* * *

* * *

…Посмотрев на начинающийся рассвет, я решил немного поспать. Завтра, а точнее, уже сегодня предстояло выяснить, что же затеял Граф и к чему он стал вести в своем кругу такие не подобающие порядочному арестанту разговоры.

Утро на зоне встретило меня, как всегда, звонком на утреннюю проверку. Открыв глаза, я увидел, что большинство сидельцев уже сходили на завтрак и теперь готовились выйти на плац. В проходе появился Шаман с дымящейся кружкой крепко заваренного чая, так называемого купца.

– Вот, Самсон, хлебни пару глотков перед поверкой, – ставя на тумбочку кружку, заботливо предложил Шаман.

– Что нового в зоне? – сразу же поинтересовался я, принимая вертикальное положение на шконке.

– Ничего особенного. Так, бытовуха, – отмахнулся Шаман. – В третьем отряде один катала проигрался в пух и прах. Дали время до полуночи, но такую сумму нереально отдать, даже если сильно захотеть. В отряде Дикого опять ночью был шмон. Менты все с ног на голову поставили, – продолжал «докладывать» Шаман. – Ну, и на киче один новенький пытался повеситься.

– Бытовуха, говоришь? – усмехнулся я.

– Ну да, – Шаман развел руками.

– Всегда нужно придавать значение мелочам и пытаться просчитать, что из этого может выйти в ближайшем будущем. Например, проигравший катала после полуночи может стать «торпедой». А вот куда ее запустят – это уже вопрос. Кроме того, надо узнать, что за причины были у этого новенького лезть в петлю.

Шаман почесал затылок.

Наш диалог прервали два прапорщика, которые, проходя по бараку, подгоняли запоздавших арестантов на поверку:

– Все вышли на построение! А тебе что, особое приглашение надо?!

Я выглянул из-за шторки. Один из прапорщиков остановился возле прохода, где, как скала, застыл один из сидельцев, рост которого был более двух метров. Картина была юморная и напоминала известную басню «Слон и моська». Полтора Ивана, так звали арестанта, со спокойным невозмутимым видом взирал на прыгающего возле него прапорщика.

– Я что, непонятно говорю? На поверку вышел! – продолжал прапорщик.

Я вспомнил, что этого Полтора Ивана мне в барак вчера подселил Матрос, и решил вмешаться:

– Да со мной он, командир. Мы сейчас идем.

Услышав мой голос, прапорщик сразу остепенился:

– А-а! Ну, если так, Самсон, тогда другое дело. Я же не знал, – он развел руками.

Свое погоняло «мой телохранитель» получил сразу, как только попал в тюрьму. Администрации пришлось вызывать сварщика, чтобы тот приварил еще полшконки, так как Иван не помещался ни на одной из тюремных нар. С того дня так его и прозвали – Полтора Ивана. Родом он был из какой-то сибирской деревни, где работал лесником. А попал в тюрьму за то, что одним ударом убил двух браконьеров. Братва быстро смекнула, что из такого богатыря выйдет неплохой боец, вид которого приведет в шок любого, и взяла его под свое крыло. Силы он был недюжинной, которую на первых порах с удовольствием демонстрировал. Например, брал железную монету, клал ее на дно трехлитровой банки, потом заполнял ее водой и одним выдохом делал так, что эта монета со свистом вылетала из банки. А уж про армрестлинг и говорить нечего. Это была его самая любимая забава. Да и всех, кто за этим наблюдал. Смельчаки, пытавшиеся побороть его на руках, по нескольку человек вешались ему на кисть, но Полтора Ивана лишь посмеивался, как будто игрался с малыми детьми.

Придя на зону, он сразу попал под начало Матроса, который после вчерашнего разговора подселил его ко мне. Полтора Ивана лишних вопросов не задавал, но дело свое знал. Если Матрос сказал ему, чтобы он от меня ни на шаг не отлучался, то никакие прапорщики, да и вообще кто-либо из администрации не смогли бы сдвинуть его с места без моего приказа. Поэтому после того, как мы с Шаманом вышли из барака, Полтора Ивана двинулся за нами. День был выходной, и поэтому торчать на плацу долго не пришлось. Ментам хотелось побыстрее «отстреляться» и пойти по своим делам. Как только арестанты стали расходиться по своим баракам, ко мне подошел Матрос.

– Доброго утречка, Самсон, – протянул он руку.

– А доброе ли оно, Матрос?

– Да вроде пока ничего, – он покрутил головой по сторонам.

– Мне кое-что надо у тебя спросить, Матрос.

– Всегда пожалуйста.

– Ты слышал, что сегодня ночью в третьем отряде проигрался какой-то катала? Мне надо знать, кто он и почему проиграл.

– Да там непонятная какая-то история, я уже выяснил. Сел он играть в буру с одним мужиком, потом подсели еще желающие, а в конце получилось, что все играли на одну руку, вот он и попал по «самое не хочу».

– И много он прокатал? – поинтересовался я.

– Много, Самсон.

– А что же, он первый раз сел играть?

– Да нет. Просто он не думал, что его развести хотят.

– Кто такой?

– Кот из Краснодара. Помнишь, он еще с нами на тюрьме сидел под следствием.

– Верно. Кота я знаю как хорошего каталу, – согласился я. – А с кем играл?

– Мужик из третьего отряда и трое из окружения Графа – братва.

– Понятно. Значит, неспроста была затеяна игра. Кот с каждой игры в общак хороший процент отстегивает, а значит, за помощью ко мне придет. А если деньги хорошие катались, то Граф думает, что мне придется из общака Коту помогать, – усмехнулся я. – Ты это, Матрос, поблизости будь. Я сегодня к Графу собирался пойти побазарить. Вот видишь, и повод нашелся. Как только Кот ко мне за помощью придет, так и двинем к Графу, пообщаемся.

– Добро, Самсон, – он протянул руку.

