* * *

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

* * *

Изо дня в день смотрел я на то, как мать работает сутки напролет, чтобы относительно сносно обеспечивать нашу семью, то есть меня и бабушку. И я решил для себя, что так я жить не хочу и не буду. Однажды случайно с одним из моих знакомых я побывал на квартире, где собиралась братва. Только тогда она еще так не называлась, а именовалась просто ворами. Это была так называемая хаза, где прятались от легавых, ели, пили, спали люди разных воровских профессий, начиная от карманников и заканчивая медвежатниками. Я попал туда по чистой случайности, но то, что я там увидел, запомнилось надолго. С виду неприметные люди, не похожие на тех богачей, которых мне приходилось видеть, спокойно пересчитывали пачки денег и раскладывали ювелирные украшения по тряпичным мешочкам. Большой круглый стол посредине комнаты был уставлен разной едой, которую большей частью я видел впервые. Икра, рыба, тушенка и даже мандарины… Мой кореш, с которым я попал на эту хазу, был вхож в нее, но за меня ему пришлось поручиться, иначе бы меня и на порог не пустили, не то что пригласили за стол с такими людьми. Когда воры немного выпили и закусили, один из них обратился ко мне:

– Чем живешь, малой?

Я не понял тогда его вопроса, а поэтому ответил как есть:

– С матерью живу и бабкой. Мать на заводе работает, а я по дому помогаю да в семилетку хожу.

– Значит, вдвоем у матери на шее сидите? Здоровый парень, а больше ничего не придумал, как за материн счет жить? – нехорошо так усмехнулся вор.

Признаюсь честно, обидели меня тогда его слова. Надулся я, как мышь на крупу, сижу, молчу.

– Да ты не обижайся, малой. На правду не стоит обижаться. Тебе просто надо решить для себя, как дальше жить. Либо, как твоя мать, всю жизнь на государство ишачить, либо пойти по другому пути, – он обвел глазами сидящих за столом. – Но только помни, что этот путь тоже непростой, и пока научишься чему-либо, много шишек набьешь.

Истинный смысл сказанного я понял только много лет спустя. И про шишки, которые превратились в годы за решеткой, и про тяжелую учебу, о которой говорил мне тогда вор…

Но в тот вечер я не мог уснуть. Я все думал над сказанными словами и приходил к выводу, что вор был прав. Неожиданно для самого себя я почувствовал себя взрослым и готовым самому обеспечивать семью. Только вот вместо того, чтобы окончить школу, получить профессию и начать работать, я решил, что стану вором и буду приносить домой много денег, при этом практически ничего не делая. Сейчас все эти мысли мне кажутся наивными, но тогда, в свои шестнадцать лет, мне все представлялось иначе. С того дня я уже не мог думать ни о чем другом. Все мои мысли были сосредоточены на одном. Мне хотелось пойти на дело и доказать себе, что я смогу обеспечить не только себя, но и нашу семью.

Конечно же, у меня не было никаких наводчиков, которые бы мне могли подсказать, какую квартиру обворовать, и поэтому я не придумал ничего лучшего, как обчистить находившийся неподалеку магазин. Кроме продуктов, в нем продавались всевозможные вещи; стоило все это немалых денег, и поэтому этот магазин считался, как бы сейчас сказали, бутиком, в который любили заходить партработники разного уровня. Пару дней я наблюдал за тем, как его закрывали на ночь и ставили на сигнализацию. Секреты данного устройства заключались в том, что при попытке открыть центральную дверь срабатывал звонок, который трещал на всю округу. Все остальные двери и окна просто закрывались на амбарные замки. Ночью, когда мать с бабкой уснули, я выбрался из дома и пошел на разведку. Помещение, в котором располагался магазин, было деревянным, и поэтому мне не составило труда пробраться на чердак. Найдя в потолке пару плохо прибитых досок, я смог проникнуть внутрь склада. Там я обнаружил множество коробок с продуктами, в основном консервами, и вещи. Причем вещи очень дорогие, начиная от мужских костюмов и кончая дорогими женскими шубами. Как потом выяснилось, туда завозили дефицитные товары и из-под полы толкали вышестоящему руководству нашего города. Набрав в подвернувшийся мешок продуктов, я решил вернуться сюда на следующую ночь.

Тогда я еще не знал самой главной воровской заповеди: ни при каких обстоятельствах не возвращаться на место преступления. Днем кладовщик, естественно, обнаружил пропажу и доложил о ней своему начальнику. Тот, недолго думая, решил под это дело списать всю свою недостачу, включив в список пропавших вещей дорогие шубы. Той же ночью милиция решила устроить на складе засаду в надежде, что вор или воры захотят еще раз нагрянуть на склад… Взяли меня, что называется, тепленьким, едва я успел оказаться внутри. Отпираться было бесполезно, и поэтому меня прямо ночью отправили сначала в отделение, а там до прибытия следователя поместили в камеру. Так как я был несовершеннолетним, то меня посадили в отдельную.

– Не шуми. Сигарет не проси. Все вопросы поутру, когда придет следователь, – сказал мне на прощание пожилой милиционер и с грохотом закрыл железную дверь.

