* * *

* * *

В тот день, когда братва оказала мне доверие и я стал смотрящим, хозяин самолично, без всякой свиты, пришел к нам в барак. Сев напротив меня на шконку, он серьезно так спросил:

– Как жить будем, Самсон? По понятиям или по-человечески?

Вопрос был не из простых. Я понимал, что начальник пришел сюда не для того, чтобы показать, кто здесь хозяин, а решить, как мы с ним будем делить зону.

– По человеческим понятиям, – после недолгой паузы ответил я.

– Это как? – На лице хозяина появилось неподдельное удивление.

– Это когда законы одного не мешают жить другому.

– Но тогда в зоне будет полный бардак, если каждый будет жить по своим, только ему известным законам, – попытался возмутиться хозяин.

– Никакого бардака не будет. Бардак означает хаос, анархию, а это не нужно ни вам, ни тем более нам, – я посмотрел на сидящее вокруг свое окружение.

– Тогда ты можешь мне обещать, что в зоне будет порядок? – закинул удочку начальник зоны, заглядывая мне в глаза.

– Тебе, начальник, я ничего обещать не буду. Устанавливать порядки в зоне – это твое дело. А мое – толковать понятия, так что будем делать каждый свое дело.

– Я здесь человек новый и поэтому прошу хотя бы первое время не устраивать в зоне никаких провокаций или бунтов.

– Я же сказал, что ничего обещать не буду; поживем, посмотрим, – отрезал я.

Но, кроме самого хозяина, в зоне были и другие «шишки» – такие, как начальник оперативной части и начальник режимной части, которые были совершенно не согласны с мнением хозяина, что «держать» зону надо вместе с блатными. Поэтому они не упускали момента, чтобы вставить палки в колеса как самому начальнику, так и братве. В очередной раз устраивая повальный шмон, они перегнули палку. Выбросив на пол фотографии одного арестанта, они как ни в чем не бывало стали топтаться по ним, продолжая шмон. Естественно, уважаемый сиделец не выдержал такого явного неуважения к себе и попытался возразить, при этом не особо выбирая выражения. Двое младших оперов захотели забрать его в карцер, но толпа недовольно зашумела. Во избежание бунта менты остановились. Как раз в это время я уже входил в барак, где происходил шмон. Мне сказали, что там назревает буза, и я решил разобраться, что к чему. Быстро оценив ситуацию, подошел вплотную к начальнику оперативной части по фамилии Глыба.

– Тебе лучше забрать своих архаровцев и вместе с ними отправиться восвояси.

– А то что будет? – нагло спросил главный опер.

– Ничего хорошего, – сквозь зубы процедил я, не отводя взгляда.

Понимая, что обстановка накалена до предела и одного моего знака достаточно, чтобы кинуться на них, менты стали пятиться к дверям. Начальник, видя, что положение не в его пользу, прищурил глаза и тихо так, чтобы слышал только я один, произнес:

– Сегодня твоя взяла, но не думай, что так будет всегда.

После этого случая ничего практически не изменилось, но я чувствовал, что менты готовят что-то против меня. Я знал, что такого позора Глыба мне не простит и что он только выжидает нужного момента. И вот когда хозяин по каким-то своим делам уехал в Москву, все и началось. Как-то вечером Глыба со своими подчиненными явился ко мне в барак и попросил освободить место для проведения шмона. Зная, что у меня ничего запрещенного нет, я со спокойным видом отошел в сторону. К моему удивлению, из-под моего матраца менты вдруг стали доставать деньги, карты и даже какие-то таблетки.

– Да вы что, совсем охренели?! Вы же внаглую мне все это подкинули! – пытался было возразить я, но Глыба лишь ехидно ухмыльнулся в ответ:

– Шесть месяцев БУРа тебе уже обеспечено, так что хватит орать, и начинай паковать вещи, господин смотрящий.