Не успели мы войти в барак, как к нам подлетел тот самый Кот, о котором мы только что говорили с Матросом. Своей сильной рукой Полтора Ивана отодвинул его на безопасное для меня расстояние, припечатав к стенке.

– Я поговорить, Самсон. Удели время, – засуетился Кот, поглядывая то на меня, то на моего двухметрового «телохранителя».

Я посмотрел на перепуганного каталу, который, в свою очередь, смотрел на меня как на Бога. И немудрено. Ровно в двенадцать его могли или порезать, или опустить как фуфлыжника. И сейчас вся надежда была только на меня.

– Ну, хорошо. Пойдем поговорим.

Так было не всегда, а вернее, никогда не было. Я никогда не помогал проигравшим, так как, садясь играть, каждый должен помнить одну истину: играй всегда только на свои. Если проиграешь – никому ничего не должен. А выиграешь – тоже неплохо. Но, как правило, многие об этом забывают и стараются отыграться, влезая в долги. А потом не знают, что делать, когда приходит время платить. Но сейчас был другой случай. Кот должен был послужить одной из фигур в моей игре против Графа, и поэтому я решил ему помочь. Присев на свою шконку, указал ему на место напротив себя и принялся слушать. Из сбивчивого рассказа я ничего нового не узнал, кроме того, что мне рассказал Матрос, поэтому слушал вполуха, так сказать.

– …Ты же знаешь, Самсон, что катала я неплохой, не первый год играю, поэтому считаю, что это чистой воды подстава.

– А тебя, что, кто-то насильно усаживал играть с ними? – строго спросил я.

Кот потупил взор.

– Нет. Но так же нечестно!

– Ты прямо как вчера народился. Где ты видел, чтобы в карты все по-честному было? Если ты видел, что тебя развести хотят, так и не садился бы играть.

– В следующий раз буду умнее. Помоги, Самсон, – взмолился проигравший.

– А будет ли он, следующий раз?

Он посмотрел на меня испуганным взглядом.

– А как ты хотел? Карточный долг – долг чести! – напомнил я ему.

– Больше мне пойти не к кому, Самсон.

– Ладно, Кот. До полуночи еще время есть. Я подумаю, что можно будет сделать, – пообещал я.

– Век не забуду, Самсон, – схватил меня за руку катала.

– Иди, мне подумать надо.

Проводив Кота, я позвал Шамана:

– Найди мне Матроса, он должен быть где-то рядом. Посмотри в соседнем бараке.

Уже через минуту мы с Матросом, Полтора Иваном и еще двумя сопровождающими направились в барак к Графу. По дороге мне вспомнилось, как я полгода назад заехал на тюрьму, где повстречал и Кота, и своего старого знакомого Матроса…

…Когда я вошел в камеру и за мной захлопнулась тяжелая железная дверь, наступила тишина, и все взгляды устремились на меня. Здесь все было по-прежнему, как и десять лет назад. Те же железные нары, сваренные из металлических пластин, тот же длинный железный стол, деревянная крышка которого проходила между двумя рядами двухъярусных шконок. В углу находилась параша, зашторенная ширмой, сшитой из цветных полиэтиленовых пакетов. На двадцати пяти квадратных метрах находилось около двадцати сидельцев. За неимением свободного места многие из них целыми днями проводили на своих спальных местах, спускаясь только для того, чтобы поесть и справить нужду. Каждый вечер после ужина за столом собирались игровые, которые «катали» в нарды или в домино. Сейчас тоже за ним сидело несколько человек, но стоило мне появиться в камере, как игра на время прекратилась. Приход нового человека – это всегда событие, особенно для тех, кто уже провел здесь не один месяц. Всегда можно узнать что-то новенькое, а может, даже найти общих знакомых. Да и просто поговорить с новым человеком всегда интереснее, чем слушать заезженные истории своих сокамерников, которые, как правило, уже знаешь наизусть.

Я посмотрел в глубь камеры. В углу возле окна, которое здесь называли решкой, было самое козырное место, которое по праву занимали люди, пользующиеся уважением и авторитетом среди заключенных. Как правило, это были смотрящий за хатой и его помощники. Здесь решались текущие проблемы арестантов и вершились судьбы людей, которые так или иначе нарушали тюремные понятия. Сюда же приносились лучшие куски от передач и посылок, полученных с воли. Здесь также находился общак, в который каждый сиделец был обязан вносить свою лепту. Общак нужен был для того, чтобы греть карцер и отправлять этапы в зону. Каждый по мере своих возможностей отдавал в него все, что считал нужным и чего на тот момент у него было в избытке: сигареты, сладости, теплое белье, умывальные принадлежности… Впоследствии, если кто-то из арестантов попадал в карцер или на больничку, ему отправлялась своеобразная посылка со всем необходимым. Когда человека отправляли из тюрьмы в колонию, смотрящий помогал собрать ему все необходимое в дорогу.

Общак был придуман ворами практически с самого начала их существования. Тогда были установлены правила содержания и распределения общака между сидельцами, и с тех пор они нисколько не изменились. Смотрящим за хатой назначался смотрящий за общаком. В его обязанности входило время от времени пополнять его за счет остальных сидельцев, а точнее, за счет передач и посылок, полученных ими с воли. Но самое главное – он должен был так распорядиться этим капиталом, чтобы при очередном шмоне менты не смогли обнаружить его самую ценную часть – деньги и наркотики. За неоправданные потери из общака смотрящего могли избить, опустить в мужики, а иногда и того хуже…

Сейчас в углу сидело два человека лет тридцати пяти и один лет пятидесяти. Молодых я не знал, а вот в лице того, кто был постарше, было что-то отдаленно напоминавшее знакомые черты. Молчаливая пауза затянулась на несколько минут…

Обычно приезд в тюрьму вора в законе происходил по-другому. Еще когда он только попадал в изолятор временного содержания, весть о нем разносилась со скоростью света и его прихода уже ждали во всей тюрьме. Но сегодня все получилось иначе. Меня, минуя местную ментовку, сразу отправили в областную тюрьму. Причем сделали это так, чтобы ни один арестант не знал о моем приезде. Видимо, те, кто все это затеял, решили продолжать удивлять меня своими сюрпризами, рассчитывая на то, что в последний раз я пребывал здесь больше десяти лет назад и многие попросту не знали меня в лицо.