Первый раз оказавшись в ограниченном пространстве под присмотром милиции, я почувствовал себя как птица, запертая в клетке. Осознание того, какие последствия меня ожидают, еще не пришло. Все мое внимание было сосредоточено тогда на том, что меня окружало. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я смог осмотреться. Это было квадратное помещение три на три метра, большую часть которых занимали деревянные нары. Камера освещалась тусклым светом лампочки, спрятанной под самым потолком над дверью. Напротив нее виднелось маленькое оконце, в которое едва пробивался свет ночной луны. Стены были покрыты грубой штукатуркой, да так, что к ним практически невозможно было прикоснуться. Острые выпирающие края могли запросто поранить открытые части тела. Несмотря на то что сами нары были сколочены из неструганых досок, за время своего существования они были практически отполированы телами сидельцев и под светом луны блестели, как хорошо лакированный паркет. Справа от меня, в углу, находился какой-то парапет с небольшим углублением посредине. Подойдя ближе, я по запаху понял, что представляло собой небольшое возвышение – это была параша. Больше в камере ничего не было, и поэтому, разувшись, я взобрался на нары. Но не прошло и пары минут, как в коридоре послышались голоса.

– Третья хата! Кого в седьмую закинули? – прозвучал чей-то приглушенный мужской голос.

– Не успел разглядеть, но, по-моему, какого-то малолетку. Да ты сам спроси!

Еще не до конца осознав, о ком шла речь, я вдруг понял, что за дверью говорили обо мне. Вскочив, я подошел к двери и прислушался. Как раз в это время раздался голос:

– Уру-уру пятая! Ответь! Кого закинули?

Минуту стояла тишина, потом вопрос повторился, а следом за ним в стену раздались приглушенные удары.

– Пятая хата! Кого закинули?

Сомнений не было – обращались ко мне, и я решил ответить:

– Я Самсон из Ростова! За кражу взяли.

– А ты что, малолетка, что ли?

– Да.

В это время нас перебил сонный окрик постового:

– Хватит перекрикиваться, а то сейчас свет выключу! Давайте спать! Время уже за полночь.

– Все, Михалыч, заканчиваем! Просто поинтересовались, кого привезли, – ответил все тот же голос, который говорил со мной. – Ну, ничего, пацан, духом не падай, тюрьма – это еще не конец жизни. Держись! – Это были последние слова, которые я от него услышал в эту ночь.

Снова взобравшись на нары, я вдруг увидел на полированных досках какие-то надписи. Присмотревшись, понял, что это были своеобразные послания тех людей, которые сидели здесь до меня. «Кирпич. Статья сто сорок пятая часть вторая. Два года. Ухожу на зону на общий режим». Другая почти такая же: «Сиплый. Статья сто восьмая. Часть третья. Семь лет строгого. Менты козлы». Мне стало интересно, и я принялся читать все то, что мог найти не только на нарах, но и на корявых стенах. Иные надписи были сделаны авторучкой или карандашом, но многие из них арестанты просто выцарапывали каким-то острым предметом типа гвоздя. Спустя некоторое время я почувствовал, что меня стало клонить ко сну и, подложив руку под голову, задремал. Проснулся от стука в дверь. Открыв глаза, услышал громкий звук открывающегося замка. Следом прямо посередине двери открылось своеобразное окно, в котором показалось лицо Михалыча. Как я потом узнал, это окно называлось кормушкой, так как было предназначено для раздачи пищи заключенным.

– Кузнецов! Подойти для проверки!

Еще не до конца понимая, где я нахожусь и что вообще происходит, я сонными глазами повел вокруг.

– Кузнецов! Проснись! Подойди для проверки! – повторил вертухай.

Кормушка находилась на уровне пояса, и мне пришлось нагнуться, чтобы увидеть Михалыча. Для него это было обычное начало рабочего дня, и поэтому, увидев меня воочию, он преспокойно захлопнул перед самым носом кормушку и отправился дальше проводить проверку, оставив меня наедине с собственными мыслями. Все события прошлой ночи вихрем пронеслись в голове, и только тогда пришло полное осознание того, что же со мной произошло. Признаюсь честно, я почему-то не очень испугался. Мне казалось, что за такую кражу меня должны выпустить чуть ли не прямо сейчас, когда придет следователь. Все произошедшее мне казалось обычной детской шалостью. Ну, залез на склад, ну, своровал оттуда пару банок тушенки и палку конской колбасы. И что с того? Сажать-то за это не будут. Только вот я не знал, что дело было далеко не в тушенке и колбасе, а в самом факте кражи. Уже много позже до меня дошло, почему многие воры предпочитали не связываться с государством. Одно дело, когда ты обворовал какого-нибудь зажиточного еврея, и другое – когда посягнул на государственное добро. Статьи, по которым обвиняли в этих случаях, трактовались почти одинаково: кража личного имущества и кража государственного имущества с проникновением или без проникновения. Вот только если в первом случае предусматривалось наказание до пяти лет лишения свободы, то за кражу государственного имущества – до пятнадцати лет, а если в особо крупных размерах – то применялась высшая мера наказания или попросту расстрел. Но тогда я еще всего этого не знал и наивно надеялся, что меня просто пожурят и отпустят на все четыре стороны. Ближе к обеду за мной пришли. На этот раз это уже был молодой постовой в чине офицера.

– Кузнецов, на выход! Руки за спину! – прозвучала команда, когда открылась дверь.

Поначалу происходящее я воспринимал как некоторое приключение, но иллюзии быстро улетучились, когда я встретился со следователем.

– Присаживайтесь, гражданин Кузнецов, – каким-то усталым голосом предложил мужчина средних лет, в отличие от постовых одетый в гражданскую одежду.

На столе перед ним лежала тонкая папка, на которой большими буквами было написано: дело за номером таким-то.

