5

5

Работал я все время в паре с Мотей Лерманом. Мы с ним сдружились, ели вместе и делили пополам все, что имели. От всей моей вольной амуниции оставалось у меня только испанское кожаное пальто. Много раз находились на него покупатели, но я решил его пока придержать, зная по рассказам старых лагерников, что этот «курорт» с едой от пуза кончится с окончанием промывочного сезона, когда ненужных уже людей не будет необходимости подкармливать, я твердо решил продать это пальто только тогда, когда отчетливо вырисуется знаменитая русская кузькина мать.

В нашем бараке, после ухода на работу зэков, оставались только «доходяги»-дневальные, и все остальные наши соседи спокойно оставляли на их попечение свои малоценные вещи – телогрейки, одеяла, белье и прочее. Но оставлять там свое сокровище я не стал: рискованно, сопрут. Брал я свое пальто на работу, там клал в укромное место в нашем забое и не сводил с него глаз. И все-таки его «увели»: как-то повез я тачку с грунтом на бутару, а там вышла какая-то задержка, то ли трапы поломали, то ли еще что-то. У моего Моти от сверхобильного питания разболелся живот, и он был вынужден срочно отлучиться за отвал, специальных туалетов у нас не полагалось. Вроде бы он занял там удобную позицию и все время держал в поле зрения наш забой, но когда он туда вернулся – пальто уже не было. Кто и когда это успел сделать, так и осталось тайной: я воочию мог убедиться в том, какие специалисты по этой части были в колымских лагерях. Мое пальто уже давно было обречено, и просто чудо, что оно у меня пробыло так долго! Вот теперь я полностью уравнялся со своими товарищами по несчастью. Конечно, я очень жалел, что не продал пальто заблаговременно, да и костюмные деньги у меня к тому времени уже растаяли, но что ж поделаешь. Чему быть, того не миновать. Единственное утешение: жить и спать стало спокойнее, воровать у меня было уже нечего. В отличие от многих вновь прибывших, мы с Мотей уже довольно скоро стали приближаться к норме, то есть давали по 60–70 %, тогда как другие пары давали не более 30–40 %. Мы даже попали на хороший счет у Коломенского, несколько раз выписывавшего нам повышенные пайки хлеба – по 1,4 кг.

Тачки свои к бункеру мы катили по дощатым трапам, а доски для них делала специальная лесопилка, расположенная в тайге, километрах в десяти от нашего прииска. Затем эти доски привозили на подводах и оставляли у конца дороги, в тайге, километрах в двух от прииска, а оттуда уже сами работяги тащили их на прииск на своих плечах. Работа эта производилась по очереди, и за ее время насчитывалось определенное количество тачек.

Как-то утром подходит к нам Коломенский и велит, бросив работу, сходить в тайгу, принести несколько досок для ремонта трапов. Как ни тяжело тащить на плечах эти доски, но все же развлечение: не видеть хоть некоторое время этот проклятый забой, прогуляться по зеленой тайге, отведать брусники и голубики. Черт с ней, если немного урежут выработку: без всякого сожаления мы с Мотей бросили свою тачку и прочий инвентарь и отправились в тайгу. Как ни старались, но больше чем на два-три часа растянуть это удовольствие не смогли. Наевшись досыта голубики и принеся с собой несколько досок, мы с Мотей вернулись на прииск.

Сдали плотнику доски и выслушав от него, что «кот в своих лаптях принесет больше, чем вы, лодыри», пошли в свой забой. Приходим и видим, что вместо нашей самоходной тачки, которую я так тщательно регулировал, стоит какая-то развалина, а нашу тачку нагружает в соседнем забое Круглов, бывший на воле заведующим гаражом, здоровый лоб, получивший срок за нанесение увечий. Подхожу я к Круглову и требую свою тачку обратно. Он, для порядку обматерив меня, заявляет, что тачку не отдаст, так как ему велел ее взять сам Коломенский: без его санкции тачку я обратно не получу. Иду к Коломенскому. Он стоит на вершине высокого, метров пятнадцать-двадцать, отвала и курит. Я ему все рассказал, и он велел передать Круглову, чтобы тот отдал нам нашу тачку. Иду опять к Круглову, а ему, видно, моя тачка понравилась, и он уперся: «Не знаю, мне эту тачку дал сам Коломенский, пусть сам и отнимает. А тебя я и не знаю, может, ты все брешешь?» Иду опять к Коломенскому. Тот – в пузырь: «Так и так твою мать! Иди работать, нечего зря шляться!» – и дальше, на лагерно-уркацком жаргоне.

Меня тоже заело: «Что ты лаешься, как кобель? С тобой по делу говорят, а ты и слушать не хочешь». От удивления Коломенский аж рот раскрыл: «Как?! Какой-то фраерюга меня еще учить вздумал!?»

Парень он был здоровый, срока имел больше чем «пожизненно», терять ему было нечего, а чужая жизнь для него плевое дело. Стояли мы с ним на самом краю отвала, вниз естественный скос (45о), прямо в речку Красавицу, а сам отвал весь из острых булыжников, есть и здоровые каменюги. И решил Коломенский проучить фраера: замахнулся своей лапищей и ударил меня с такой силой, чтобы я покатился вниз. Но я по его физиономии угадал это намерение и немного отклонился, что самортизировало удар, и он лишь слегка задел меня по макушке. Чтобы не упасть, я схватил Коломенского за пояс. Но замах был слишком силен, и мы покатились с отвала вместе. Я вцепился в бандита и, чтобы не покалечить об острые камни голову, прижался ею к животу Коломенского. Так мы, переворачиваясь друг через друга, и покатились вниз. У меня голова была защищена, а Коломенский ободрал все лицо, и кровь начала заливать ему глаза.