БУРом в зоне называется барак усиленного режима, а проще – тюрьма в тюрьме. Провинившихся сидельцев закрывают в маленькой камере на три-четыре человека и содержат там с выходом на прогулку в течение одного часа в день. Кормежка хуже некуда, чая нет, нары на целый день пристегивают. В общем, тот же карцер, только улучшенной планировки. И в таком – полгода. В этот же вечер я был препровожден Глыбой в БУР. В хате, куда меня поместили, уже находилось трое арестантов. Конечно же, все трое были авторитетными сидельцами и чалились здесь уже не один месяц. Я сам, когда был в зоне, постоянно «грел» БУР и знал, кто там находился.

– Здорово, Самсон! Что, менты лютуют, пока хозяина в зоне нет? – первым откликнулся грузин по имени Давид. Он был немногим старше меня.

– Да, брат, такие дела, – ответил я, обнимаясь с ним по-блатному.

– Теперь многое может измениться, – вступил в разговор Семен, которого я знал еще по первой ходке.

– Где наша не пропадала! Живы будем, не помрем, – отмахнулся я. – Всегда так было. Менты думают, что, посадив нас сюда, они возьмут на зоне власть, но мы не допустим этого. Ведь так, братва?

– Конечно, Самсон! Кто, если не мы?! – отозвалась хата.

С этого дня наступил новый этап в моей зоновской жизни. Мне предстояло руководить зоной, находясь в непростых условиях, но не делать этого означало отказаться от регалий смотрящего. Чего никто бы не понял. Всеми правдами и неправдами мне приходилось переправлять в зону малявы, чтобы братва знала, как поступать в тех или иных ситуациях. Так продолжалось более двух месяцев, пока, наконец, до нас не дошел слух, что в зону возвращается хозяин. Где-то в душе я надеялся, что он все-таки отдаст распоряжение, чтобы меня выпустили из БУРа. Но тут случилось непредвиденное. Когда поутру нас стали выводить на прогулку, Давид, который обычно вставал раньше всех остальных, почему-то остался лежать на кровати, не обращая внимания на приказы ментов. В отличие от всех остальных нам позволялось иногда оставаться в хате, и поэтому я как-то не придал сначала этому значения. «А может, он уже устал от всего? Так бывает с каждым из нас. Вот так проснешься рано утром, и вдруг накатит такая тоска, что хоть волком вой. Ничего не хочется. Ни прогулки, ни свежего воздуха. Жить не хочется! Может, и с ним сейчас такое происходит?» – подумал я и сказал постовому:

– Оставь человека. Видишь, не до прогулки ему сейчас.

– Сегодня приказано всех из хат выводить. Глыба приказал, – как бы извиняясь, ответил охранник.

– Слышал, братан? Придется идти! – повернув голову в сторону Давида, крикнул я.

Ответа не последовало.

Когда же наконец один из охранников подошел к нему и, схватив за плечо, повернул к себе, все увидели, что у него в груди торчит заточка. Глаза смотрели в потолок; в них застыло спокойное удивление, как будто бы Давид не ожидал, что его смерть придет именно в этот момент. Было видно, что умер он мгновенно. И явно знал нападавшего. В нашей хате сидели только «свои», и поэтому понять, чьих это рук дело, было невозможно. Менты быстренько раскидали нас по одиночкам, и началось следствие. Набежали опера с дознавателями и стали дергать нас по одному на допрос. Как назло, мы накануне влегкую поцапались с Давидом, но это для ментов была уже зацепка.

– Скор же ты на расправу, Самсон, – не успел я зайти в допросную, сказал Глыба и, прищурившись, усмехнулся. – Быстро порешил своего кента…

– Горбатого лепишь, начальник. Никого я не порешил. А уж тем более своего кореша. Если тебе неизвестно, то могу пояснить. Для того чтобы кого-то лишить жизни, нужны весомые аргументы, а не простая ссора. Это у вас, мусоров, никаких понятий. Можете ни за что человека на тот свет отправить. Не своими руками, так чужими точно, – намекнул я главному оперу, что догадываюсь, чьих это рук дело.