Первым делом следователь представился:

– Моя фамилия Анищенко, зовут Станислав Никифорович, но ко мне вы можете обращаться только «гражданин следователь», – уточнил он. – Мне поручено вести ваше дело, и поэтому в ближайшее время нам с вами предстоит тесно общаться. У вас есть право отказаться по каким-либо причинам от моего участия и вам назначат нового следователя, но, думаю, у вас таких причин нет?

Это был даже не вопрос, а скорее утверждение.

– Нет, – ответил я спокойно, пожав плечами.

– Тогда приступим. Скажите, при каких обстоятельствах вы были задержаны этой ночью нашими сотрудниками?

Далее последовал мой краткий рассказ о том, как я решил залезть на склад магазина, что, собственно, и сделал.

– Значит, вы не отказываетесь от содеянного? – спросил следователь, записывая что-то на чистом листке.

– Нет.

– А вам известно, Кузнецов, что своими действиями вы нарушили закон и, в частности, совершили преступление, которое карается по статье восемьдесят девятой части третьей УК РСФСР?

– Нет, – снова повторил я.

– Так вот, независимо от того, знали вы или нет, но вы совершили это преступление, а значит, должны понести заслуженное наказание, возможно, даже связанное с лишением свободы, – добавил следователь, и меня как будто окунули в чан с холодной водой.

– Вы что хотите сказать, что меня могут посадить?! – вскинулся я.

– Статья восемьдесят девятая, часть третья предусматривает наказание в виде лишения свободы от шести до пятнадцати, – спокойно констатировал следователь.

– И это за несколько банок консервов?! – оторопел я.

– Хочу вам сообщить, Кузнецов, что не столь важно, сколько было украдено, а важен сам факт преступления. К тому же список украденного вами на складе не ограничивается теми предметами, которые вы только что назвали. Как утверждает директор магазина, всего вами было похищено товаров народного потребления на общую сумму двадцать тысяч рублей.

Следователь положил передо мной листок, на котором в столбик было написано множество наименований якобы украденных мною вещей. Чего в нем только не значилось! И коробки с продуктами, и мужская и женская одежда, и даже печка-буржуйка.

С трудом изучив список, я поднял на следователя удивленный взгляд.

– Но я всего этого не брал.

– В этом мы и должны разобраться. Итак, начнем сначала…

После первого допроса, на котором следователь пытался склонить меня к раскаянию и честному признанию, как я вступил в сговор с другими лицами с целью обворовать государственный магазин на очень приличную сумму, мне стало не по себе. В ответ на мои слова, что я был один и всего этого не крал, он только твердил одно и то же: что чистосердечное признание смягчит мне приговор и может повлиять на решение суда, который, возможно, учтет мой несовершеннолетний возраст и даст мне меньше меньшего.

Так продолжалось несколько дней, пока, наконец, терпение следователя не закончилось и он в один прекрасный день не повез меня к прокурору, который должен был решить, стоит ли отпустить меня под подписку на время следствия или же оставить меру пресечения под стражей. Наш разговор был коротким. Прокурор задал только один вопрос:

– Гражданин Кузнецов, вы хотите чистосердечно признаться в содеянном и помочь следствию?

– Я уже во всем признался, а чужие дела на себя брать не буду, – огрызнулся я, услышав уже поднадоевший мне за последние дни вопрос.

Вердикт прокурора был однозначным. Росчерком пера он заключил меня под стражу, и ближайшие три месяца мне предстояло провести в следственном изоляторе.

– Не понимаешь ты, парень, что своим нежеланием сотрудничать со следствием обрекаешь себя на те вещи, о которых в скором времени сильно пожалеешь. Потом станешь кусать локти, да поздно будет, – сказал мне следователь, когда мы возвращались назад в КПЗ.

Но тогда во мне бушевало чувство несправедливости. Как так мне хотят пришить то, чего я не делал? И мне, конечно же, казалось, что суд во всем обязательно разберется. Конечно, я понимал, что виноват, но не в том, в чем меня пытались обвинить. К вечеру мне разрешили десятиминутное свидание с матерью. Следователь вызвал меня к себе в кабинет, где она уже находилась. Я тогда ужаснулся, увидев, как она постарела за эти несколько дней.

– Что же ты наделал, сынок? – тихо произнесла она, бросаясь мне на грудь. – Зачем тебе надо было залазить в этот магазин? Тебя же теперь посадят.

– Не переживай. Что сделано, то сделано, – это все, что я смог тогда выдавить из себя.

– Эх, сынок, сынок, – не сдержалась мать и заплакала.

Тогда первый раз за последние дни я вдруг осознал, что своими приключениями причинил в первую очередь боль самому дорогому человеку на земле – своей матери. Мне стало не по себе. Я уже тысячу раз пожалел, что вообще пошел на это преступление и что так все получилось.

– Мать бы пожалел, – гнул свою линию следователь. Даже в такую минуту он хотел, чтобы я взял на себя то, что он мне предлагал…

Уже на следующее утро всех задержанных, в том числе и меня, стали готовить к этапу в СИЗО.

Постовой прошел по коридору и, стуча железным ключом в каждую камеру, предупредил:

– На сборы десять минут! Все должны быть готовы к отправке в изолятор!

Собирать мне было нечего, поэтому я просто ждал, сидя на нарах. Дверь открылась, и мне приказали покинуть камеру. В коридоре, куда я вышел, горел яркий свет, и в первые несколько секунд я щурился. Постовой подтолкнул меня к стоявшим арестантам, и только тогда я смог разглядеть, с кем мне предстояло совершить первую свою поездку в тюрьму. Их было десять человек. Все небритые, в помятой одежде, с баулами в руках. Некоторые из них обриты наголо. Рядом со мной оказался парень на несколько лет старше меня, но по его манере поведения я понял, что он находился здесь не первый раз. Пацан вел себя раскованно, как будто впереди его ждала не поездка в тюрьму, а прогулка по морю.

