7

7

Несмотря на то что с начала войны фашисты не имели большого успеха в районе Малаги, им удалось не только закрепиться в непосредственной близости от побережья, но и местами довольно глубоко вклиниться в линии нашей обороны. Особенно сильно беспокоил нас десятикилометровый «клин» в районе деревни Картахимы. С помощью немецких инженеров фашисты создали там хорошо укрепленный узел обороны и, пользуясь слабостью заслонов, совершали оттуда дерзкие вылазки в наши тылы. «Клин» был очень выгоден фашистам не только для дезорганизации нашей обороны, но и как удобный плацдарм для готовившихся наступательных операций.

Киселев и Виальба прекрасно понимали опасность такого «клина», но, по-видимому, фашисты это тоже понимали и защищали его с большим упорством. Все наши попытки взять Картахиму фронтальным ударом или охватом с флангов оканчивались неудачей. Сильная оборона, обильно снабженная огневыми точками, почти полное накрытие всего участка фашистской артиллерией – все это вело к большим потерям с нашей стороны.

Уложив около батальона солдат, но потеснив противника очень незначительно, мы оставили попытки овладеть этим опасным участком. Новая идея ликвидации картахимского «клина» пришла неожиданно: как-то перед Рождеством мы слушали немецкие рождественские радиопередачи. Передавалась и поздравительная речь Гитлера немецкому народу по поводу предстоящего праздника. В этой речи фюрер поздравил немцев с Сочельником и пожелал каждому из них встретить его в кругу семьи, около елки, с бокалом вина. Отдельно поздравлял Гитлер тех немцев, которые находились за рубежом, где помогали своим «братьям по идее» (читай: немецких советников в Испании у Франко). Им он пожелал особенно хороших праздников: в рождественскую ночь, мол, поднимите бокалы за фатерлянд.

Известно, что немец – педант. Всякое слово фюрера для него закон. Поскольку оборона Картахимы в основном держалась немцами (а они, по приказу фюрера, должны бы отправиться в Севилью пить за фатерлянд), а в отсутствие немцев испанцы перепьются до полусмерти, то было решено штурм Картахимы назначить в ночь с 24 на 25 декабря. Все прошло как по нотам: немцы отсутствовали, а пьяные и полупьяные фашисты-испанцы не в состоянии были оказать должного сопротивления, в результате Картахима была взята практически без потерь силами безбожных коммунистов и анархистов. Это был один из крупных тактических успехов в нашем секторе, а одержанная бескровная победа показала возросшее военное мастерство наших солдат и офицеров и окрылила их, вдохновив на дальнейшие успехи.

Узнав о потере Картахимы, командующий фашистскими силами Южного фронта генерал Кейпо дель Льяно[129], за свои склонности к алкоголю и зверское обращение с подчиненными получивший прозвище «Ганчо» или «Бораччо» («Свинья» или «Пьяница»), пришел в ярость. Уж не знаю, скольких солдат и офицеров он разжаловал или расстрелял. Во всяком случае, он выступил по севильскому радио со страшными проклятьями в адрес «красных», которым он грозил самыми ужасными карами за нарушение правил ведения войны. Он заявил: «Коммунисты испортили нам светлый праздник – Рождество, но мы им покажем, как надо праздновать их большевистский Новый год!».

Правда, на линии фронта ему эту угрозу выполнить не удалось, но, как оказалось впоследствии, слова его не полностью пошли по ветру. Несмотря на угрозы Кейпо, мы все же решили торжественно отметить наступление Нового 1937 года в своем узком кругу. Из-за того, что в период между Рождеством и Новым годом намечалось еще несколько более мелких тактических операций, Киселев с Машей, а иногда и со всеми остальными членами нашей миссии, пропадали сутками на различных участках фронта. Артур с Лизой, Володей Базилевичем и своей командой также редко бывали дома, дел по тылам франкистов у них хватало. Дома бывал преимущественно я; поскольку, во-первых, я не мог срывать сеансов радиосвязи с Москвой и Валенсией, а во-вторых, как человек сугубо штатский, языка не знающий и, следовательно, ни на что более, как на работу с радиостанцией, не пригодный. Естественно, что все организационные заботы по встрече Нового года были возложены именно на меня.