По закону к вновь прибывшему должен был подойти смотрящий и поинтересоваться, кто он и за что попал. После недолгой беседы он должен был определить ему соответствующее место и потом постараться выяснить, кто же на самом деле прибыл к ним в камеру. Очень часто под видом обычного новичка в камеру сажали наседку. Или, к примеру, под скромной и неприметной личностью мог скрываться какой-нибудь педофил. И если смотрящему не удавалось его раскусить в первые несколько часов, то на его авторитет могла лечь тень недоверия. Ведь он для того и поставлен, чтобы знать все и вся о том, кто находится в его камере. Так было в старые времена, когда все арестанты, независимо от положения, чтили понятия и жили, придерживаясь неписаных воровских законов. Но вот наступили времена, когда на смену старым уголовникам пришли молодые, которым прежние правила показались слишком суровыми, и они принялись постепенно подстраивать их под себя. Теперь они обзавелись десятком помощников, на которых были возложены некоторые обязанности.

– Проходи, дядя! Расскажи, кто ты и откуда, – первым подал голос один из молодых, сидевших в углу. На его голом торсе красовались несколько наколок, по которым я с легкостью смог определить, что передо мной обычный разбойник и баклан. На его плече была набита роза, пробитая кинжалом. Эта наколка обозначала, что человек был осужден за разбой.

Я видел, что все сидельцы внимательно наблюдали за происходящим.

– Ты ничего не напутал, племянничек? – сказал я, усмехнувшись. – Разве так встречают нового сидельца?

Баклан хотел что-то ответить, но тут прозвучал грубый голос того, кто сидел с ним рядом:

– Окстись, Паленый! На кого прешь? Вообще рамсы попутал?!

В следующую секунду возле меня уже стоял невысокий коренастый мужичок в тельняшке.

– Здравствуйте, Сергей Николаевич! – Он протянул мне свою ладонь. На мизинце отсутствовала одна фаланга. – Я – Матрос, смотрящий за хатой. Проходите, – он указал рукой на крайние шконки в конце камеры.

Наступила тишина. Все понимали, что к ним в хату «заехал» авторитет, а иначе бы его так не встречали.

– Паленый, чифирь замути! К нам человек в хату заехал. Сам Самсон!

Как только из уст Матроса прозвучало мое имя, по камере пробежал тихий шепоток: «Самсон, Самсон…».

Паленый округлил глаза и, спрыгнув со шконаря, бросился приносить мне свои извинения:

– Бляха, не признал! Вы уж не обессудьте, Сергей Николаевич! – Он растерянно развел руками.

Баклан был перепуган и не знал, как себя вести. Шутка ли – такое сказать вору в законе… Да за это запросто можно было не только по ушам получить, но и впасть на долгое время в немилость.

– На первый раз прощаю. И только потому, что ты в натуре меня не признал. Но на будущее – смотри! За базаром следи! – Я помахал перед его носом кулаком.

– Ну что там с чифирем, Паленый? – напомнил ему смотрящий.

– Ща все замутим в пять секунд! – радостно пообещал баклан, радуясь, что его на этот раз реально пронесло.

Через секунду по камере разнесся запах горелой газеты и целлофана. На дальняке двое арестантов под командованием Паленого мутили чифирь.

Вообще-то чифирь занимает в жизни арестантов особое место, и даже, наверное, самое главное. Он придает духу бодрость и заставляет людей, попавших за решетку, почувствовать себя «живыми». Да и сам ритуал как-то сближает людей в неволе.

Для начала готовятся «дрова». Ими служат обрывки газет, обернутых в целлофановые пакеты. Их сворачивают в специальные трубки, которые со стороны напоминают ровные поленца, отсюда и пошло название. Это делается для того, чтобы огонь имел целенаправленное действие, а целлофан не дает сгорать газете за считаные секунды. Следом берется алюминиевая кружка, в которую насыпается пятьдесят граммов чая и заливается вода. Потом двое арестантов – чаще всего это бывают одни и те же – начинают мутить чифирь. Один берет железную ложку и, всунув ее в ручку кружки, поднимает эту конструкцию на определенную высоту. Второй зажигает одну из дровниц и, поставив ее вертикально, направляет огонь точно под дно кружки. Тут самое главное – не упустить момент, когда, закипая, чай даст шапку. Как только это случилось, чифирю дают настояться минуты две. Все это время двое арестантов держат наготове в руках полотенца и начинают отгонять дым от дверей, чтобы дым не могли учуять пупкари. Еще один арестант припадает ухом к двери и слушает, где в это время находится постовой. В камере наступает гробовая тишина до тех пор, пока чифирь не будет готов. На все это уходит не больше пяти-семи минут. После того как все готово, чифирь процеживается в другую кружку, и арестанты садятся в кружок. Кружка начинает гулять по кругу. Каждый арестант делает по два глотка живительной влаги и передает кружку другому. В такие моменты они ощущают себя частицей пусть даже и тюремного, но все же общества. Если в камере находится много человек, то чифирь готовится два, а то три раза подряд, чтобы хватило всем сидельцам.

К тому же чифирь имеет свойство уменьшать человеческий желудок. Ведь не секрет, что каждый человек, попавший в неволю, первое время ощущает сильное чувство голода. Находясь на свободе, люди могут себе позволить есть, когда захочется и что вздумается, а здесь, в тюрьме, при трехразовом малокалорийном питании организму нужно какое-то время для того, чтобы перестроиться. Вот тогда на помощь и приходит чифирь. Раньше, когда в карцерах кормили через день, чифирь помогал арестантам продержаться свой срок на киче.