– Сам откуда, малой? – весело спросил он.

По его обращению «малой» я понял, что это он разговаривал со мной в первую ночь моего задержания.

– Местный, – коротко ответил я, косясь на наколки на его пальцах.

– А статья какая? – внимательно оглядывая меня с головы до ног, поинтересовался сосед.

– Восемьдесят девятая, часть третья.

– Считай, что пятера у тебя уже есть, – спокойно и как-то уверенно констатировал парень.

Увидев, как вытянулось мое лицо при его словах, он добавил:

– А что ты хотел? Это тебе не хаты выставлять! Эта статья вплоть до «зеленки» катит.

– Не понял?

– До расстрела, значит. Так на тюрьме шутят – мол, лоб зеленкой намажут перед расстрелом, чтобы пуля случайно никакую заразу не занесла, – усмехнулся парень.

Наш разговор прервал громкий голос конвоира:

– Называю фамилии, вы отвечаете статью и срок! После этого бегом направляетесь в автозак!

Внутри автозака меня вместе с другими сидельцами, следовавшими по тому же маршруту КПЗ – СИЗО, принял конвой, который должен был сопровождать нас до конечной остановки. Спецтранспорт был рассчитан на гораздо меньшее количество заключенных, поэтому мы буквально висели друг у друга на головах, но конвою на все было наплевать. Второй рейс автозака сегодня явно не планировался. Поэтому менты со всем присущим им старанием приступили к уплотнению фургона. По три человека запихали в каждую из клеток. Так как я был несовершеннолетним, очередь до меня дошла в последнюю очередь. Недолго думая, меня втолкнули в автозаковский стакан, где уже находился высокий худой парень примерно моего возраста, с темными пятнами вокруг запавших глаз. Несмотря на его худобу, мое тело никак не хотело помещаться в узкий стакан, оставаясь наполовину снаружи

– Держись, братан, – поддержал меня парень, когда конвоиры, навалившись на дверь, сантиметр за сантиметром буквально вдавливали меня внутрь. Сопротивляться было бесполезно, и уже через минуту я оказался лицом к лицу со своим соседом. В таком положении нам предстояло проехать больше двух часов.

– Ребра сломаете, суки! – не выдержав напора, прохрипел взмокший от натуги парень. – Уже дышать невозможно!

– А ты ж… дыши, – лениво посоветовал кто-то из конвоиров, когда дверь за мной наконец-то закрылась. Остальные конвоиры весело рассмеялись.

В такие моменты особенно остро понимаешь, как ты ненавидишь этих ментов, конвоиров, пупкарей и всех тех, кто вообще работает в тюремно-лагерной системе. И эта злость со временем не пропадает, а, наоборот, накапливается. И такое чувство бывает у всякого, кто хоть однажды испытал на себе подобное отношение. Поэтому не трудно представить, что бывает с теми из ментов, кто по каким-то причинам вдруг попадает в камеру к таким, как я. Тогда на них начинает выплескиваться вся многолетняя злость на всю систему МВД. Администрация прекрасно об этом знает и поэтому строго следит за тем, чтобы по ошибке не посадить своих бывших сотрудников в камеру к уголовникам. Но иногда все же такое случается…

Наконец машина тронулась. Ехали невероятно долго. Воздух внутри автозака стал настолько спертым и вонючим, что, казалось, его можно было мять руками. Моего соседа, вдавленного в железную стенку стакана, начала бить крупная дрожь. Лицо его стало белее простыни, взгляд обезумел. С подобными симптомами мне однажды приходилось сталкиваться. Я видел, как ломает одного наркомана, и у меня не оставалось сомнений, что мой попутчик был тоже из них. Его сердце могло остановиться в любую минуту. Но все обошлось, автозак остановился, и, когда распахнулась сначала первая дверь, а потом и дверь стакана, парень смог вдохнуть полной грудью свежего воздуха. Кажется, его отпустило.

Мы находились в некоем подобии тамбура. За толстой решеткой сгорбился над горой папок с личными делами прибывших начальник СИЗО. Началась перекличка. Теперь я смог рассмотреть остальных арестантов. Не надо было иметь большого опыта, чтобы понять: большинство из них имели за плечами не один срок. После окончания переклички всю толпу загнали на сборку. Ею оказалась погруженная в полумрак слабо освещенная камера размером около полусотни квадратных метров. Стены и потолок – как в шахте, чернее некуда. Под потолком две решетки размером в ладонь. Кроме того, с внешней стороны на них висели реснички. Не могло быть и речи, чтобы попытаться увидеть то, что творилось за ними. В углу камеры за полуметровым кирпичным барьером – параша, или, как ее здесь чаще всего называли, дальняк. Рядом с парашей, как и в камере, где я только что сидел, торчал кусок ржавой трубы, из которой сочилась мутная вода, сильно пахнувшая хлоркой. Возле так называемого крана столпилась приличная очередь. Каждый хотел хоть немного смыть с себя грязь за время душной поездки. Дождавшись своей очереди, я вымыл руки и ополоснул лицо. Сидеть было негде. Вдоль стен камеры находились отполированные годами и задницами арестантов скамейки, но они уже были заняты более шустрыми, знающими все тонкости тюремного быта мужиками. Остальные стояли, подперев собою шершавые стены камеры. Когда загнали нашу партию, в камере уже находилось около пятнадцати человек. Судя по обрывкам их разговоров, стало ясно, что они уже несколько часов ждут переброски со спеца на общак, то есть в камеру, где им придется провести время, ожидая суда или следующего этапа. Постепенно появлялись все новые партии арестантов. Одних уводили, других приводили. Некоторые уже кучковались, разбившись по принципу землячества. Многие встречались здесь не впервые. Определить, где бывалый арестант, а где первоходок, было совсем не сложно. Те, кто попадал за решетку впервые, выглядели сильно подавленными и с пустым выражением лица, в котором угадывался испуг, озирались по сторонам, пытаясь предугадать, что их ждет на следующем этапе этой непростой новой жизни. Бывалые же арестанты вели себя намного спокойнее. Некоторые прямо здесь начали мутить чифирь. Сразу нашлись и алюминиевая кружка, и тряпки, скрученные жгутом. Сварив самый популярный и дефицитный здесь напиток, пустили его по кругу, продолжая прерванный на время разговор.