Ожидалось человек пятнадцать-двадцать, и я постарался не ударить лицом в грязь. Не полагаясь на кулинарные таланты Триниды, я сумел через Комитет компартии заполучить на Новый год профессионального повара – надежного коммуниста (вероятность того, что нас попытаются отравить, не только не снималась с повестки дня, но все более возрастала), испанца по рождению, француза – по кулинарному образованию, а, как известно, лучших кулинаров, чем французы, на свете нет.

Повар, облаченный в белую спецодежду, священнодействовал на кухне вместе с Тринидой и двумя горничными, а я с двумя солдатами из нашей охраны носился на своем «Бьюике» по городу и окрестностям, обеспечивая вина и цветы к фестивалю. Наконец-то все готово: роскошный стол на двадцать персон накрыт, для чего было извлечено все столовое белье, серебро, хрусталь и прочий инвентарь из запасов бежавшего маркиза, бывшего хозяина нашей виллы. И надо сказать, получилось неплохо: испано-французский повар знал свое дело; моей компетенции для оценки качества приготовленных блюд и сервировки стола было явно недостаточно, но даже вызванная мною для консультации жена моего шофера Энкарна (долгое время служившая горничной в богатых домах) заявила, что к такому столу не стыдно пригласить и самого кардинала Испании.

Чтобы полнее описать степень роскоши предстоящего ужина, скажу, что только одних коньяков было приготовлено одиннадцать разных сортов. Горы фруктов, конечно, великолепные (даже эстепонские!) апельсины, чудесные яблоки, груши, различные сорта винограда дожидались любителей десерта. Не забыта была и знаменитая малагская черемойя – фрукт, по внешнему виду напоминающий грушу, но кожица у него несъедобная, а внутри находится розоватая мякоть, очень сочная и нежная, по вкусу и запаху напоминающая клубнику. Запах из кухни шел поистине одуряющий.

Прислали нам из Валенсии даже две поллитровки «Московской», которые должны были стать гвоздем угощения и посему были мною лично установлены на самом почетном месте. С цветами я, наверно, даже несколько злоупотребил своим служебным положением: я очень люблю розы, а в Малаге, несмотря на конец декабря, выбор их был достаточным. И поверьте на слово: розы стояли везде, где их можно было поставить, и розы были что надо! Одним словом, готово было все – кроме гостей.

Начало было намечено на девять часов вечера, но вот уже восемь, девять, десять часов, а никого нет. Генерал-«бораччо» Кейпо де Льяно Гонсало обещание сдержал: ровно в одиннадцать налетели девять «Юнкерсов» и, с небольшими перерывами, бомбили беззащитную Малагу. Правда, бомбили бесприцельно, нашему кварталу большого ущерба не причинили, но жертвы среди мирного населения были, и немалые. Вот уже и полночь, только что, минут двадцать назад, окончился очередной налет фашистских стервятников, видимо полетели домой промочить глотку в честь Нового года, а ни наших, ни испанских товарищей нет. Решил я устроить свой сабантуй: сели за стол шеф-повар, Тринида, горничные и я. Охрана наша, соблюдая устав, составить нам компанию отказалась, – пришлось вынести им по стакану коньяку и кое-какую закуску.

Нельзя сказать, чтобы ужин был особо торжественным, уж больно донимало беспокойство за наших отсутствующих товарищей. Что с ними случилось? Мы договорились, что они прибудут не позднее восьми часов вечера, чтобы успеть привести себя в порядок до прихода испанских гостей. Неужели попали в фашистскую ловушку и теперь сидят у них в застенках?