– Сейчас, Сергей Николаевич, чифирнем, а потом отобедаем чем Бог послал… – Смотрящий был явно рад встрече с известным авторитетом. С такими людьми всегда найдется, о чем поговорить, что обсудить и, может быть, даже чему-то научиться.

– Да ты не суетись, Матрос. Я думаю, за мной сейчас обязательно придут, я ведь еще с хозяином не разговаривал. А если меня не отправили к нему с этапки, то думаю, что его просто не было на месте. (Этапка – это место, куда сразу попадает заключенный под стражу, прибывший в следственный изолятор. Здесь его досконально обыскивают, потом сажают в стакан – маленькую камеру, в которой можно только стоять. Там он ожидает, пока дежурный помощник начальника СИЗО определит, в какую камеру поместить вновь прибывшего. – Прим. авт.) Ему сейчас доложат, и он обязательно захочет поговорить… Кстати, Матрос, хозяин-то не сменился? Так и есть Левашов?

– Нет. Левашов уже на пенсии. Сейчас хозяин Пантелеев, бывший начальник оперативной части, – пояснил Матрос.

– Понт, что ли? – Я искренне удивился словам Матроса, так как знал Пантелеева еще молодым опером. – Да, время летит… Ладно, разберемся. Кто сейчас смотрящий за тюрьмой? – спросил я, так как это нужно было выяснить в первую очередь.

Дело в том, что если в данный момент на тюрьме не было смотрящего вора в законе, то эти обязанности автоматически возлагались на меня.

– Вчера только уехал Гиви Сухумский, ушел на зону. Оставил вместо себя Нодара.

– Нодара? А кто это? Что-то не припомню такого бродягу…

Гиви Сухумского я знал хорошо, а вот погоняло нового смотрящего слышал впервые.

– Он не местный, из Армавира. Уже год здесь чалится. Показал себя с хорошей стороны; сначала за хатой смотрел, потом в своем корпусе карцеры разморозил. Дороги наладил. В общем, парень с понятием, – сделал свое заключение Матрос.

– Надо отписать ему, поставить в курс о моем приходе. И сделать это прямо сейчас, – распорядился я.

Матрос кивнул головой, и тут же передо мной появилась шахматная доска, листок и ручка. В двух словах объяснив ситуацию в своем послании, я свернул ее в тонкую полоску и отдал Матросу.

Один жест смотрящего – и перед нами уже стоял коневод. Молодой парнишка лет двадцати пяти, щуплого телосложения, был одет в спортивные штаны и майку. На его пальцах виднелись синие перстни. На безымянном пальце был наколот перстень с пересекающей его наискось полоской, что означало – с малолетки на взросляк. Второй на среднем пальце был наполовину затушеван, а сверху красовалась маленькая корона. Этот перстень сообщал другим, что человек, носящий его, очень часто проводил свой срок в карцерах. Полжизни там, полжизни здесь, так расшифровывался этот перстень. На его худом плече красовалось изображение колоды карт, наполненный бокал, женщина с оголенной грудью и пачка долларов. Снизу можно было прочитать принцип этого молодого человека: вот что мы любим, вот что нас губит.

– Чиж, в сто пятую дорога налажена?

– Есть, – коротко ответил коневод.

– Вот, запакуй и отправь по дальняку, чтобы не спалиться.

– Сейчас сделаем, – парень взял бумажку и удалился.

Теперь моя малява смотрящему за тюрьмой должна была проделать немалый путь, прежде чем попасть по нужному адресу. Связь в тюрьме между арестантами поддерживалась многими способами, но самый верный и надежный был через дальняк. Все камеры между собой соединялись канализационными трубами, и именно через них и проводилось сообщение. По ним посылались малявы, по ним же грели карцера и одиночки. По ним переправлялись наркотики, деньги, продукты, сигареты, чай – в общем, все то, в чем в данный момент нуждалась та или иная хата. Груз тщательно запаковывался в полиэтилен и запаивался со всех сторон, чтобы не намочить содержимое. После этого он привязывался к так называемому коню. Конем здесь называли тонкую прочную веревку, сплетенную из распущенных носков. Брались специальные синтетические носки и распускались на нитки. Потом из них плелась тонкая, но прочная нить, после чего она пропускалась через дальняк в соседнюю камеру. При необходимости к ней привязывали какой-нибудь груз, делались специальные позывные – например, двумя ударами в стенку, – и груз отправлялся в свой путь из одной камеры в другую, пока не достигал адресата. На нем всегда писался номер хаты, куда и от кого он направлялся.

Пока Чиж готовил маляву к отправке, Паленый уже замутил чифирь и, протянув мне кружку с горячим напитком, скромно присел на краешек шконки. Прошло уже больше десяти лет, когда я последний раз пил чифирь, но все равно его вкус я не смог бы забыть никогда. Вкус тюрьмы и неволи…

Сделав два глотка, я протянул кружку Матросу, и тут мой взгляд снова наткнулся на его мизинец без фаланги. В моей голове пронеслись события, связанные с этим человеком.

… Тамбовская пересылка. Меня и еще несколько десятков заключенных везли в одну из кировских колоний особого режима. Как правило, «особняков» держали в изоляции от остальных арестантов. Но в тамбовской транзитной тюрьме, через которую за сутки проходило до полутора тысяч человек, то ли что-то напутали, то ли не успели рассадить всех по отдельным камерам, но только в тот момент меня и еще нескольких «особняков» посадили в камеру к «строгачам». Строгачи – это те, кто был осужден на строгий режим. Раньше наш советский гуманный суд выносил четко последовательные приговоры каждому, кто преступил закон, независимо от того, какое преступление он совершил. Если человек впервые попадал на скамью подсудимых и ему определялся срок пребывания в колонии, то его непременно отправляли на общий режим. Он подразумевал пребывание осужденного в более мягких условиях содержания. В колониях общего режима осужденные имели право в свободное от работы время заниматься своими делами, ходить друг к другу в гости, перемещаться по территории колонии без сопровождения. К тому же они могли писать и получать письма без ограничения. Опять же передача посылок у них происходила с интервалом в три месяца. Для примера: на строгом режиме этот интервал был в шесть месяцев, а на особом режиме – в двенадцать. Государство надеялось, что человек, однажды попав за решетку и находясь в подобных условиях, сможет осознать свою вину и выйти на свободу с чистой совестью.