Никто не кричал, все вели себя тихо, разговаривали почти шепотом. Но гул все равно стоял такой, словно над нашими головам летал пчелиный рой. Сейчас мне больше всего хотелось куда-нибудь присесть. И вот, улучив момент, когда один из сидельцев, не вытерпев, пошел по нужде, я примостился на его место и, вытянув ноги, закрыл глаза. После мучительной поездки в стакане все мое тело гудело и ломило, словно по нему пропускали ток высокого напряжения.

Очень долго в камере не было никаких движений, но ближе к ночи дверь открылась, и на пороге появился пупкарь, который начал выкрикивать фамилии. То же самое повторилось через час. Постепенно камера стала освобождаться. С пятого захода пупкарь назвал мою фамилию, и я вместе с остальными двинулся на выход. После недолгого путешествия по переходам мы оказались в более просторной и чистой камере. Посредине стоял длинный оцинкованный стол. Рядом, по-эсэсовски заложив руки за спину, с невозмутимыми лицами стояли пятеро – три мужика и две некрасивые, похожие на недосушенных рыб женщины-пупкарши.

– Все из сумок на стол! – прозвучал приказ старшего.

Вокруг меня зашуршали пакеты, защелкали замки. Я и еще несколько арестантов отошли в сторону, так как нам нечего было предъявить к досмотру. Не прошло и минуты, как на столе образовалась целая гора всевозможного барахла – вещей, предметов личной гигиены, продуктов и еще много чего.

– Все сумки и баулы в угол! – последовал следующий приказ. – Теперь каждому раздеться догола! Снимать даже носки! – на сей раз голос подала высокая и худая, как выдернутая из забора жердь, рыжеволосая пупкарша. – Живо!

Арестанты стали не спеша стягивать одежду. Вдруг кто-то из толпы выкрикнул:

– А не страшно, милая? Нас тут вон сколько, а вас всего двое?

На лицах арестантов появились слабые улыбки. С другой стороны тоже стали раздаваться подобные возгласы. Арестанты разошлись не на шутку.

– А я худых люблю. Больно они охочие до этого дела! А что не очень красивая, так это мы быстро исправим: наволочку на голову, и дело с концом!

После этой реплики толпу словно прорвало, все загалдели разом. Уже шутили сами над собою.

– Ни фига у тебя болтяра! Почем брал за кило?

Толпа опять в хохот.

– Где брал, там уже нет. Все кончилось, я последний был на очереди.

В самый разгар дружеской перепалки одна из шмонщиц вдруг перегнулась через заваленный тряпьем стол, взмахнула линейкой и ударила что было сил ближе всех стоящему к ней бедолаге прямо по причинному месту. При виде корчащегося от боли сидельца смех и выкрики сразу прекратились. Больше никто не шутил.

Когда все разделись, шмонщицы выстроили толпу в очередь к расположенному на уровне пояса крохотному окну. Рядом находилась низкая, незаметная на первый взгляд дверь. Мужики, ставшие от тесноты и скученности хмурыми и озлобленными, то и дело случайно начали соприкасаться телами. А так как все были голыми, реакция на такое посягательство следовала незамедлительно. Нервные, не спавшие как минимум уже вторые сутки люди взрывались от малейшей искры, а тут такое…

Но если в паре похожих ситуаций все обошлось словесной перепалкой, то между стоящими прямо передо мной прыщавым парнем и взрослым мужиком вспыхнула короткая, но настоящая драка. Публично оскорбленный пацан, названный пидором в присутствии стольких арестантов, горел желанием восстановить свою репутацию. А потому, едва почуяв случайное прикосновение чужого тела, бесстрашно бросился на обидчика, превосходившего его по комплекции и физической силе. Пропустив несколько болезненных ударов по лицу и корпусу, тот быстро сгруппировался и со звериным рычанием бросился в ответную атаку.

Я сразу заметил, что здоровяк махался значительно лучше, чем парнишка. Видимо, он имел за плечами многолетний опыт уличного бойца. Однако на стороне отважного парня-одиночки были попранная честь и репутация будущего арестанта. И, надо отдать должное, он не отступил а, наоборот, тоже бросился в атаку. Если бы драка продолжалась без помех до конца, пацан вряд ли взял бы верх над более опытным бойцом. Но на помощь ему невольно пришли прорвавшиеся сквозь строй пупкари. Несколькими ударами дубинок по головам и спинам они быстро усмирили затеявших драку нарушителей порядка. Так что исход поединка был явно не в пользу здоровяка. Из его разбитого носа текла кровь, тогда как парнишка, стоявший с гордо поднятой головой, отделался лишь покрасневшим ухом. Победителем поединка толпа признала паренька. Это можно было судить по одобряющим взглядам в его сторону.

