1

1

В один пригожий июньский день[228] мы выстроились около вахты в ожидании развода на работу. Внезапно поступает команда: «Сегодня на работу выходить только дежурным и вахтенным на заводе, остальным оставаться в лагере для прохождения генеральной медкомиссии». Мы забеспокоились: неужели опять начнут перекомиссовывать из инвалидов в ЛФТ, а из ЛФТ в СФТ?..

Но кто-то узнал, что все наоброт: комиссия выявляет непригодных на Колыме людей – для отправки на материк. И что будто бы в бухте Нагаево стоит большой пароход, разгрузившийся в Петропавловске-Камчатском. И, чтобы не гонять его порожняком, решили загрузить его «дошедшими», но не желающими умирать на Колыме зэками. Ведь с питанием, даже по самым скромным нормам, стало очень туго: все доставлялось только с материка – морем. Своих продуктов никаких не было, кроме рыбы, которую теперь во все возрастающем количестве приходилось с Колымы отправлять в армию. Как-никак, а всех этих доходяг, хоть и впроголодь, но надо было кормить, а для добычи металла толку от них не было. Да и помирали они как-то медленно и неохотно, а кормить этих паразитов приходилось продуктами, которые были буквально на вес золота. В то же время основных добытчиков золота держат из-за этих нахлебников впроголодь, отчего падает добыча металла.

Вместе с тем и на материке многие острова архипелага ГУЛАГ обезлюдели. Приток зэков резко сократился, ведь все людские резервы потреблял фронт. Как знать, может, эти доходяги, совершенно уже не пригодные для Колымы, в более умеренном климате еще смогли бы остаток своих жизненных соков отдать работе на военных заводах или в гулаговских сельских хозяйствах. Вот и решило начальство, пользуясь оказией, срочно подчистить наш лагерь как самый близкий к Магадану и как прямой наследник инвалидного лагеря «23-й километр».

Надо сказать, что комиссия действовала очень оперативно. Весь осмотр занимал несколько минут: просмотрят личное дело, основание предыдущей комиссовки, мотивы выбраковки зэка, вскользь глянут на него в натуре: ребра торчат, в задний проход можно вставить пол-литровую банку– и все, ступай налево. Подберут полсотни таких «левых», и сразу в Нагаево.

Не было ни одного зэка, который отказался от переезда на материк. Во-первых, ближе к дому. Во-вторых, климат: колымские минус пятьдесят там редкость, а шестидесяти и вовсе не бывает. В-третьих, хоть когда-нибудь картошку или капусту увидишь. И, самое главное, – японцы: хотя к началу 1942 года они в нашем районе особой активности не проявляли, хватало им хлопот с американцами на Тихом океане, но их возможное нападение на СССР с повестки дня не снималось. Элементарный здравый смысл подсказывал: если появится шанс – тикай с Колымы.

Хорошо бы еще попасть на фронт, в штрафбат – первое ранение, и ты полностью реабилитирован! Здесь же, на Колыме, кроме бирки на ноге нам ничего не светило. Там – или грудь в крестах, или голова в кустах, а здесь – гарантированная яма.

Примерно такие мысли роились у меня в голове, пока я стоял в длинной очереди на медкомиссию, ожидая, когда же доберутся до буквы «X». На память приходил капитан парохода «Дальстрой» при погрузке во Владивостоке, говоривший: «Пароход не хуй, всех не посадишь!» А вдруг раздастся телефонный звонок с извещением, что контингент зэков на пароход уже набран и прозвучит команда: «Комиссия прекращается, расходись!». Все мы, несчастные с удаленными от начала алфавита буквами, с ужасом боялись такого исхода, но время шло, и очередь продвигалась вперед. Вот уже прошла самая большая буква «С», прошли и «Т», и «У», и «Ф», и, наконец, добрались до моей «X». И вот – о радость! – я стою у стола комиссии. Вид у меня подходящий: ребра – налицо, ключицы с вполне «кондиционными» провалами, да и задний проход – «в порядке», а тут еще и плохо зажившая правая рука. Главный врач комиссии и смотреть меня не стал, и вот я уже бреду со своими шмотками налево и сажусь на узелок в ожидании машины.

К вечеру мы были в Нагаево. В отличие от погрузки 1939 года во Владивостоке, эта погрузка проходила быстро и без особых происшествий. Пароход стоял у стенки под парами, и погрузка в трюмы, уже оборудованные четырехъярусными нарами, производилась по мере подхода машин с людьми. Поскольку наша партия была одной из последних, то особого выбора мест у нас не было. Места около люков, где воздух был посвежее, уже были заняты зэками первых букв алфавита, и мы с товарищами полезли поближе к бортам и вытяжным вентиляторным трубам, помня свое первое путешествие в трюме на Колыму. Дали нам на дорогу по две буханки хлеба и предупредили, что в дальнейшем хлеб и приварок мы будем получать в пути. Но я уже знал, что шансы на это невелики, и приготовился к голодному путешествию.