Если же человек попадал на скамью подсудимых во второй раз, его ждал усиленный режим. Власть как будто бы давала арестанту второй шанс, хотя условия содержания там значительно отличались от первых. Но если и после этого гражданин не делал для себя соответствующих выводов и вновь преступал закон, то автоматически становился ненужным советскому обществу человеком и отправлялся на строгий режим, где с ним уже обходились как с потерянным для общества экземпляром. Его лишали практически всех мелких радостей и заставляли жить строго по установленным внутренним правилам. За несоблюдение режима следовало суровое наказание. Если же человек подряд совершал несколько преступлений по одной и той же статье, ему ставили клеймо ООР – особо опасный рецидивист – и отправляли на особый режим, где люди практически весь свой срок находились в закрытых бараках, не имея возможности общаться с внешним миром даже с помощью телевизора или газет.

В тюрьме к особнякам относились очень уважительно, независимо от того, побывал уже там человек или только что был признан рецидивистом. Их почитали как старожилов тюремного мира, ведь у каждого за плечами был не один год нахождения за решеткой. К ним обращались за советом, помогали кто чем мог, отдавая им в основном теплые вещи. Ведь зоны особого режима находились, как правило, на Севере, где почти всегда минусовая температура.

Вообще, если взять и посмотреть на всю тюремную систему с человеческой точки зрения, то можно увидеть, что люди, находившиеся здесь, в большинстве своем жили правильной жизнью. Помогали друг другу в трудную минуту, делились своим скарбом и продуктами с воли даже с незнакомым им человеком, понимая, что он отправляется туда, где ему будет гораздо тяжелее. В тюрьме практически не бывает беспредела. Каждый случай разбирается индивидуально. Прежде чем сказать слово, ты должен сто раз подумать. Прежде чем обвинить в чем-то человека, ты тем более должен сто раз подумать. А уж для того, чтобы ударить кого-то, ты должен быть на двести процентов уверен, что поступаешь правильно.

Конечно, не все арестанты поголовно живут правильной жизнью и не совершают ошибок. Но именно на примере тех, кто поступает не по понятиям, воры, смотрящие и люди на положении показывают остальным, к чему может привести необдуманное выражение или действие. Когда человек попадает первый раз в тюрьму, ему тщательно объясняют все правила поведения в уголовном мире, после чего с этого момента человек из новичка переходит в ранг арестанта, с которого впоследствии будет такой же спрос, как и с человека, просидевшего здесь не один год…

Тогда я еще не был вором в законе, но уже был человеком на положении. Подобное определение давалось тем, кто вот-вот должен был стать вором и ждал только, когда соберется воровская сходка и его окрестят. Правда, в местах лишения свободы такой сходки можно было ждать долгое время, поскольку ворам, находившимся в разных колониях, надо было собраться в одном месте. Как правило, это была больница, или, как ее называли арестанты, больничка. Под разными предлогами воры съезжались в одно место и решали накопившиеся проблемы. Подобные сходки проходили раз или два в год, но бывало и так, что они не могли собраться и более продолжительное время. Система МВД тоже была начеку и внимательно следила за тем, чтобы подобные криминальные мероприятия не проходили вовсе…

Нас поместили в «транзитку». Так называлась камера, куда определялись заключенные, следовавшие к месту назначения. Для кого-то это была зона, для кого-то – «крытка», то есть тюремный режим, а для кого-то – обычный перевод из одной колонии в другую. Все эти люди ждали своего часа. Этапировали заключенных в обычных поездах, следовавших в соответствующем направлении. К поезду, в котором ехали мирные граждане, прицеплялся специальный вагон под названием «столыпин». В далекие царские времена известный государственный деятель с такой фамилией придумал вагон, в котором можно было перевозить крестьян с их скарбом и домашними животными во время переселения на Восток. С тех пор его так и стали называть, по имени создателя. К какому именно поезду можно было прицепить «столыпин», решали где-то наверху, поэтому отправки можно было ожидать порою несколько недель. И если к остальным заключенным здесь относились более-менее сносно, то к транзитникам – хуже некуда. От них не принимались никакие жалобы. О том, чтобы позвать врача, не могло быть и речи. Здесь нельзя было отправлять письма или получать посылки. И так во всем. Единственное, о чем заботилось руководство тюрьмы, – это побыстрее избавиться от ненужного балласта в виде нескольких сотен заключенных, которых приходилось каждый день кормить.

На дворе стояла середина лета, и солнце нагревало бетонное здание тюрьмы до невыносимой температуры. В камере, куда нас поместили, уже находились сорок человек. По стенам стекала тонкими струйками влага, а в самой камере стояла такая духота, что было непонятно, каким образом здесь еще могла сохраняться жизнь. Помещение «транзитки» было длинным, темным, вдоль стенки – шконки в три яруса. Народу – жуть. По два арестанта на одно место: один спит, другой бодрствует, и так по очереди. Под шконарем у самой параши прямо на голом полу теснились два изгоя. Это вокзал – место для обиженных. Но больше всего мне не понравилось то, что часть камеры, как раз там, где находилась решка, была отгорожена занавесью из нескольких одеял, поднятых чуть ли не под потолок. И без того в окно пробивалось очень мало света, а кто-то очень умный или наглый вообще устроил народу солнечное затмение. Никто из сидельцев не обратил на меня внимания. Ну, заехал новый человек, и что с того? Каждый куда-то следовал, кто в зону, кто из зоны. У каждого свои мысли и свои проблемы. Но в этом равнодушии я увидел еще и что-то наподобие страха. Арестанты как-то с испугом поглядывали на зашторенный угол. Все выяснилось тут же, когда ширма откинулась и из-за нее показались два типа с кавказскими физиономиями. Чем ближе подходили парни в спортивных костюмах, тем яснее становилось их происхождение. Это были чеченцы. Опрятные, гладко выбритые, они мало походили на детей гор. Это были обрусевшие нацмены. Но от этого не стало легче. Я знал, что там, где до власти дорвались чеченцы, хорошего не жди.