Тем временем досмотр продолжался. Сидящий за окном пупкарь заставлял очередного подошедшего к нему арестанта повернуться задницей и нагнуться, раздвинув ягодицы. Искали заначки, по своим размерам способные уместиться в заднем проходе. Если ничего не торчало наружу, но вид ануса приводил пупкаря в сомнение, то он заставлял сидельца несколько раз присесть. Это нехитрое упражнение заставляло расслабить все тазобедренные мышцы, выталкивая все то, что могло быть спрятано внутри. Ни у кого из группы, в которой я находился, инородных предметов в анальном отверстии не нашлось.

После досмотра все проходили в дверь в тесное помещение и молча ждали босиком на холодном бетонном полу, пока очередь полностью отстреляется. Любое ожидание когда-нибудь да заканчивается. Закончилось и это. Минут через пятнадцать после того, как в камеру затолкали последнего из нашей партии, открылись две железные створки и на пол полетели прошедшие шмон вещи. Все сразу. Самыми последними к нам влетели сумки и баулы. И вот тогда началось что-то невообразимое. Все бросились искать свое барахло. Я мысленно поблагодарил Бога за то, что оказался в этот момент без каких-либо личных вещей. Когда все оделись и собрались, распахнулась дверь. Пупкари выстроили нас в подобие шеренги и повели по многочисленным коридорам в другую камеру. Она пусть и отдаленно, но уже напоминала нечто жилое. Вдоль стен стояли двухъярусные железные шконки – рамы из труб, на которые наварили полосы металла шириной в ладонь. Никаких излишеств вроде матрасов, разумеется, не было и в помине. В центре камеры – вмурованный в бетон такой же металлический стол. Вокруг него железная скамейка. Неизменная параша в углу.

Мест на всех не хватило, и более чем половине арестантов снова пришлось либо стоять, либо садиться прямо на пол, подложив под себя сумку или баул. Многие, едва присев, мгновенно засыпали. Мне повезло больше, чем остальным. Я смог занять место за столом. Когда за решеткой едва начало рассветать, дверь камеры открылась, и контролер со списком в руках выкрикнул фамилии десятерых заключенных. Их повели на снятие отпечатков пальцев. Следом – на фотографирование. На специальном планшете пластмассовыми буквами набирали инициалы и год рождения человека.

Суетливый, донельзя уставший фотограф – отталкивающий тип среднего возраста с реденькой козлиной бородкой – кричал, ругался, непрерывно смолил сигаретой и то и дело протирал красные глаза пальцами. Для него эта партия будущих арестантов – не первая и, видимо, даже не десятая. Покончив с планшетом, он усадил меня на вращающийся стул напротив когда-то белого, а сейчас грязного экрана и зафиксировал анфас. Закрепил табличку. Щелкнул фотоаппаратом. Затем то же самое – в профиль. Можно было быть уверенным, что все сделанные им фотографии получатся весьма колоритными – хоть сейчас вешай на милицейский стенд «Их разыскивает милиция». Дело в том, что почти у каждого подследственного отросла трехдневная щетина, волосы давно не мытые, глаза впалые. Глядя на эти разные, но чем-то неуловимо похожие друг на друга изможденные лица, я вдруг вспомнил, что уже трое суток ничего не ел.

Еда появилась позже, когда нас вернули в сборочную камеру. Сначала послышался грохот, доносящийся из коридора. Этот звук напомнил мне сказку, когда появлялась лягушонка в коробчонке. Затем открылась кормушка в двери и баландер начал выдавать хлеб. Липкий, странный, он мало походил на тот, что продается за пределами СИЗО в любой булочной. Это позже я узнал, что такой хлеб пекли здесь же в местной пекарне под маркировкой «спецвыпечка».

– Одна буханка на троих! – прокомментировал баландер и сам сверился со списком.

Баландер – это тот же заключенный, только относящийся к тюремной обслуге. Попав за незначительные преступления, некоторые осужденные решали не идти на зону, а досидеть свой срок здесь же, на тюрьме, работая на администрацию. Естественно, таких арестантов не любили и приравнивали их ко всякой шушере.

Хлеб, который нам выдали, резать было нечем. Получив свой кирпич, я разломал его на три относительно равные части и, взяв крайнюю часть, отдал две другие своим соседям по столу. По правую руку от меня сидел какой-то спортсмен, судя по его выпиравшим мышцам и атлетическому торсу, а с другой – интеллигентного вида мужичок лет пятидесяти с всклокоченной, курчавой шевелюрой. Взяв свои пайки, мы, изрядно изголодавшись, принялись жевать. На вкус хлеб тоже оказался далек от обычного. На зубах скрипел песок, а по запаху он напоминал нечто среднее между столярным клеем и жареными желудями.

– Я схожу за водичкой, – с трудом проглотив первый кусок, сказал интеллигент. – У вас кружечки не найдется? – обратился он ко мне. Я молча мотнул головой.

Спортсмен, ни слова не говоря, достал из своей сумки алюминиевую кружку и поставил ее на стол.

– Спасибо вам, молодой человек, – засуетился мужичок и проворно вылез из-за стола. – Я сейчас водички из крана наберу! Вы позволите? – заглянув в глаза спортсмену, спросил интеллигент и направился за водой.