Часа в два ночи опять прилетели «Юнкерсы», на этот раз, хотя бомбежка была и покороче, бомбы почти все легли недалеко от нашего дома, так что полностью разрушили один из соседних домов (сначала я даже подумал, что это прямое попадание в наш двор). К счастью, за исключением выбитых стекол, наша вилла не пострадала. Кончилась и эта бомбежка, а наших все нет и нет. Несколько раз звоню в штаб сектора, там тоже ждут своих офицеров и ничего не знают. Только уже засветло, часов в шесть-семь утра, наконец послышался рокот моторов у ворот. Приехали! Но в каком виде? Мокрые, грязные, измученные, голодные, но самое главное – живые и невредимые. Оказалось, что франкисты то ли разбомбили, то ли подорвали мост, по которому они должны были проехать. Пришлось бросить машины и идти в большой обход пешком, темной безлунной ночью, по грязи, под дождем и не зная толком дороги. По пути попадались ручьи, болота, один раз их обстрелял свой же пост, но, к счастью, все кончилось благополучно. Конечно, никому и в голову не пришло воспользоваться всеми моими приготовлениями. Наскоро умывшись, присели перекусить, но две поллитровки «Московской» все же выпили и, не раздеваясь, на большее уже сил не было, повалились спать. Несмотря на то что Кейпо де Льяно держал свое слово – за день «гости» прилетали еще раза четыре, – никто даже не проснулся, а к вечеру уже началась текущая работа.

В общем, все мои хлопоты по встрече Нового года так и пошли прахом…

Сводки с фронта нашего сектора становились все тревожнее: полковник с Машей как поднялись, так сразу же и уехали. Обжегшись на Мадриде, который они думали взять с ходу[130], фашисты вынуждены были к концу 1936 года притормозить наступление. Их ударная сила – марокканцы[131] – с наступлением холодной зимней погоды в районе Мадрида фактически теряли боеспособность и вместо яростных атак, против которых был бессилен даже убийственный пулеметный и артиллерийский огонь, сидели, согнувшись в окопах, закутанные в свои красные бурнусы. Фашисты, видимо, решили пока свернуть наступательные операции на Центральном фронте и развернуть их у нас – на юге. Во-первых, более теплая погода позволила бы им использовать марокканские войска, которые стали массово простужаться в холодной Кастилии, а во-вторых, им было важно занять хоть один порт на Средиземном море для более удобного подвоза подкреплений из Африки и от своих итало-германских покровителей.

Малага имела большую акваторию порта, средства механизации и хорошие коммуникации и находилась в непосредственной близости от занятых фашистами Севильи, Гранады, Кордовы и других центров Андалусии. Поэтому она представляла для франкистов весьма лакомый кусочек. Наше командование, по-видимому, не учло, что события могут развернуться так быстро, и не сумело вовремя сманеврировать своими резервами для усиления Южного фронта. Все чаще Киселев посылал в Валенсию тревожные сообщения. Сперва оперативная обстановка на нашем секторе зашифровывалась Васей Бабенко и передавалась по моей радиостанции, но это отнимало много времени у нас, и особенно в Валенсии, где служба расшифровки была сильно перегружена. Поскольку наши шифровальщики в своей работе пользовались многоступенчатыми кодами (практически не поддающимися расшифровке противником), а количество специалистов было весьма ограниченным, то было решено тактическую обстановку, как часто меняющуюся и через небольшое время уже не представляющую особой важности для противника, не зашифровывать, а просто передавать по прямым проводам на русском языке латинскими буквами на быстродействующих телеграфных аппаратах из участков фронтов непосредственно в наш главный штаб (в Валенсию на «Альборайя ого»). Таким образом были сразу разгружены шифровальщики, которые теперь могли в Валенсии спокойно заниматься своим основным делом – совершенно секретной связью с Москвой.