– Кто такой? – спокойно, без всякой агрессии спросил один из «чехов».

На русском он говорил почти без акцента, что лишний раз подтвердило мое предположение.

– Самсон, – спокойно ответил я.

Чеченцы никак не отреагировали на мое имя. Ну, Самсон и Самсон, что здесь такого… Кто крестил, какая по счету командировка, куда направляешься – это их не интересовало.

– Я Алик, а это Таир, – показал сначала на себя, а потом на своего друга «чех».

По его виду было понятно, что я для них – пустое место, как в принципе и все остальные, находившиеся в «транзитке». А то, что они имена свои назвали, так это для того, чтобы я знал, кто здесь хозяин.

– Спать будешь… Так, сейчас, – Таир лениво оглянулся по сторонам.

Шконки были распределены из расчета два человека на место. Но кое-кто делил койку лишь с самим собой. «Чех» приметил одного такого льготника, подошел к нему и толкнул рукой в бок.

– Эй! Хорош массу давить. Халява закончена! К тебе гость!

Мужик с опаской посмотрел на чеченца, а потом недовольно глянул на меня.

– Таир, ты чего? Мне же сам Назим разрешил одному чалиться…

– Давно это было, – презрительно усмехнулся чеченец. Потом повернулся ко мне.

– Ну, вот и все, решили мы твою проблему. Устраивайся…

Молодчикам показалось, что проблема решена, и повернулись ко мне спиной. Сейчас скроются за занавеской, расскажут своему старшему, как приняли новенького, и жизнь камеры пойдет своим чередом. В принципе ничего такого не произошло. Эту камеру держат «чехи». Беспредел вроде бы не чинят. Народу в хате много, вот они и разруливают ситуацию по мере своих возможностей. По идее, я должен был остаться доволен. Но, увы, такой расклад меня совершенно не устраивал. Я был человеком на положении и должен поступать соответственно. Да меня братва на смех подымет, когда узнает, что я делил шконку с каким-то мужиком.

– Не торопись. Мы еще не закончили! – окликнул я чеченцев, положив скатанный матрац и вещи на ближайшую шконку.

– А? – остановился и развернулся ко мне Таир.

На его лице я прочитал удивление. Как это так, какой-то новичок смеет его тревожить, когда разговор окончен!

– Кто за хатой смотрит? – спросил я в первую очередь.

– Назим, а что?

– Не знаю такого, – покачал я головой.

– А кто ты такой, чтобы его знать? – зыркнув на меня глазами, осклабился Таир.

– Самсон. Я много кого знаю, а вот про Назима не слышал.

– Ты чо, крутой, да? – сквозь зубы процедил чеченец.

– Зашли малявку по тюрьме, пробей ситуацию, тебе люди объяснят, кто я такой, – спокойно предложил я.

– Смотри, как бы тебя самого не пробили…

– Грубишь, парень, – тяжело вздохнув, с угрозой в голосе ответил я. – Молодой ты, поэтому на первый раз прощаю…

– Ты?! Меня прощаешь?! – усмехнулся Таир, и в его глазах сверкнула вселенская злость. – Нет, вы только посмотрите, он меня прощает… Смотри, мужик, с огнем играешь!

– Я тебе не мужик, а человек на положении!

– Да мне поровну, кто ты есть на самом деле! Здесь мы заправляем, а значит, будешь делать, что мы говорим.

Я понял, что без разборок не обойтись.

– Зачем ты вообще с ним разговариваешь, Таир? – встрял в разговор Алик. – Человеку добро сделали, место показали, а он бочку собрался на нас катить… Может, ему другое место показать?

– Согласен, брат. Он, наверное, высоты боится. Там спать будешь, – Таир кивнул головой в сторону вокзала, где лежали обиженные.

Это уже было смертельным оскорблением. Я должен был спросить с «чеха» как с понимающего, поэтому, стремительно шагнув вперед, резко схватил чеченца за грудки, потянул на себя, швырнул через бедро и, когда тот оказался на спине, толкнул его под крайнюю шконку к «петухам».

Алику понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить происходящее.

– Ты что сделал? – крикнул он на русском и добавил несколько слов на своем родном языке.

Я не сомневался, что слова были оскорбительными. Алик не отличался мощной комплекцией, как и Таир, он входил в среднюю весовую категорию. Но это не помешало ему собрать всю свою смелость и броситься на меня. Но ему не повезло, так же, как и его собрату. Противник оказался слишком сильным для него, и уже через минуту Алик лежал на полу. Правда, он снова поднялся. А зря. Я ударил его кулаком в челюсть. Это был мой коронный удар, который не каждый мог выдержать. Алик не входил в их число, поэтому рухнул как подкошенный, оказавшись в глубоком нокауте.

Но из-под шконки уже выбирался Таир. В руках у него мелькнула заточка, в глазах загорелась злая и совершенно напрасная радость победителя. Ему казалось в тот момент, что заточка в его руках решит все. Но к тому времени я уже знал больше десятка приемов, как выбить нож из руки нападающего….

– Таир! – донесся резкий гавкающий окрик от окна.

Занавес из одеял поднялся. Ко мне приближался крепко сбитый мужик, кстати, тоже чеченец. По обе руки от него медленно шли два амбала с накачанными фигурами. Таир убрал заточку и отступил. Но в любой момент он мог наброситься на меня. Да и другие джигиты готовы были смешать меня с грязью. Четыре разъяренных «чеха», к которым мог присоединиться пятый… А я был один, несмотря на то, что в «транзитке» находилось не менее сорока человек.