Так бы мы и катились до самой речки, но, к счастью, примерно на полпути оказалась площадочка, где наш полет остановился. Я сразу же отпустил Коломенского и отбежал на другой конец площадки. Коломенский поднялся несколько позже: кровь заливала его лицо, вид был ужасен. Расстояние между нами было шагов пять. Коломенский, растопырив руки, шел прямо на меня. Ну, думаю, конец! Сейчас этот бандюга меня убьет! Под ногами у меня лежал здоровенный булыжник. В одно мгновение я схватил его и закричал: «Не подходи! Убью!» – и видя, что Коломенский не обращает внимания на предупреждение, швырнул что было сил в него камень, норовя попасть в голову. В голову я не попал, он как-то отвел ее в сторону, но попал в плечо. Булыжник был увесистый, удар получился, по-видимому, очень сильный. Коломенский, не дойдя до меня шага два, потерял равновесие и покатился вниз по отвалу уже до самой речки. Не обращая ни на что внимания, я с трудом вскарабкался наверх и пошел к своему забою.

С самого начала конфликта все бросили работу и следили за поединком Давида и Голиафа. Я подошел к Круглову, молча вытряхнул из своей тачки уже насыпанный туда грунт, подкатил ее к своему забою и сказал: «Мотя, грузи».

Вид у меня, наверно, был внушительный, потому что здоровяк Круглов и не думал больше протестовать. Мотя нагрузил тачку, а я, немного успокоившись, покатил ее к бункеру. Глянул вниз, а там уже санитары кладут на носилки неподвижно лежащего Коломенского. «Убил, – думаю. – Ну герой! Заработал к своим восьми годам еще и лагерную “баранку"! А с другой стороны – не я его, так он меня! Ничего не поделаешь, будем ждать, что дальше». Все молча работают, работаем и мы с Мотей.

Приехала полевая кухня с обедом. Взял я котелок и отправился за едой. Выстроилась очередь. Повар Серега, здоровенный верзила из бытовиков, раздавая обед, что-то оживленно говорит, а его собеседник показывает ему на меня. «Ну, – думаю, – не иначе Коломенский повару был керей[201], и сейчас, как я подойду к кухне, долбанет меня Серега черпаком, а он больше полкило весит, и мне хватит». Хотел было уже уйти и прислать за обедом Мотю, но вдруг Серега кричит мне: «А ну, пахан, подойди сюда». Деваться некуда, стану я еще и эту сволочь-повара бояться.

Подошел на дистанцию. «Это ты Коломенского уеб?» – спрашивает. Я было начал оправдываться: он, дескать, первым напал и т. д., но Серега меня перебил: «Молодец, пахан! Так ему, гаду, и надо. Ну подходи ближе, не бойся, не обижу!» Я подошел ближе и протянул ему котелок. Серега в амбицию: «Чего ты суешь? Баланду пусть фраерюги жрут! Подставляй подол!» – и стал мне накладывать туда «рекордные» пироги. Положил штук восемь пирогов, в котелок – почти одно мясо, и напутствовал: «Заслужил, пахан, чтобы с этими фраерюгами в одной очереди не стоять».

Удивленный таким обращением, я отправился обратно, делить с Мотей свою добычу. Как потом выяснилось, среди уркачей Коломенский считался «ссученным», так как он стал придурком и прижимал старых друзей. К таким урки относились хуже, чем к фраерам, и потому моя расправа с Коломенским у настоящих урок встретила полное одобрение.

Но есть еще и лагерное начальство, которое за убийство, даже и в целях самообороны, «баранку» обязано было прилепить. Ждать пришлось недолго: почти сразу же после обеда на прииске появился начальник в сопровождении нескольких стрелков. «Ну, это за мной!» – понял я, видя, что они направляются прямо к нашему забою. Начальник подошел к нам. Но вместо команды «Забрать его!» неожиданно произнес: «Здорово, ребята!» – «Здравствуйте, гражданин начальник», – ответили мы с Мотей.

«Уж слишком вежливо он начинает, – подумал я. – К чему бы это?» А начальник как ни в чем не бывало: «Ну, как дела? Самородки есть?» Я ответил, что вроде не замечал. «А ну-ка давай кайло», – скомандовал начальник. Я протянул ему кайло, а сам инстинктивно отодвинулся. «Ну, раскроит он мне сейчас череп за убийство своего бригадира, – сразу мелькнула мысль. – Ведь ему же за это ничего не будет! Одним контриком меньше! Спишут и все». А начальник этим кайлом начал ковырять стенки забоя, и довольно быстро извлек оттуда несколько кусочков золота грамм по десять-двадцать каждый: видно, золотоискатель он был, несмотря на молодость, опытный. «Что ж, самородки-то есть, надо только смотреть внимательней», – заключил начальник, возвращая кайло.

И уже уходя, тихо сказал мне: «Твое счастье, что Коломенский жив остался. Смотри у меня, в другой раз не пощажу, вояка испанский». Я с благодарностью молча смотрел, как он удаляется со своей свитой. Тому, что Коломенский остался жив, я несказанно обрадовался: я остался без лагерного довеска, а главное – человека, хоть и бандита, все-таки не убил. Пролежал Коломенский в стационаре месяца два, но я его больше не встречал, так как вскоре нас со Скрытого забрали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.