Есть хлеб без воды оказалось просто невозможно. Намокнув, он липкой массой застревал в горле, как цемент, прилипал к небу. Поэтому возле так называемого крана, а точнее, огрызка трубы с вентилем, сразу образовалась очередь. Кто пил прямо со струи, другие набирали воду в кружки. Вода текла тонкой струйкой в час по чайной ложке, и ждать приходилось долго. Но наш мужичок, спросив, кто последний, с настойчивым видом принялся дожидаться своей очереди.

Не успели мы «насладиться» законным завтраком, как вдруг дверь в камеру снова открылась. На пороге стояли два контролера. Один из них, сверяясь с бумажкой, начал выкрикивать фамилии. После этого прозвучал приказ:

– На выход!

В камере началось движение, и со всех углов послышался отборный мат. Как оказалось позже, нас вели на медосмотр.

После недолгого путешествия по коридорам тюрьмы нас, как скот в стойло, загнали в крохотную камеру и приказали раздеться до трусов. После чего распахнулась внутренняя дверь камеры и вежливый, с интонацией прирожденного садиста голос пупкаря предложил «уродам», то бишь нам, войти в следующее помещение, которое оказалось настоящей клеткой с толстыми прутьями от пола до потолка. Внутри был расположен медицинский лежак, накрытый серой простыней, на которую и смотреть-то было противно, не то что ложиться. С наружной стороны клетки у стола нас уже ждали врачи – три женщины и мужчина. С совершенно безразличными лицами они стали задавать вопросы, изредка что-то чиркая в своих блокнотах. Вопросы были однообразными:

– Жалобы на здоровье есть? Туберкулезом или венерическими болезнями раньше болели?..

Экзекуция с медицинским осмотром прошла на удивление быстро, и уже спустя час мы снова оказались в камере, откуда нас забирали. За наше отсутствие она наполнилась нестерпимой вонью от вызванных местным хлебом газов. Кое-кто из бывалых сидельцев стал жечь бумагу, чтобы хоть как-то избавиться от тошнотворного запаха.

Наши места за столом оказались свободными, поэтому мне ничего не оставалось делать, как отойти ко сну, положив голову на руки. Спасительное забытье прервал голос пупкаря, распахнувшего дверь. На исходе вторых суток мучений нас наконец-то стали разводить по хатам. Но прежде всего всей толпой повели на склад, где должны были выдать матрасы и постельное белье. Кладовщиком оказался заключенный из обслуги. Записывая фамилию, год рождения и статью, он выдавал постельные принадлежности каждому подходившему. Когда наступила моя очередь и я произнес год рождения, он вдруг отодвинул меня в сторону и обратился к постовому:

– Командир! Да тут у нас малолетка!

– Как?! – засуетился постовой, подскочив ко мне. – Ты что, несовершеннолетний?

– Ну да, – ответил я, не понимая, что происходит.

– В сторону! – постовой отодвинул меня рукой к стенке.

Впоследствии я узнал, что несовершеннолетних нельзя конвоировать вместе с взрослыми. А в тот раз, видимо, из-за большого наплыва арестантов кто-то что-то напутал и меня посадили вместе с остальными.

После того как путаница выяснилась, мне пришлось стоять возле стенки еще битый час, дожидаясь, пока остальным сидельцам выдадут белье и разведут по камерам.

– Та-ак, – устало проговорил постовой, когда все закончилось. – Теперь будем решать твой вопрос. Сначала к парикмахеру. Пошли! – Он подтолкнул меня к железной решетке, которой разделялись корпуса тюрьмы.

– Открывай! – скомандовал он другому постовому, который находился за решеткой.

Дело в том, что вся тюрьма делилась на корпуса, а сами корпуса – на продолы (длинные коридоры, по обе стороны которых находились камеры). Такие продолы с обеих сторон закрывались решетками, причем закрывал их тот постовой, который оставался внутри. Это было придумано администрацией на случай побега или захвата заложников. Если вдруг кому-то взбредет в голову совершить побег, то дальше одного продола он не пройдет.

Итак, меня повели к парикмахеру. Понятно, что ни о каких модельных стрижках речь не шла, меня просто подстригли налысо. Потом мы снова вернулись на склад, где хозбык – так называли всех тех, кто работал в обслуге, в приказном тоне сказал:

– Раздевайся, пацан!

Я хотел было возразить ему, но тут же передо мной появилась застиранная роба и кирзовые ботинки.

Увидев удивление в моих глазах, хозбык пояснил:

– Малолеток в тюрьме переодевают. Твои вещи мы положим на склад, а когда поедешь на этап, сможешь снова их забрать.

Роба, которую мне выдали, была сшита из тонкой мешковины синего цвета. Размер, естественно, никто не подбирал, и выдавали то, что было на складе. Мне повезло. Так как комплекции я был не крупной, то роба оказалась впору. Чего нельзя было сказать о ботинках. Они оказались на размер больше. Получив матрац и постельное белье, я, шаркая «ботами», направился за постовым. После недолгого путешествия по продолам мы оказались на месте.

– Принимай новенького! – сказал постовой молодой пупкарше, дежурившей на продоле перед камерами.

Девушка лет тридцати, не больше, с красивой фигурой, облаченной в зеленую форму, не спеша подошла к решетке и, оглядев меня с ног до головы, как бы между прочим спросила:

– Куда его?

– В сто вторую, – пожирая пупкаршу глазами, ответил постовой.

– Лицом к стенке! – скомандовала девушка, когда я зашел за решетку.