Неожиданно сзади раздался чей-то громкий голос:

– Не, в натуре, это беспредел какой-то! Ни за что ни про что уважаемого человека на парашу отправляют спать!

Откуда-то со шконки сорвался среднего роста крепыш с багровым рубцом под глазом.

– Э-э, братья-славяне, да тут наших собираются бить!

Нашелся еще один смельчак, который тоже встал рядом со мной. Больше храбрецов не оказалось. Зато по камере прошел характерный гул – это арестанты выражали свою поддержку. Во мне они видели человека, способного сбросить чеченское иго. И хотя подавляющая часть толпы боялась напрямую принять мою сторону, чеченский авторитет решил, что обострение конфликта может серьезно ему навредить.

– Что здесь случилось? – пытаясь подавить в себе гнев, спросил тот, кого называли Назимом.

Таир стал что-то объяснять на своем родном языке, но Назим остановил его и приказал продолжать на русском.

– Место ему, видите ли, не понравилось. Типа, не по рангу…

– И совсем не по рангу петушиный угол, который ты мне показал, – добавил я.

– А кто ты такой, чтобы требовать себе хорошее место? – резко спросил Назим.

– Я Самсон, – повторил я.

– Самсон, Самсон… Что-то знакомое.

В глазах чеченца я увидел, что тот только пытается изобразить, что знает мое имя, хотя на самом деле все было наоборот. Такие, как он, никогда не добиваются своего авторитета за счет понятий, а всегда – за счет силы. Поэтому их нигде не уважают.

В то время, пока Назим вспоминал якобы знакомое ему имя, к нему присоединился Алик. Теперь чеченцев было пятеро против нас троих. Но джигиты все же не решились вступить в бой.

Наконец главный чеченец разродился:

– Сам себе место ищи!

И вместе со своими телохранителями скрылся в своем углу.

По идее, в тот момент я должен был сорвать одеяла и выгнать чеченцев с их насиженных мест. Но я понимал, что сил у меня для этого не хватает. Неизвестно, поддержит ли меня снова толпа. Да и эти два смельчака могли изменить, если чеченцы смогут отбить нападение и возьмут верх…

– Ну, ты крутой! – с восхищением смотрел на меня крепыш с багровым рубцом под глазом. – Я слышал про тебя, Самсон. А я Окунь, не слыхал?

– Нет, – честно признался я.

– А я – Кувалда!

Это был здоровенный детина с круглым и по-деревенски открытым лицом. Именно он бросил клич братьям-славянам. Он же на пару с Окунем поддержал меня в нужный момент.

Кувалда протянул мне свою огромную мозолистую руку. И я пожал ее. Трудно было представить, что было бы со мной, не поддержи меня эти парни. Но так же трудно оказалось предположить, что будет дальше даже при поддержке с их стороны. Чеченцы не зря отличаются жестокостью и коварством, так что расслабляться нельзя.

– Наша власть пришла! – осматриваясь по сторонам, сказал Окунь.

Произнес он эти слова, однако, негромко, с оглядкой на загороженный угол. Такое его поведение уже опровергало его же собственное утверждение по поводу власти. Но Окунь продолжал игру. Правда, самое большее, что он смог, это прогнать с насиженных мест нескольких «косячников» и освободить мне шконку возле самого занавеса. Если не считать чеченских шконок, это было самое близкое место к окну. Но меня такая ситуация не устраивала. Угловое место занимал Назим, и пока он не освободит свою шконку, я должен находиться как можно дальше от опасных соседей. Поэтому я выбрал себе место возле стены. Окунь и Кувалда расположились рядом. Я раскатал матрац, постелил постель, сел поверх одеяла и разрешил своим подручным занять место рядом со мной. Достав походную сумку, достал то, что мне собрала в дорогу братва. Здесь было немного сала, хлеб и даже печенье с конфетами. Такие продукты на «транзитке» – очень редкое явление, поэтому удивление Окуня было искренним:

– Вот это да! Кабанчик, белый хлебушек и даже конфеты! Ты и в самом деле крутой, Самсон!

Похоже, он реагировал на все по-детски, как-то несерьезно.

– Круто! Теперь на хате наша власть!

Хотя на самом деле он должен был понимать, что власть у меня сейчас такая же, как у русского князя во времена татаро-монгольского ига. Каким бы ты крутым ни был, а пока не получишь ярлык от Золотой Орды, ты никто. И даже если имеешь разрешение на княжение, все равно нужно искать милости у татаро-монгольского хана. Здесь был чеченский хан Назим, но я не собирался искать у него милости….

Окунь и Кувалда, плотно отужинав, начали нести какую-то чушь про свои былые подвиги. Я им не мешал, но слушать не стал. Лег на бок и постарался уснуть. Знал, что предстоит бессонная ночь. Окунь и Кувалда сейчас под боком, и если что, они непременно поднимут шухер. А вот ночью от них пользы будет мало.

После отбоя парни полезли на свои шконки. Я велел им спать вполглаза. Они дружно кивнули, и скоро послышался богатырский храп Кувалды и сонное сопение Окуня.

Я тоже делал вид, что сплю. Уже давно заметил, что бессонница приходит в основном тогда, когда ты знаешь, что надо спать и хорошенько выспаться. Но если тебе спать нельзя, то сон наваливается со страшной силой. Так что единственный способ вырваться из объятий Морфея – это напрячь свою волю. Если у тебя есть опыт, если ты в состоянии держать себя под неусыпным контролем, то можно какое-то время пребывать в полудреме. Тогда любой подозрительный шорох вернет тебя в бодрствующее состояние. У меня этот опыт был…

Когда со стороны чеченского угла пошло движение, я моментально поставил себя на боевой взвод. Я даже предполагал, кого именно Назим бросит в бой первым. И точно – сначала вперед кинулся обиженный Алик. Это был бросок кавказской кобры – молниеносный, смертельно опасный. Лезвие ножа метило мне точно в сердце.