Мы получили разрешение пользоваться для передачи оперативных сводок в Валенсию прямым проводом одними из первых. Тут-то и пригодилась моя телеграфная квалификация, полученная в 1927 году на спецкурсах связи. Имея при себе оперативную обстановку за прошедший день, я к ночи приходил на аппаратную телеграфа, занимал прямую линию на Валенсию, садился за аппарат Юза[132] и за сорок – сорок пять минут передавал все, что требовалось, сматывал контрольную ленту и ехал домой отдыхать. А ведь раньше на эту работу тратилось не менее четырех-шести часов работы шифровальщика и не менее двух-трех часов моей (не считая еще нескольких часов для расшифровки в Валенсии). Таким образом я стал частым гостем в аппаратной Малагского телеграфа.

Не обходилось и без конфузов. Как-то сижу я в кабинете шефа аппаратной и жду, когда освободится линия на Валенсию, попиваю с ним кофе с коньячком. Я уже давно обратил внимание на висевший в кабинете шефа большой портрет маститого старика с седой бородой и какой-то (видимо, почетной) цепью на шее. Зная, что обычно у нас во всех служебных помещениях висят портреты вождей, я решил, что и это, по-видимому, один из лидеров Республики, возможно, министр почты и телеграфа. Однажды я решил об этом спросить шефа. Он сперва округлил глаза от удивления, а потом расхохотался и ответил: «Нет, какой-то министр еще слишком малая персона, чтобы его портрет висел в нашей аппаратной. Неужели вы, такой квалифицированный инженер-связист (а они были очень высокого мнения о моей квалификации, потому что помимо радиосвязи я мог работать на всех имеющихся у них телеграфных аппаратах), не знаете, что это портрет изобретателя электрического телеграфа – великого Самуэля Морзе?». Я был и правда очень смущен.

А иметь такую оперативную связь оказалось довольно удобно; кроме всего прочего, всегда можно получать свежие новости с родины. Однажды словно обдало духом 1937 года. Валенсийский телеграфист как-то спросил меня: «Знаешь последнюю новость? Арестован Ягода».

Вообще говоря, в свое время я работал в ЦДКА радистом по связи с лагерями ОГПУ, встречался с некоторыми деятелями этого «почтенного» ведомства и по складу своего характера никогда не мог им симпатизировать, но все же после фразы «арестован Ягода» у меня по телу поползли мурашки. Ягоду– бесконтрольного властелина миллионов судеб, Ягоду, чье имя всегда произносилось рядом с именами Сталина, Ворошилова и пр., Ягоду, которого всегда изображали чуть ли не близким другом Максима Горького, – представить его арестованным было немыслимо! Но телеграфист в Валенсии – наш человек и врать, конечно, не стал бы.

Уже с 1936 года ходили слухи об арестах, связанных с убийством Кирова. Эти аресты и процесс Зиновьева, Каменева и других, может, и задели сознание людей более взрослого поколения, но для нас, молодежи, это были все старые оппозиционеры, враги генеральной линии партии – как бы гири на ногах советского народа. Но Ягода, чуть ли не правая рука Джугашвили, вдруг враг народа?! Это постигалось с трудом, тем более что в Испании эта терминология (враг народа), уже получившая к тому времени в Союзе свое зловещее значение, еще не была осознана нами. В общем, «горевали» мы по этому поводу недолго. Помог всеубеждающий, логический довод НКВД: «Органы не ошибаются, раз его взяли, значит что-то у него было! Ведь нас-то с тобой не взяли?». Довод, конечно, железный. Мы ни в чем не виноваты, нас-то не трогают, а кого взяли, то будь он хоть Ягодой, значит у него что-то было. И даже если после этого брали одного из отстаивавших этот довод, то другие продолжали уверять: «Его взяли, значит, что-то у него было, вот за нами ничего преступного нет, нас и не берут». И так без конца, а так как всех взять было невозможно, то какой-то конец все же был и этот конец, наверно, лимитировался техническими возможностями НКВД. Но в те времена я об этом почти не задумывался, меня это пока не касалось, и меньше всего я собирался вступаться за «поруганную честь» Ягоды, никогда не вызывавшего у меня, несмотря на все посвященные ему газетные «напечатки», ничего кроме неприязни и даже отвращения, тем более что произошло еще одно событие, из-за которого я быстро забыл про Ягоду.

