XI
XI
На последние дни перед арестом приходится еще один — третий и последний — "всплеск конспиративной активности" Гумилева, внезапный и загадочный.
Член редколлегии издательства "Всемирная литература" профессор Б. П. Сильверсан, эмигрировав в Финляндию, вспоминал, что в конце июля 1921 года Гумилев обратился к нему с предложением вступить в руководимую им секцию некоей подпольной организации: "…Он предложил мне вступить в эту организацию, причем ему нужно было сперва мое принципиальное согласие (каковое я незамедлительно и от всей души ему дал), а за этим должно было последовать мое фактическое вступление в организацию: предполагалось, между прочим, воспользоваться моей тайной связью с Финляндией, т. е. предполагал это, по-видимому, пока только Гумилев; он сообщил мне тогда, что организация состоит из пятерок, членов каждой пятерки знает только ее глава, а эти главы известны только одному Таганцеву; вследствие летних арестов в этих пятерках оказались пробелы, и Гумилев стремился к их заполнению, он говорил мне также, что разветвления заговора весьма многочисленные и захватывают влиятельные круги Красной Армии; он был чрезвычайно конспиративен и взял с меня честное слово, что я о его предложении не скажу никому <…> Из его слов я заключил также, что он составлял все прокламации и вообще ведал пропагандой в Красной Армии…"[120].
С точно таким же предложением Гумилев ранее обращался и к Георгию Иванову, который, в отличие от Б. П. Сильверсана, от участия в "пятерке Гумилева" отказался. "…Когда арестовали Таганцева, — писал Г. В. Иванов, — и пошли слухи, что раскрыт большой заговор, я Гумилева спросил: не та ли это организация, к которой он имел касательство? Он улыбнулся:
— Почем же я знаю? Я только винтик в большом механизме. Мое дело держать мое колесико. Больше мне ничего не известно.
— Но если вдруг это твое начальство арестовано, ведь могут схватить и тебя.
— Невозможно, — покачал он головой. — Мое имя знают только два человека, которым я верю, как самому себе"[121].
Ясно, что Гумилев имел в виду В. Н. Таганцева и В. Г. Шведова (Ю. П. Герман, напоминаем, был убит 30 мая, и слухи об этом ходили в Петрограде). Но вот зачем вдруг ему понадобилось в конце июля 1921 года "заполнять пробелы в пятерках" — мы можем только догадываться.
Возможно, весь гумилевский аполитизм и нарочитая "публичность" его последних июльских недель были игрой, скрывающей конспиративную работу, вступившую в какую-то новую фазу, связанную с "пропагандой в Красной Армии".
Виделся ли Гумилев с В. Г. Шведовым, который все это время также оставался на свободе и был убит при аресте на конспиративной квартире в Петрограде в тот же самый день, 3 августа, когда был выписан ордер на арест поэта?
Или Гумилев получил некую информацию, побудившую его к возобновлению работы с "пятерками", по каким-то иным, так и оставшимися неизвестными каналам?[122]
Все эти вопросы остаются без ответа.
По-видимому, Гумилев был абсолютно уверен, что В. Н. Таганцев его не выдаст. Даже когда в Петербурге уже открыто заговорили о том, что Таганцев "сдает", и Гумилева прямо предупреждали об опасности и предлагали бежать, он не поверил этому: "Благодарю вас, но бежать мне незачем"[123]. И, как это ни странно в контексте всего, что было выше сказано о роли В. Н. Таганцева в судьбе арестованных участников "профессорской группы" ПБО, возможно, Гумилев в Таганцеве и не ошибался!
Как явствует из следственного заключения, "дело гр. Гумилева Николая Степановича <…> возникло на основании показаний Таганцева от 6.8.1921 г."[124]. В этот день, 6 августа 1921 года, Владимир Николаевич Таганцев действительно дал показания против Гумилева: "Гражданин Гумилев утверждал курьеру финской контрразведки Герману, что он, Гумилев, связан с группой интеллигентов…" и т. д., — и копия протокола, на который ссылается заключение, действительно приложена к "Делу № 214224"[125].
Но тогда получается, что В. Н. Таганцев начал "сдавать" Гумилева уже после того, как Николай Степанович был арестован!
Ордер на арест поэта был выписан 3 августа 1921 года, однако в нем был указан адрес прописки, т. е. квартиры на Преображенской улице, 5/7. Прибыв по этому адресу, чекисты застали квартиру пустой и должны были потратить какое-то время на установление местонахождения Гумилева. Сам же арест состоялся глубокой ночью с 3 на 4 августа. Гумилев был арестован в своей комнате в Доме Искусств, препровожден в здание ПетроЧК на Гороховой улице, а затем — в камеру № 77 Петроградского дома предварительного заключения на Шпалерной, 25. Эта камера и стала его последним петроградским адресом.