– Не знаю, о чем ты, но вот судмедэкспертиза показывает, что на заточке твои отпечатки пальцев, так что сам понимаешь, долгожданная свобода будет у тебя еще не скоро. К тому же перед братвой придется ответ держать, за что ты уважаемого человека завалил.

– Сука, – процедил я сквозь зубы, окончательно понимая, что таким гнилым образом Глыба решил рассчитаться со мной за свое унижение в бараке.

В тот момент я больше переживал не из-за того, что мой оставшийся срок, скорее всего, увеличат вдвое, а из-за того, что не смогу доказать свою невиновность. Ни ментам, ни братве. И еще я никак не мог взять в толк, кто это вообще мог сделать. И зачем. Что это? Роковая случайность или спланированная акция, чтобы загрузить меня по полной? Ведь если это не случайность, то получалось, что рядом со мной все это время жил гад, который в нужный момент по ментовскому приказу не только лишил жизни Давида, но и меня подставил.

– Уведите! – вывел меня из размышлений голос Глыбы.

Дальше был суд, на котором присутствовали всего два человека – судья и прокурор. Несколько вопросов, несколько ответов – и вот уже меня ведут в камеру с новым сроком. Теперь мне предстояло провести в заключении еще шесть лет, кроме своих трех. Итого девять. Причем следующие три мне предстояло пробыть на крытке, то есть на крытом режиме, где жизнь тоже не сахар. Я ехал по этапу, и все мои мысли были только об одном: смогут ли мне поверить на воровском сходняке, когда встанет вопрос о моей порядочности? Сумеют ли воры понять, что все произошедшее – не более чем ментовская подстава? В такие моменты никакие прежние заслуги уже не играют роли, так как на тюрьме человек может ошибиться только один раз. И никто не станет разбираться, почему это произошло. Так было всегда. Слово оставалось только за теми, кто в данный момент решал твою судьбу. А это могли быть люди, которые видели тебя, например, в первый раз и не могли знать тебя как человека. А тогда все говорило против меня. В свое время Давид претендовал на место смотрящего, но братва выбрала меня после того, как пришла малява от воров. Опять же ссора накануне убийства… Все говорило против меня.

На крытке, где в основном сидят авторитеты, тоже своя жизнь и свои законы. После того как меня определили в одну из камер и я, пройдя все тюремные экзекуции, начиная от досконального шмона и кончая баней, все же смог попасть в свою хату, за мной пришли. После отбоя дверь в камеру открылась, и постовой негромко сказал:

– Кузнецов, на выход.

Я не спал, зная, что за мной должны были прийти.

– Руки за спину и вперед, – так же тихо проговорил постовой, показывая, куда идти.

Пройдя несколько камер, он остановил меня.

– Тебе сюда, – показал он на дверь; посмотрев по сторонам, быстро открыл ее и кивнул головой на проем.

Камера, куда я попал, была небольшой, всего на шесть человек. Я успел заметить, что на шконках не было матрацев, а значит, каждый из присутствующих здесь попал сюда на время сходки. На меня смотрели несколько пар глаз. Все присутствующие авторитеты были далеко не молоды. По их лицам и взглядам не трудно было догадаться, что каждый из них провел как минимум половину своей жизни в заточении. Колючие взгляды работали, словно рентген, изучая меня с ног до головы. Я уже давно был готов к этим разборкам и поэтому контролировал не только каждое свое слово, но и каждый жест. Я знал, что сейчас будет решаться моя судьба, и это решение может зависеть от случайно брошенного взгляда, когда сидящие передо мною люди могут засомневаться в моей правоте.

– Я Горец, а это мои братья, – обвел рукой присутствующих за столом воров один из них. – Вот, Самсон, собрались мы здесь, чтобы разложить все по понятиям и выяснить, кто ты: порядочный арестант или дешевый фраер, способный в любую минуту воткнуть заточку в каждого, кто тебе не нравится?