Подойдя к одной из камер, она сначала посмотрела в глазок и только после этого открыла дверь. В нос ударил уже ставший привычным за последние несколько дней спертый запах. У дверей столпились несколько лысых подростков, которые с восхищением смотрели на молодую пупкаршу. Наперебой они стали задавать незначительные вопросы, стараясь притянуть к себе ее взгляд:

– Наташ, а откуда к нам новенького?

– А когда обед будут раздавать?

– Все вопросы потом, – надменно ответила девушка и захлопнула за мною дверь.

Смех, веселье и игривое настроение как рукой сняло. Теперь на меня с интересом смотрело несколько пар глаз. Я стоял в дверях и также в упор смотрел на них.

– Кто такой? Откуда? – наконец спросил один из них, который был выше и на вид старше остальных.

– Самсон из Ростова.

– Это что, имя такое? – усмехнувшись, спросил длинный.

В моей голове сразу пронеслось то, что я хоть немного знал о тюрьме и ее порядках. Например, что каждое слово здесь может трактоваться по-разному и надо следить за тем, что говоришь.

– Погоняло. А зовут меня Сергей.

– Понятно, – протянул собеседник, уже сменив тон. – Статья какая?

– Восемьдесят девятая.

– Точняк? А то мы ведь все равно узнаем, – предупредил он.

– Точнее не бывает, – слегка повысив тон, ответил я.

Матрац, который мне выдали на складе, оттягивал руку, так что она стала затекать, и поэтому неожиданный допрос в дверях немного меня разозлил.

– Ладно, проходи, – освободив мне путь, предложил тот, которого я принял за главного.

Осмотрев камеру, я увидел, что недалеко от окна есть свободная шконка, и, подойдя к ней, бросил туда надоевший матрац.

– Поди сюда, Самсон, – позвал один из малолеток.

Я не спеша подошел к столу, за которым уже разместились несколько человек.

– Как жить собираешься? – был первый и, наверное, самый главный вопрос в тюрьме для новичка.

– По понятиям, – коротко ответил я и, развернувшись, вернулся к себе на шконку.

Тогда в моем ответе для всех стало понятно, что я не просто «левый» пассажир, а пацан, который, может, еще и не до конца, но понимает, о чем говорит и куда попал. Ведь словом «понятия» обозначается большее, чем закон. Всех жизненных ситуаций он все равно не предусмотрит. Потому правильные понятия – это еще и совесть арестанта, с которой он должен сверять свои поступки, чтобы не испортить жизнь себе и другим.

В России закон никогда не уважали, считали, что жить надо не по закону, а по правде. Вот в лагерях правда и есть правильные понятия. Конечно, очень многое в них кажется диким, жестоким, бессмысленным, но это только так кажется тем, кто находится на воле. А на тюрьме и в лагерях они, наоборот, как раз очень разумны. Полностью расписать все понятия не хватит ни одной книги, потому что есть как пункты, так и подпункты этих самых понятий. Но кое-что в первое время на всякий случай можно предусмотреть.

Во-первых, надо всегда следить за тем, что говоришь. Мать для арестанта – это святое. И не дай Бог кому-то упомянуть ее, матерясь. В условиях зоны, послав собеседника на хрен, ты автоматически объявляешь его петухом. В ответ мало не покажется. Кроме того, козла тоже посылать не стоит – он же козел, а не петух. За это тоже спрос.

Еще одна заповедь – не стращай впустую. Если уж бросил даже невзначай в чей-то адрес угрозу, то должен ее выполнить. Отвечай за свои слова. «Нечаянно» здесь не катит. Нет такого слова. Нечаянно – значит, сам что-то не предусмотрел. Самому потом и отвечать.

Не вступайся ни за кого. Каждый отвечает за себя, первое слово каждый должен сказать за себя сам. Потом тебе помогут. Или не помогут. Но вот другому отвечать за человека нельзя. Вмешивайся, только когда первое слово уже сказано тем, за кого заступаешься.

Не прикасайся к чужому. Взял, к примеру, чужую книгу, полистал, положил на место – жди «ответку». Подойдет хозяин книги и потребует вернуть стольник. Какой такой стольник? Книгу брал? Брал. Вот в ней и лежал стольник, а сейчас его нет. Верни!.. Раньше карманникам разрешалось для сохранения квалификации залезть в чужой карман, а потом вернуть изъятое. Но потом тоже запретили. Даже у мента нельзя. Крысой тебя, конечно, не назовут, а вот если после этого на зоне повальный шмон начнется, на виновном будет висеть косяк.

Не играй. Насильно засадить за карты никого не могут. Более того, человек, который не играет вообще, пользуется, как правило, уважением. Но если проигрался – жизнь положи, а долг отдай. Причем обязательно в срок.

Не забывай, что у каждого незыблемого понятия есть своя вторая сторона. Например, с петухами за руку здороваться нельзя, да и вообще из их рук не следует ничего брать, так как сам можешь с легкостью оказаться в этой стае. Но вот грев или малява, переданная петухом на киче, фаршманутой не считается. А дальше – больше. На крытках, к примеру, баланду раздают исключительно петухи, но, однако, еще ни один авторитет, а они составляют там большинство, не умер от голода. В безвыходных ситуациях такие вещи косяками не считаются. Вот тебе и понятия, сынок. Нужно не просто знать все воровские законы наизусть, а тонко чувствовать грань между «можно» и «нельзя». В жизни тоже порою случаются подобные ситуации. Поэтому, прежде чем что-то делать, сто раз подумай, взвесь…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.