Наш пароход «Волховстрой» шел из Америки, из Сиэттла, и свой американский груз сдал в Петропавловске на Камчатке. Там его загрузили крупным рогатым скотом, который он сдал в Нагаево, и теперь он вез, судя по условиям перевозки, тоже скот, но двуногий. Порт назначения – Находка. Пока я был на Колыме, там силами зэков был построен и оборудован большой грузовой порт с обширным лагерем для зэков в бухте: это всего несколько часов езды по построенной зэками железной дороге до Владивостока. Теперь он стал военно-морской базой, а весь морской грузооборот пошел через Находку, а оттуда – либо во Владивосток, либо на запад – в Россию. Тут же был и огромный лагерь, который был предназначен обслуживать порт, а также выполнял функции перевалки для пополнения все убывающего контингента зэков на Колыме.

На другой день, перед рассветом, пароход вышел в море. Некоторое время нас сопровождали два сторожевика, а временами над нами пролетали и самолеты, но к середине дня, убедившись, что никаких неприятностей, вроде японских военных кораблей, по курсу не предвидится, начальство отпустило нас плыть самостоятельно. Тем не менее мы пошли не по кратчайшему пути через японские воды Лаперузова пролива, а по более длинному и опасному – из-за постоянных густых туманов и переменной глубины фарватера – пути через наш родной Татарский пролив. Это спокойствие, промеры и тихий ход стоили нам нескольких лишних суток пути. Несмотря на хмурую погоду, море было спокойно, и нас почти не качало.

На следующий день после отплытия из Нагаево в приоткрытый люк трюма заглянул какой-то моряк и закричал в мегафон: «Есть среди вас маляры? Если есть, то пятнадцать человек выходите на палубу!» Малярами назвалось гораздо больше, и около трапа началась свалка. Я же пошел сюда из своего угла набрать в котелок воды и случайно оказался возле самого выхода из люка. Попав в число счастливчиков, я через несколько минут предстал, вместе с остальными, пред светлые очи боцмана. Будучи в Америке, руководство накупило первоклассной краски и решило воспользоваться бесплатной рабочей силой для внутренней покраски судна. И правильно: за кормежку и за пребывание вместо трюма на палубе зэки с удовольствием выполнили бы любую работу.

Узнав, что я бывший моряк и судовой радист, боцман направил меня красить самые блатные места: радиорубку, штурманскую рубку и камбуз. Всех маляров первым делом накормили, а меня присутствовавший на разводе судовой радист сразу же увел в свою рубку. Вошел я туда, притронулся к телеграфному ключу и расплакался. Радист, примерно мой ровесник, положил мне руку на плечо и стал успокаивать: «Ну что ты, отец, я ведь тоже с Колымы уехал в тридцать два года наполовину седой. Ничего, все пройдет, разберутся, освободят, еще наплаваешься!» – и начал меня кормить из своих запасов. Ел я, ел, а слезы так и катились из глаз. И чего только он не выложил на стол: и колбасу, и сыр, и консервы, и шоколад – все, о чем я уже давно забыл. Потом, немного помедлив, запер дверь рубки и поставил на стол бутылку ямайского рома (я с самой Испании его не видал) и налил стакан: «Пей, батя! Черт с ней с покраской, не бойся. Боцману я скажу, поймет старого моряка. Пей, ешь, потом поспишь у меня в рубке, а там и покраской займешься».

Выпил я рому, поел плотно и через некоторое время как обухом по голове ударило – чуть не упал со стула. «Ложитесь на койку!» – засуетился радист; но тут я пришел в себя и отказался: «Ведь грязный я, да еще и вшей в койку напущу». Как парень ни уговаривал, но я, свернувшись на полу на мягком коврике калачиком, лег и сразу же уснул. Что снилось – не помню, но, конечно, что-нибудь хорошее.

Так и началась у меня на пароходе райская жизнь. Как только поднимусь на палубу, то иду не вместе с остальными малярами на кормежку в камбуз, а прямо в радиорубку, где мой коллега уже приготовил мне харчей побольше и повкуснее. Но зато уж рабочее место его я отделал на совесть: краска была великолепная. Провел я в радиорубке все нужные обводы и даже нарисовал эмблему радиосвязи – коллега остался доволен. Не хуже покрасил я и штурманскую рубку. В общем, работа моя получила высокую оценку даже у самого боцмана.

На пароходе в кают-компании было пианино, на котором никто из команды больше чем одним пальцем играть не мог. Однажды в свободное время я попросил у штурмана разрешения поиграть на инструменте. И тут мне еще раз пришлось заплакать: сколько лет я не притрагивался к клавишам! Хоть и не тренированные, а, наоборот, покалеченные на фуганке пальцы после этого сильно болели, но душу я все же отвел.