– Я весь перед вами. Задавайте вопросы – отвечу за любой свой поступок и за каждое свое слово. Я всегда жил по воровским понятиям, которые гласят, что жизни лишать можно только в исключительных случаях. А у нас с Давидом ничего подобного не было.

– Но ведь в свое время он тоже хотел стать положенцем? – раздался голос другого вора.

– В тюремной жизни от нашего желания мало что зависит. Меня выбрала братва, и если бы она предпочла его, то, поверьте, для меня ничего не изменилось бы. Как известно, можно быть достойным смотрящим и уважаемым авторитетом без всяких званий, когда к твоему слову прислушиваются больше, чем к слову недостойного смотрящего, – спокойно ответил я.

– Что верно, то верно… И все-таки, как ты считаешь, кто, если не ты, завалил Давида? – спросил Горец, начавший разговор.

– Это не считалка, чтобы ее считать. Будут основания, тогда можно и назвать имя гада, а так… – Я развел руками, показывая, что вопрос не по адресу.

– Понятно, – протянул Горец. – Только, Самсон, такая вот незадача получается… – он потер лоб рукой, на которой виднелись воровские наколки. Было видно, что следующие произнесенные слова дадутся ему непросто. – Не убедил ты нас, Самсон. Никаких аргументов в твою пользу мы не услышали. Мы тебя, конечно, где-то понимаем, но и ты нас пойми. Если мы безо всяких оснований скажем, что это не ты завалил Давида, у многих возникнут сомнения. Пойдут кривотолки разные…

Я слушал старого вора, а в моей голове крутилась только одна мысль: «Какой приговор мне вынесут? Убьют? Смерть за смерть?»

Как в тумане, я видел, как вор поднялся со своего места, и в его руке сверкнула финка. Я стоял как вкопанный, наблюдая, как он приближается ко мне. Неужели это конец? Но это же несправедливо! Я же действительно не убивал своего кореша Давида! Вот сверкающая сталь остроконечной пики уже совсем близко. Осталось только сделать короткий взмах, и она войдет мне точно в сердце. Потом меня, скорее всего, запихнут в какой-нибудь мешок и закопают за тюремной оградой. Так всегда делалось с теми, кого приговаривали воры в законе. Закричать? Позвать на помощь? Нет! Умри как порядочный арестант, и пусть потом все узнают правду!

Как во сне, я услышал какой-то звук, и в это время Горец повернул голову в сторону двери. Краем глаза я видел, как в проеме появился постовой и что-то отдал вору. Тот вернулся за стол. Моя смерть была отсрочена на какие-то минуты. И вдруг я увидел, как суровые лица воров смягчились, а один из них, подойдя ко мне, положил руку на плечо, подталкивая к столу. На ватных ногах я проследовал вместе с ним.

– Вот, Самсон, читай! – Горец протянул мне маляву.

Я пробежал глазами по строкам и не поверил. Там писалось, что мой кореш по первой ходке Семен оказался сукой и что это он завалил Давида по указке Глыбы. Еще не до конца понимая, что прочитанная малява стала моим спасением от неминуемой смерти, я поднял глаза и посмотрел на воров. Неожиданно мое тело охватила мелкая дрожь, которую я не смог сдержать, как ни пытался. Увидев мое смущение, один из воров вытащил из-под стола бутылку водки и пустой стакан. Налив его до краев, протянул его мне:

– Пей! Не тушуйся. Такое с каждым может быть.

Одним махом я опрокинул водку в себя. Через секунду почувствовал, как стали отпускать нервные оковы, в голове появился туман.

– Сейчас иди отдыхай, а завтра мы снова встретимся, надо кое о чем перетереть, – уже как-то по-отечески сказал Горец и сам, подойдя к двери, костяшками пальцев вызвал постового.