То есть в тот момент, когда В. Н. Таганцев начал говорить о связях Гумилева с ПБО, поэт уже три дня находился под арестом! Но тогда остается неясным, на основании чего же был произведен сам арест! Документы, мотивирующие действия анонимных сотрудников ПетроЧК (подписей на бланке ордера № 1071 нет) в материалах "Дела Гумилева", дошедших до наших дней, отсутствуют.
Но они были!
9 февраля 1968 года П. Н. Лукницкий, хлопотавший (безуспешно) о реабилитации Гумилева, имел встречу с заместителем Генерального прокурора М. П. Малеевым, о чем оставил краткую записку. В ходе беседы Лукницкий задал вопрос, не упоминаются ли в материалах "Дела № 214224" имена В. А. Павлова или С. А. Колбасьева "в числе тех, кто писал заявления на Н<иколая> С<тепановича>", и получил совершенно неожиданный ответ:
— Есть два заявления. Но имена — другие.
"Я не счел удобным спрашивать", — пишет Лукницкий[126].
По-видимому после этого разговора два листа с доносами, ставшими основанием для решения об аресте поэта, были из "Дела" просто изъяты…
И имена настоящих предателей Гумилева заслонила фигура несчастного Таганцева.
А между тем история с привлечением Гумилева к делу ПБО развивалась, как сейчас понятно, следующим образом.
Сведения о том, что великий поэт входит в число заговорщиков из "профессорской группы" ПБО, Я. С. Агранов получил не от В. Н. Таганцева, а из каких-то иных источников, вероятно, в самом конце июля — начале августа 1921 года. По крайней мере, уже 2 августа чекисты начали "отрабатывать" адреса и связи поэта[127]. Затем, в ночь с 3 на 4 августа, поэт был арестован и доставлен на Гороховую, а затем — на Шпалерную. В течение двух дней — 4 и 5 августа — шли обыски в квартире на Преображенской и в Доме Искусств, где были устроены засады[128], а параллельно — шла некая, не отраженная в имеющихся на настоящий момент в материалах "Дела № 214224", "работа" как с новым фигурантом, так и, очевидно, с двумя "секретными сотрудниками", стараниями которых данный фигурант и был уличен в контрреволюционной деятельности. И лишь 6 августа Агранов выложил всю добытую информацию Таганцеву, уличив его в нарушении взятого им обязательства "не утаивать ничего". Возможности для этого у него были самые широкие — вплоть до угрозы пытать жену и детей Таганцева прямо у него на глазах (по Петрограду ходили и такие слухи). По-видимому Владимир Николаевич был прижат к стенке — и начал давать показания, которые и стали основанием для дошедшего до нас варианта "Дела Гумилева".
Бог ему судья!
В отличие от В. Н. Таганцева, Гумилев в ходе всех допросов просто не назвал никаких реальных имен, кроме имен покойного Ю. П. Германа, самого Таганцева (с протоколом допроса которого, несомненно, был ознакомлен) и находящегося вне пределов досягаемости Б. Н. Башкирова-Верина. Даже Шведов (о судьбе которого Гумилев мог не знать) упоминается им только под псевдонимом (Вячеславский), настоящую же фамилию Гумилев явно "отводит", как незнакомую. На допросе 18 августа, говоря о тех, кого он обещал возглавить в случае восстания в Петрограде, Гумилев упомянул "кучку прохожих" и анонимных "бывших офицеров"[129]. На допросе 20-го он особо уточнил, что, говоря с Вячеславским "о группе лиц, могущих принять участие в восстании, имел в виду не кого-нибудь определенного, а просто человек десять встречных знакомых, из числа бывших офицеров, способных в свою очередь соорганизовать и повести за собой добровольцев <…> Фамилий лиц я назвать не могу; потому что не имел в виду никого в отдельности, а просто думал встретить в нужный момент подходящих по убеждению мужественных и решительных людей"[130]. И, наконец, на последнем, предсмертном допросе 23 августа 1921 года, когда, возможно, ему было предложено, говоря словами B. C. Высоцкого, "или-или", Гумилев заявил: "Никаких фамилий, могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связей, я не знаю и потому назвать не могу"[131].
Поэтому-то о его деятельности в качестве "руководителя пятерки" (или — "восьмерки", по утверждению Одоевцевой), если таковая имела место, мы и не можем сказать ничего определенно достоверного. Ни в "Деле Гумилева", ни в расстрельном заключении ни о чем подобном речи нет. Г. В. Иванов писал, что после ареста поэта некоторые его знакомые, которых он считал (впрочем, не имея о том никаких конкретных сведений) участниками "гумилевской пятерки", "были очень напуганы". "Но испуг их был напрасным, — заключает Иванов. — Никто из них не был арестован, все благополучно здравствуют: имена их были известны только ему одному…"[132].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.