них с Паносом был столетний кузен. Долгожитель Зенон до сих пор не жаловался на здоровье. Сам врач, он когда-то помог Паносу с выбором карьеры. Сулла договорилась, что он примет Нэнси, Джорджа и меня.
Нас сопровождала кузина Надя. Они с Суллой похожи: обе миниатюрные, стильные дамы за шестьдесят. Только Надя взрывная, склонна к двусмысленным шуткам. Она профессиональная переводчица с греческого, итальянского и английского, однажды ей даже предлагали переводить во время визита папы римского. Она отказалась.
«Мне он никогда не нравился», — объяснила она.
В квартиру Зенона вела небольшая лестница — мы забеспокоились, узнав, что Зенон прикован к инвалидному креслу и уже несколько лет не покидает квартиры.
Хозяин ждал нас в гостиной. На нем была пижама и поверх нее синий блейзер. Из нагрудного кармана торчал слуховой аппарат.
К нам вышла его жена Ирини — она куда моложе своего мужа, ей только слегка за восемьдесят.
Когда-то Зенон был министром здравоохранения Кипра. Он рассказал нам о том, как сотрудничал с лордом Маунтбеттеном в борьбе с малярией. Как оба его сына тоже стали врачами. Как он работал в разных странах мира.
В юности он переболел тифом. Тифом! Рассказ об этом был почти на середине, когда Ирини, его молчаливая жена, вдруг рявкнула:
— Она хочет услышать о Паносе! Болтать он может хоть до завтра, — добавила Ирини, покачивая головой.
Мы с Нэнси и Надей захихикали.
Нисколько не смутившись, Зенон продолжал:
— Перед войной…
И тут вмешался Джордж.
— Перед какой войной? — вежливо осведомился он.
Конечно, ему пришлось кричать, ведь Зенон ничего не слышал. Отчего Нэнси, Надя и я захихикали еще громче. Джордж был в шоке.
Надя спросила, нет ли у Ирини фотографий Паноса. Вдвоем они вышли из комнаты и скоро вернулись, нагруженные кипой фото в рамках.
— Сплошь ее сыновья, тоже врачи! — сказала Надя, закатывая глаза.
Смех. Улыбки. Чудный был день, хотя я почти ничего не узнала о моем родном отце. Кроме одной, но драгоценной детали.
Когда мы уходили, я наклонилась к Зенону и расцеловала его в обе щеки, как положено на Кипре.
— А! — сказал старик с улыбкой. — Ты целуешься совсем как Панос.
Мне всегда нравилась греческая еда — фаршированные виноградные листья, соленый сыр фета, чернильно-черные оливки в чесночно-розмариновом соусе.
На Кипре я открыла самый лучший способ есть: мезе. Слово происходит от арабского «делиться» и означает много разных блюд, которыми угощаются все сидящие за столом, — так едят на Ближнем Востоке. Напоминание о том, что еда — больше, чем просто пища.
В начале нашей поездки мы угощались мезе у острой на язычок Нади. Трапеза состояла из даров моря — моллюсков, икры, осьминогов, морских ежей, филе разных рыб, больших и маленьких, и все это приносили на белых тарелочках и ставили на льняную скатерть. Восторг!
Под конец в маленькой таверне, с затянутыми домотканой шерстяной материей стенами и темно-коричневыми столами, мы угощались незабываемым мясным мезе в компании всего семейства Суллы. Это был ее подарок нам, хотя она сама давно уже не ест мяса.
Сначала подали перепелиные яйца с маринованными артишоками, тушеные грибы, теплую питу с хумусом и пряной капонатой.
Затем последовало одно мясное блюдо за другим: сувлаки, жареные цыплята, свинина во всех видах, ягненок в соусе из толченой мяты. Пирог со шпинатом. Мусака с поджаристой корочкой из чабера с сыром. Кускус с бульоном. Овощи.
И десерты. Слойки с корицей и сыром, сдобные пирожки с медом и молотыми фисташками.
Мы смаковали каждое блюдо. Каждую добавку. Каждый кусочек. Мы говорили, смеялись, и так проходили часы.
Наконец мы вышли на улицу, где нас ждал еще кофе и по наперсточку крепкого вина на посошок. Ночное небо было ясным. Мир — близким и теплым. Меж нами не было никаких теней.
Маня что-то сказала Нэнси по поводу нашей с ней дружбы.
— Никогда уже в моей жизни не будет ничего подобного, — плача, ответила Нэнси.
Авраам, не понимавший всей серьезности моих проблем со здоровьем, пристал с расспросами. Я плакала, когда отвечала ему, что это, может быть, БАС, смертный приговор.
— Но… — промямлила я, — что бы ни случилось, я все равно счастлива. Счастлива, что повстречала всех вас. И еще я могу сказать моим детям: «Ваши гены не приговорят вас к страданию». А еще я знаю, что часть меня произошла от замечательного человека. И замечательного народа.
Я рассказала им про моих приемных родителей. Которые многим пожертвовали ради меня. Желали мне только добра, поддерживали во всем и сделали тем, кто я есть.
Я сказала, что счастливее меня нет никого на свете.
И я в самом деле так чувствовала.
Может быть, я и умирала, но в тот вечер — на той террасе, после того обеда, с теми людьми — я жила полной, прекрасной жизнью.
Я приехала к ним чужим человеком, а уезжала, оставляя позади новую семью.
Я ничего не боялась.
Была бесстрашна.
Домой я привезла с собой эти чувства, антикварный браслет, подарок Суллы, — точно такой я бы выбрала сама — и две драгоценные реликвии, найденные на теле Паноса после смерти: его четки и медальон с изображением святого Андрея.
Медальон я оправила в оникс. И часто ношу его на цепочке, поближе к сердцу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.