В мгновение ока в проеме появилось испуганное лицо пупкаря. Он, видимо, еще не знал, увидит меня живым или нет. Наши глаза встретились, и он сделал глубокий выдох.

– Отведи его в хату, а завтра переведешь ко мне в камеру, – приказным тоном сказал вор.

– Все сделаем, Горец, – ответил постовой, и я покинул сходняк.

На следующий день меня перевели в камеру к Горцу, и следующие три года я провел бок о бок с этим человеком…

«Каждый из воров, безусловно, заслуживает отдельного рассказа о себе, но я, сын, хочу рассказать тебе именно о Горце. Я уверен, что мой рассказ поможет тебе в будущем по-иному взглянуть на людей кавказской национальности, и именно дагестанцев…»

Магомед Батуев, как звали вора с погонялом Горец, был родом из Дагестана. Он являлся старым вором и имел немалый вес. Редко кто из дагестанцев становился вором в законе. Дело в том, что «даги», как и «чехи», всегда придерживались патриархальных обычаев и не признавали ни уголовных традиций, ни титулов. Они всегда держались обособленно не только на воле, но и на зоне, составляя как бы отдельную касту, с которой приходилось считаться даже блатным. И воровскую политику у них проводили не люди с богатым уголовным прошлым, а исключительно выдвиженцы родов – их назвали старейшинами. Распоряжения вождей клана не подлежали обсуждению. Их выполняли так же беспрекословно, как приказы смотрящего на зоне. Их всех связывали невидимые нити, и как только одному из них угрожала какая-нибудь опасность, удержать остальных не могли ни заборы локалок, ни колючая проволока вокруг заборов.

Возможно, и Магомед Батуев со временем стал бы старейшиной своего рода. Для этого у него имелись все необходимые качества – воля, обаяние и безукоризненная родословная. Его предки не ломались ни при царских генералах, ни тем более при партийных боссах. Но судьба распорядилась по-другому. В четырнадцать лет он пошел по малолетке за убийство. Магомед прирезал сожителя своей бабушки, посмевшего влепить ей оплеуху. Причем он не собирался пускаться в бега, искренне считая, что поступил правильно и совершил благое дело. Поэтому, когда в отделении милиции седой капитан с отеческой укоризной поинтересовался: «Что же ты наделал, сучонок? Зачем человека жизни лишил?», – Магомед, не опуская черных, как смоль, глаз, гордо ответил:

– Я заступился за честь женщины.

В этих словах был весь Батуев, и мало что изменилось в его мировоззрении даже по прошествии времени. Несмотря на благородную седину, посеребрившую ему виски, он остался все тем же горячим юношей, не способным на компромисс. Если он любил – то пламенно. Если ненавидел – то до мышечных судорог.

Волей обстоятельств он невольно стал вникать в сложную систему уголовных понятий. Незаметно для самого себя Батуев не только принял установленные на зоне порядки, но и сумел вжиться в них, и за пятнадцать лет заключения одолел все ступени уголовной карьеры, побывав и быком, и пацаном, и смотрящим, и паханом.

Тюрьма никогда не признавала национальностей, и поэтому в лагерной элите одновременно могли быть и азербайджанцы, и армяне, и татары, и русские. Поэтому, когда в среде блатных оказался дагестанец, многие восприняли эту новость равнодушно. Лишь когда Магомед проявил себя настоящим вором и на деле доказал, что тюрьма ему мать родная, и законники, отмечая его благие поступки перед миром, предложили вступить в воровской орден, весь блатной мир России немного опешил: не бывало еще среди дагестанцев воров в законе. И только когда со всех концов России в пермскую колонию, где Магомед отбывал очередной срок, полетели малявы с одобрением, стало ясно, что он личность в воровском мире весьма уважаемая. Так что ни у кого не возникло сомнений, что вором в законе он стал вполне заслуженно, хотя бы даже потому, что никто не мог вспомнить даже одного случая, когда бы он поступил вразрез с понятиями. О таких говорят: душа у него чиста.