Частый гость аппаратной телеграфа в Малаге, я быстро завоевал среди его сотрудников репутацию специалиста высокой квалификации. Испанские телеграфисты умели работать на одном, максимум на двух аппаратах, правда, делали они это превосходно. О работе на незнакомых аппаратах они не имели никакого представления. Поэтому когда я, 26-летний парень, садился за любой аппарат – как телеграфный, так и радио – и сносно с ним управлялся, это вызывало бурное восхищение и чуть ли не аплодисменты работников аппаратной, преимущественно матрон в возрасте тридцати пяти – пятидесяти лет. За высокую техническую эрудицию они считали меня чуть ли не вундеркиндом. Естественно, что я быстро завел хорошие отношения с большинством мамаш; часто во время ночных бдений они угощали меня своей стряпней, иногда довольно вкусной.

Как-то я обратил внимание, что к одной пожилой, чуть ли не сорокалетней, телеграфистке в ее ночные дежурства приходит очаровательная девушка, разворачивает принесенный с собой сверток, и они вместе едят. Когда я спросил о ней у шефа аппаратной, он ответил, что это Мерседес, дочь телеграфистки – синьоры Тересы. Узнав, что эта девушка мне очень нравится, а не нравиться она не могла, так как такие огромные черные глаза в сочетании с точеной фигуркой даже в Испании не часто встретишь, шеф вскользь заметил, что Мерседес невеста, причем не без приданого. Я не сразу разгадал матримониальные планы шефа, и поэтому когда он предложил познакомить меня с Мерседес, не стал уклоняться от этого.

Синьора Тереса после процедуры официального представления сразу взяла быка за рога. Заявив, что она и ее дочь Мерседес, которая, между прочим, является ее единственной наследницей, всю жизнь питали глубокую привязанность к советским людям, которых они, кстати, в лице Василия Ивановича и меня, видели впервые в жизни, и поскольку через несколько дней у Мерседес будет день ангела, то она и ее дочь считали бы для себя большой честью, если бы такой крупный специалист по связи и такой обаятельный кабальеро осчастливили бы своим посещением их скромное семейное торжество. Несколько растерявшись от такого скоропалительного и напыщенного приглашения, да еще с явными матримониальными намерениями, я поблагодарил синьору и обещал через пару дней дать ответ: мол, я человек военный и не могу надолго вперед располагать своим временем.

Дома я первым делом поставил в известность о приглашении Василия Ивановича. Он пожелал увидеть невесту, для чего специально приехал со мною ночью на телеграф. Надо сказать, что Мерседес Киселеву понравилась, да и кому не понравится совершенная испанская красота. Но, вернувшись домой, он позвал меня в свой кабинет и заявил: «Я категорически запрещаю тебе какое-либо закрепление знакомства с этой девушкой. Если бы мы здесь были в туристской поездке, а не на войне, то я первым согласился быть на такой свадьбе хоть посаженым отцом, но в военной обстановке любое сближение с тобой может принести ей большое несчастье. Эта глупая корова – ее мать, ослепленная твоей эрудицией и элегантностью, – этого не понимает. После нашей победы я всегда буду рад помочь тебе найти эту девушку…»

После столь категорического запрета я через шефа аппаратной передал синьоре Тересе деликатный отказ от ее приглашения, сославшись на большую загруженность в работе. А любезным предложением Киселева найти Мерседес после нашей победы мне по ряду причин воспользоваться не пришлось. Во-первых, победы не было, а остальные девяносто девять причин меня, как говаривал Наполеон, уже не интересуют.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.