После «концерта» капитан договорился с охраной, и те разрешили мне, в виде исключения, оставаться наверху и после шести часов, когда кончался наш малярный день. Мне даже позволили ужинать с офицерами судовой команды, и после ужина я еще несколько часов развлекал их музыкой.

Единственное, на что начальник охраны не пошел, – это не разрешил мне ночевать не в трюме. На ночь, после райской жизни наверху, я все же спускался в преисподнюю трюма на ночлег. С другой стороны, это было и хорошо: ведь я мог – от щедрот радиста и кока, который стал моим постоянным слушателем и заказчиком музыки, – хоть немного подкармливать своих соседей по нарам.

Не обошелся рейс и без происшествия, из-за которого мы все чуть не погибли. Как-то днем идем мы по Татарскому проливу, в полном тумане, метров за пять уже ничего не видно. Стоим с радистом на палубе, облокотившись на поручни, о чем-то разговариваем и поплевываем в море. Гудков наш пароход, конечно, не дает, ведь до японцев рукой подать. Вдруг с нашего борта раздался какой-то сильный шум и скрежет металла: буквально в нескольких метрах от нас с полного хода и почти на 90^о от своего курса резко сворачивает эсминец, шедший до этого точно на нашу середину! Он развернулся так круто, что слегка черканул по нашему борту. Дело решали доли секунды: прозевай их рулевой эсминца, и мы бы столкнулись. Не говоря уже о страшной силе удара, которой хватило бы, чтобы насквозь протаранить пароход, а на носу эсминца стоял заряженный торпедами и на полном боевом взводе торпедный аппарат. Все это произошло настолько быстро, что, кроме стоявших рядом с нами, никто ничего и не заметил. Но я разглядел, как матросы на палубе эсминца, еле удержавшиеся на ногах при таком крутом повороте, поднимали кулаки и что-то (надо полагать, не слишком лестное) кричали в наш адрес.

Ну надо же: такое большое море, а пути наши сошлись в одной точке, и в том, что мы остались живы, было больше чуда, чем искусства рулевого. Наверное, опять сработала молитва той старой женщины, которую я спас во время бомбежки в Малаге. Ведь должен же был я, благодаря ее молитве, выходить живым из любых жизненных передряг!

Но всему, и плохому, и хорошему, всегда приходит конец. Пришел конец и моей райской жизни на «Волховстрое».

Дней через десять после отплытия из Нагаево в середине дня мы подошли к бухте Находка и встали на внешний рейд. Место живописное, особенно вход в бухту: прямо посредине пролива, соединяющего ее с морем, находится небольшой островок, густо заросший зеленью. Погода стояла отличная, солнце жарило вовсю, и дышать в нашем трюме было практически нечем. В пути умерло довольного много зэков – не меньше нескольких сот человек. Ведь ехали одни доходяги, и среди них было много сердечников, пожилых и т. д. Вентиляции в трюмах практически не было, и здоровые дышали с трудом. К тому же и сам рейс затянулся, а медпомощи или нормального питания в пути тоже не было, так что люди умирали просто от голодной слабости.

Как только пароход встал к стенке, капитан, опасаясь, что ему «нагорит» за столь большие потери в трюме, приказал тут же выпустить всех зэков на пристань: пусть хоть свежим воздухом подышат. Началась выгрузка: сперва поплелись по трапам на палубу, а потом по сходням на берег те, кто мог самостоятельно передвигаться. Потом принесли носилки, и зэки покрепче выгружали из трюмов своих обессилевших, но еще живых товарищей. Лишь часам к 12 ночи все разместились вповалку на земле около пристани. Принесли хлеб и воду в бачках, и те, кто был в состоянии подняться, могли хоть немного подкрепиться и напоить и накормить своих неподвижных товарищей.

Меня моряки не обидели: положили в мешочек галет, сахару, консервов. Словом, у меня оказался довольно увесистый «сидор» с продуктами, на который многие с завистью поглядывали. Я щедро накормил своих соседей по трюму, а часть продуктов оставил впрок. Об этом я вскоре сильно пожалел, потому что ночью кто-то из уркачей незаметно ко мне подлез и разрезал мешок, да так квалифицированно, что я ничего не заметил. И когда на рассвете я проснулся, то там, кроме большой дыры, уже ничего не было. Так я был наказан за то, что не выполнил зэковскую заповедь: «Не оставляй на завтра то, что можешь съесть сегодня», и горько пожалел, что перед сном не съел сам или не скормил своим товарищам все те деликатесы, которыми теперь лакомились, а скорее всего уже давно съели, воры-рецидивисты.

Вот так я прибыл обратно на материк, в бухту Находка. Вместо полагающихся мне по росту шестидесяти двух килограммов, я при отъезде с Колымы весил тридцать шесть.

Позади остались три бесконечных и самых тяжелых в моей жизни года пребывания на Колыме.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.