Коронация Магомеда напоминала посвящение в рыцарское братство. Приняв сан коронованного вора из рук самых именитых законников, он был обязан изменить свое прежнее погоняло, и сходняк, где решалась его участь, дал ему новое имя – Горец. Новое погоняло должно было свидетельствовать о том, что с этого дня вор вступает в иную жизнь, которая должна решительно отличаться от прежней. С тех пор его величали не иначе как Горец.

…После крытки я вернулся на зону уже человеком на положении. Даже то, что я просидел с вором в законе в одной камере три года, многое о чем говорило. Провожая меня в лагерь, Горец, похлопав по плечу, сказал:

– Ну что ж, Самсон, езжай на зону, обживайся и жди нашей малявы. Буду разговаривать с остальными, чтобы короновать тебя в самое ближайшее время.

Признаюсь честно, что радости моей не было предела. Все, к чему я стремился столько лет и ради чего прошел столько испытаний, наконец-то воздастся по заслугам.

– Постараюсь оправдать ваше доверие, – ответил я.

Но моим мечтам не суждено было сбыться в ближайшее время, так как сразу после моего отъезда на зону Горец скоропостижно скончался. Что послужило причиной, осталось загадкой, но так или иначе мое коронование отодвинулось еще на пару лет. Дело в том, что на зоне, где мне предстояло провести следующие шесть лет, смотрящим был вор в законе по имени Платон. Родом он был из Ростова и прекрасно знал и Тихона, и Ермака, и многих других воров Ростовской области. Конечно же, он ознакомился со всеми малявами, которые я привез с собою, но его вердикт был таков:

– Безусловно, Самсон, ты заслуживаешь звания вора, в этом сомнений нет, но вот твой возраст…

– А при чем тут мой возраст? – удивился я.

– Молод ты еще, Самсон. Это, знаешь, как у монахов. Приходит человек в монастырь и просит разрешения совершить обет и постриг в монахи, то есть посвятить всю свою будущую жизнь служению Богу. А это значит, ни тебе семьи, ни тебе вольной жизни, ничего. Только узкая келья и молитвы с утра до вечера. Не каждый человек способен отречься от всего мирского и самолично заточить себя за высокие заборы монастыря. Поэтому, прежде чем принять такого человека, собирался совет из сорока священников, которые обстоятельно, в течение нескольких часов разговаривали с этим человеком, пытаясь понять, действительно ли он готов расстаться с мирской жизнью или же это всего лишь сиюминутное решение, пусть даже и вызванное каким-то горем.

К примеру, потерял человек всех своих близких в какой-нибудь катастрофе и думает, что ему теперь незачем жить на этом свете. Но и руки наложить на себя считает большим грехом. Значит, остается только в монастырь. В тот момент ему кажется, что это единственный выход. Но священники начинают объяснять, что пройдет пять, десять, двадцать лет, душевная рана затянется, и тут вдруг захочется начать свою жизнь сначала. Вновь завести семью, заиметь детей. А обет-то уже совершен, и обратной дороги нет. Тогда получится, что человек будет сам себя внутри бичевать за то, что в свое время не выбрал другой путь. Вот поэтому, Самсон, каждый год на одно место в монастырь претендуют до ста человек, а попадает туда только один. Именно тот человек, который действительно решил пройти этот путь и никогда ни в какой момент не засомневается в своем выборе.

– Что же мне теперь, до старости, что ли, ждать?! – не сдержался я в тот момент.