Надо отдать должное – рука у Алика не дрогнула. А поскольку он бил наверняка, то шансов уцелеть у меня не было – если бы, конечно, я прозевал этот момент и не выбросил вперед ногу навстречу своему врагу. Алик нарвался на препятствие, но намерений своих не изменил. Он изогнулся и ударил меня снова. Но на этот раз его рука попала в жесткий захват. Я резко сорвался со шконки и, закручивая руку Алика по спирали, встал на ноги как раз в тот момент, когда на меня прыгнул Таир. Тоже с заточкой в руке. Но я уже крепко стоял на ногах и стремительно подтягивал к себе Алика, чтобы закрыться им как живым щитом. Послышался хруст выворачиваемых суставов, а через секунду – и вопль самого Алика. И если бы Таир вовремя не остановился, то его заточка вошла бы чеченцу точно под ребра. Но, увы, он успел отвести руку с пикой, попытался было обойти меня слева, но нарвался на мою ногу. Мощный удар в пах заставил его согнуться вдвое. Я ударил его по ногам и рукой подкорректировал направление полета. Таир упал на пол, больно ударившись головой об угол шконки. Резкий удар в грудь полностью вывел его из участия в поединке. Алик корчился на полу от боли, хватаясь за вывихнутую руку. Он тоже уже не представлял опасности.

Но на меня уже надвигался Назим со своими бойцами. Окунь и Кувалда спали. Или делали вид, что спят… Чеченцы атаковали грамотно. Назим шел в лоб, а его джигиты заходили с флангов. Ударили они одновременно. Мне не хватало времени и возможности сконцентрировать удар на ком-то одном. Но у меня был большой опыт уличного бойца. Я смог отразить один удар, потом другой, опрокинуть одного из нападавших, но в конце концов все равно оказался наедине с тремя чеченцами. Меня били нешуточно, но с ног сбить так и не смогли. Зато у меня получилось раскидать джигитов в разные стороны. Только им снова удалось подняться на ноги. И снова они были готовы броситься на меня. В их глазах читались растерянность и сомнение, но я не строил для себя иллюзий насчет скорой победы. Противник был слишком серьезный. К тому же Таир уже приходил в себя, а Алик здоровой рукой шарил по полу в поисках улетевшей заточки. И когда, казалось, исход битвы был предрешен, на помощь пришли мои знакомые Окунь и Кувалда – наверное, решили, что чеченцы «сдохли». Один за другим они соскочили со своих шконок. Чеченцев это не остановило, и они снова бросились в атаку. Только вот Окунь и Кувалда оказались неслабыми бойцами, и чеченская атака захлебнулась. Избитые в кровь «чехи» убрались в свой угол.

На этом все и закончилось. По крайней мере, пока… Я хорошо знал чеченцев, чтобы надеяться на то, что они выбросят белый флаг. Знал: «чехи» любыми путями попытаются меня извести. И воспользоваться они могут любыми способами – коварства им было не занимать.

Остаток ночи прошел на удивление спокойно, и я даже успел немного поспать. А вот утром меня неожиданно вызвал к себе местный опер. Он не стал долго ходить вокруг да около, а объяснил прямым текстом, чтобы я не мутил воду, а спокойно дождался своего этапа. Он также намекнул, что чеченцы ему приплачивают и что не стоит их трогать.

Я молча выслушал опера, но обещать ничего не стал. После этого меня снова отправили в камеру. Мне хватило одного взгляда на Окуня, чтобы понять, что за время моего отсутствия в камере произошли изменения. Окунь боялся смотреть мне в глаза, отвернулся к стенке. С Кувалдой была та же картина. Этот двухметровый богатырь был явно запуган и смотрел на меня виноватыми глазами.

Мне все стало ясно. Во время моего отсутствия чеченцы провели с ними «беседу». И, видимо, устроили им серьезную разборку, раз славяне решили отвернуться от меня. Остальные сидельцы тоже были запуганы. Кто-то смотрел на меня с неприязнью, кто-то с осуждением, кто-то с сочувствием, как будто видел во мне приговоренного к смерти. Я понял, что дело приняло серьезный оборот. Я снова остался один, без поддержки, против воинственно настроенных чеченцев. Мне показалось, что «чехи» начнут свои разборки ночью, но им хотелось побыстрее избавиться от строптивого новичка, который вдруг решил пойти против них.

Они вышли из своего угла все вместе. В этот раз у них не было заточек, зато каждый держал в руке короткую деревянную дубинку. Если бы я не имел разговора с местным опером, то, наверное, удивился бы; но я понимал, что при таком покровительстве они могут иметь здесь, в камере, и не такое. Для меня уже не стало бы неожиданностью, если бы я увидел у кого-нибудь из них пистолет. Как говорится, все покупается и все продается.

Главное – не дать зайти кому-нибудь из них со спины, подумал я и отступил к двери. Было очевидно, что шансов у меня выйти победителем из этой схватки практически нет. Один, впрочем, оставался – начать стучать в дверь и призывать на помощь администрацию в виде постового за дверью, но это был позорный шаг для любого уважающего себя арестанта. Я даже в расчет его не брал. А чеченцы тем временем приближались. И вот когда между нами осталась пара метров, я вдруг услышал, как в замочной скважине стал поворачиваться ключ. Первое, что мне пришло в голову, это то, что постовой увидел в глазок надвигающуюся в камере разборку и решил успокоить оборзевших зэков. Но потом выяснилось, что это было далеко не так. Чеченцы не стали испытывать судьбу, спрятали свое оружие и отправились за ширму.

Дверь открылась, и в камеру ввалились три надзирателя.

– Что здесь происходит? – спросил старший из них. Его взгляд шарил по камере.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.