– Терпение, мой друг, тоже очень многому учит. В этом случае Восток – самый подходящий пример. Народ немногословный, более созерцающий, чем демонстрирующий, – сказал мне напоследок Платон. – Чтобы стать вором в законе, мало сидеть на зоне и в колонии, нужно иметь характер и недюжинный организаторский талант. Авторитетов много, а коронованных воров – единицы. И здесь помимо личных достоинств и беззаветного служения воровским традициям и законам должно быть что-то такое, чего ты сам в себе не видишь, но что непременно видят окружающие. И вот это «что-то» и дает тебе полную власть над остальными. Если у царя это – скипетр и державное яблоко, предначертанные ему с рождения, то у воров – тончайшее чутье на лагерные заповеди: без крика, методом убеждения отстаивать свою правоту. Да так, чтобы, когда заговорил, все вокруг поумолкли. Все это, вместе взятое, и будет называться вором в законе. Теперь вот подумай, Самсон, стал бы ты слушать школьника, который бы начал о понятиях рассказывать и по фене чесать? Конечно, нет. Вот поэтому, кроме понятий, нужно иметь и жизненный опыт. Поверь, Самсон, много раз тебе еще придется столкнуться с тем, что в нашей жизни не всегда все решается только понятиями…

После того разговора мне пришлось еще два года ждать своей коронации. Но впоследствии я нисколько об этом не пожалел. Живя рядом с Платоном, я научился понимать суть многих вещей, которые до этого мне виделись совершенно в другом свете.

Не дожил Платон до моего коронования всего несколько месяцев, умер, как и большинство, от известной лагерной болезни – «тубика». Но, как я потом узнал, перед самой своей смертью он отослал все же маляву ворам с предложением окрестить меня в законники, и даже заранее подписался за сказанное. А это значит, поверил он мне как самому себе. И вот однажды зимой, почти перед самой отсидкой, приходит мне малява, в которой поручалось в месячный срок явиться на больничку, где со мной хотят потолковать серьезные люди. Я, естественно, был готов к этой поездке, поэтому приплатил кому надо из санчасти и отправился через полстраны туда, где меня ждало либо признание, либо разочарование. Иногда – не часто, конечно, – но бывало и так, что кого-нибудь из кандидатов в воры в законе «отодвигали» на неопределенное время, и следующее коронование могло случиться только лет эдак через десять, а то и вообще не случиться. У воров могли появиться какие-нибудь сомнения насчет этого человека. А вором мог стать только кристально чистый человек – по понятиям, естественно. Поэтому, признаюсь, я тогда сильно переживал и тысячу раз «прогонял» всю свою жизнь, стараясь найти в ней хоть какой-нибудь «косяк». Но, на мой взгляд, все было «чисто».

Сама коронация прошла по-обыденному просто. Да и как могла пройти сходка в тюрьме, тем более на больничке? Собралось несколько воров, пригласили меня. Предложили рассказать «всю подноготную», потом каждый задал несколько вопросов – и все. Решение вынесли тут же. Никаких сомнений по поводу моей кандидатуры ни у кого не возникло. Даже по поводу моего возраста. К тому времени мне должно было исполниться сорок лет, а это уже нормальный возраст для посвящения в воры.

Нелегок был путь к вершинам. Да, меня объявили вором в законе, но по-настоящему я мог им стать, только дав клятву на могиле того, чье место мне предстояло занять. Так было всегда. Этим человеком был Платон. Именно его место я и должен был занять в воровском мире. Платона за неимением близких и родственников втайне от всех похоронила местная администрация. Долго могилу скрывали, так как знали, что она породит нового законника, а тогда за этим тщательно следили менты. К тому же другие воры в таких случаях всегда старались перезахоронить «своего». Но когда наконец правда открылась, у свежего холмика с простым деревянным крестом выставили усиленный караул.

Начальнику лагеря сверху пришел приказ: охранять могилу так, как если бы это был военный объект. «Стрелять во всякого, кто, невзирая на предупреждение, захочет подойти к могиле!»

Впервые я возвращался в места, где сидел не один год, не под конвоем, а по собственной воле. На плечах огромный рюкзак, а в кармане разрешение на въезд в пограничную зону. Я и мои «помощники» представились геологическим отрядом, маршрут которого должен был пройти поблизости от могилы Платона. Солдаты заметили наше приближение и, сжав в руках автоматы, стали истошно орать, что пристрелят каждого, кто посмеет приблизиться.

– Не подходить! Стреляем на поражение! У нас приказ начальства! Стоять, а то будем стрелять!

Разве мог предположить Платон, что и после своей смерти его будут охранять автоматчики, и у его могилы будут стоять не верные друзья, а солдаты?

Мы решили не лезть на рожон, а, закинув рюкзаки за плечи, пошли своей дорогой. Когда же наконец за горизонтом скрылся одиноко стоящий деревянный крест, я дал команду остальным остановиться. Я не мог уйти отсюда, не дав клятву. Как на меня тогда посмотрит сход, не сделай я этого?

Закурили. Я огляделся вокруг. Высокие ели, сопки. Я привык видеть эти места через колючую проволоку, и вот теперь куда ни посмотри – свобода! Она была везде: в заросшей кустами речке, в холмах, она наполняла воздух и уходила дальше за горизонт. Свобода и вечный покой…

– У тебя все готово? – спросил я у мужика лет сорока, строгие глаза которого смотрели на окружающих так, как будто от любого человека он ожидал подвоха.

Это был Росомаха. По своему характеру он бы и сам мог подняться далеко наверх, но был мясником, а они не очень-то почитались в преступном мире.

– Да, – сухо ответил он.

– Чтобы никакой суеты. Заберешься вон на тот холм и решишь дело с солдатами. После этого махнешь нам рукой.

– Хорошо, Самсон.

– А теперь ступай.

Тогда я был готов к любому исходу. В километре от могилы нас ждала моторная лодка. Нам предстояло проплыть по реке километров тридцать, а потом машина должна была отвезти нас к самому аэропорту, где уже были куплены билеты на ближайший рейс. Риск был, но мы постарались свести его к минимуму.

Когда с солдатами все было договорено, я подошел к могиле и опустился перед крестом. Я вспомнил, каким был человек, лежавший сейчас в могиле. Платон покорял своей мудростью, густо замешанной на своде воровских традиций. Он брался распутывать самые сложные воровские конфликты, умел убеждать, и, что самое главное, потом практически никогда не оставалось недовольных его решениями. Платон был примером для любого вора в законе. Ему подражали. Но он оставался недосягаемым. Разве мог я подумать, что именно мне выпадет честь стать его преемником и что я буду давать клятву на его могиле?

– Прости, Платон, – были мои первые слова. – Ты заслуживаешь большего. Почестей и роскошных похорон, водки и хорошей закуски. Тебя не хоронили так, как следовало бы: тебя просто бросили и присыпали землей. Спасибо хоть на том, что поставили на твоей могиле крест. Не очень ты почитал Бога, но твоя душа теперь с ним на небесах. Ты всегда был справедливым в воровских спорах, и вряд ли еще скоро найдется такой судья, как ты. Я клянусь, Платон, продолжить твое дело, хотя бы своими поступками приблизиться к тебе, потому что превзойти тебя невозможно. Клянусь соблюдать наши воровские законы. Не нами они выдуманы, и не нам их отменять. Лучше жизнь свою положу, чем отступлюсь от них.

Я помолчал несколько минут.

– Ты извини меня, Платон. Больше я сюда не вернусь. Не будет для этого у меня времени. А тебе вот от меня подарок.

Я достал бутылку водки, распечатал и сбрызнул горьким напитком могилу.

– Пей, Платон! Крепка водка, а тебе она вдвойне крепче покажется.

То, что осталось, я поставил на могилу у самого креста. Бутылка накренилась, но не пролилась. Словно и она охмелела, но осталась на ногах.

– А ты, Господи, прости раба своего грешного и не будь к нему слишком строг. Поверь, он не самый худший из людей, как это может кому-нибудь показаться, – были мои последние слова.

Тогда впервые в жизни я перекрестился и быстро пошел прочь. Впереди меня ждала новая жизнь. Жизнь настоящего вора в законе…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.