2

2

Я никогда не видела отца, так как мать с ним развелась, когда я была еще грудным ребенком. Однажды, когда я спросила одну из своих теток, был ли у меня когда-либо отец, она мне ответила: «Твой отец был чертом, погубившим жизнь твоей матери». С тех пор я стала себе рисовать отца в виде черта с рогами и хвостом, точно из книги с картинками, и всегда молчала, если дети в школе говорили об отцах.

Когда мне было семь лет и мы жили в двух пустых комнатах на третьем этаже, я как-то услышала звонок у парадной двери и, выйдя в переднюю, чтобы открыть, увидела очень красивого господина в цилиндре. Он спросил:

— Не можете ли вы мне указать квартиру г-жи Дункан?

— Я дочь г-жи Дункан, — сказала я в ответ.

— Неужели это моя принцесса Мопсик? — спросил незнакомец. (Так он называл меня, когда я была еще крошкой.)

И он внезапно обнял меня и стал покрывать поцелуями и слезами. Я была поражена таким поведением и спросила его, кто он такой? Со слезами на глазах он мне ответил: «Я твой отец».

Я пришла в восторг от такой новости и побежала рассказать семье.

— Пришел человек, который говорит, что он мой отец.

Мать встала, бледная и взволнованная, и, пройдя в другую комнату, заперлась в ней на ключ. Один из братьев спрятался под кровать, а другой в шкаф, в то время как у сестры сделалась истерика.

— Скажи ему, чтобы он уходил, скажи, чтобы уходил! — кричали они.

Мое удивление было очень велико, но, как вежливая девочка, я вышла в переднюю и заявила:

— У нас дома неважно себя чувствуют и сегодня никого не могут принять.

Тогда незнакомец взял меня за руку и предложил пойти с ним пройтись. Мы спустились по лестнице на улицу. Я шла рядом с ним вприпрыжку, растерянная и восторженная, при мысли, что этот красивый господин — мой отец и что у него нет ни хвоста, ни рогов, каким я себе всегда его представляла. Он меня повел кондитерскую, напичкал мороженым и пирожными. Я вернулась домой в состоянии дикого волнения, но нашла домашних в мрачном и угнетенном настроении.

— Он просто очаровательный человек и завтра снова собирается за мной зайти, чтобы угостить мороженым, — рассказывала я.

Но домашние отказались его видеть, и он немного погодя вернулся к другой своей семье в Лос-Анджелес. Я несколько лет не видела отца после этого случая, как вдруг он появился снова. Мать теперь смягчилась настолько, что согласилась ним встретиться, и он нам подарил прекрасный дом с большими залами для танцев, с площадкой для тенниса, с амбаром и ветряной мельницей. Подарок объяснялся тем, что отец разбогател в четвертый раз. В своей жизни он три раза богател и три раза все терял. С течением времени и четвертое богатство пошло прахом, и с ним пропали дом и все остальное. Но на несколько лет, пока мы там жили, дом этот послужил нам убежищем между двумя бурными этапами жизни.

Перед его разорением я, время от времени встречаясь с отцом, узнала, что он поэт, и научилась его ценить. Среди его произведений находилось одно стихотворение, которое заключало в себе как бы предсказание всей моей карьеры.

Я передаю отрывки из биографии моего отца, потому что эти впечатления ранней молодости оказали огромное влияние на мою последующую жизнь. С одной стороны, я насыщала ум чтением сентиментальных романов, тогда как с другой у меня перед глазами был живой пример брака на практике. Над всем моим детством, казалось, витала мрачная тень загадочного отца, о котором никто не желал говорить, и страшное слово «развод» глубоко запечатлелось на чувствительной пластинке моего разума. Я пыталась сама найти объяснения всему этому, так как никого не могла расспросить. Большинство романов, которые я читала, кончались свадьбой и блаженным счастьем, о котором не имело больше смысла писать. Но в некоторых книгах, вроде «Адама Вида» Джорджа Элиота, встречалась не выходящая замуж девушка, нежеланный ребенок и страшный позор, ложащийся на несчастную мать. На меня сильно подействовала несправедливость по отношению к женщине при таком положении вещей, и я тут же решила, согласовав это с рассказом о своих родителях, что буду жить, чтобы бороться против брака, за эмансипацию женщин и за право каждой женщины иметь одного или нескольких детей по своему желанию и воевать за свои права и добродетель. Для двенадцатилетней девочки приходить к таким выводам кажется очень странным, но жизненные условия рано сделали меня взрослой. Я стала изучать законы о браке и была возмущена, узнав о том состоянии рабства, в котором находились женщины. Я стала вглядываться в лица замужних женщин, подруг моей матери, и на каждом почувствовала печать ревности и клеймо рабы. И тогда я дала обет, что никогда не паду до состояния такого унижения, обет, который я всегда хранила, несмотря на то, что он повлек за собой отчужденность матери и был неправильно понят миром. Уничтожение брака — одна из положительных мер, принятых советским правительством. Двое лиц расписываются в книге, а под их подписями значится: «Данная подпись не влечет за собой никакой ответственности для участвующих и может быть признана недействительной по желанию любой из сторон». Подобный брак является единственным договором, на который могла бы согласиться свободомыслящая женщина, и брачное условие в такой форме — единственное, мною когда-либо подписанное.

В настоящее время, насколько мне известно, эти взгляды более или менее разделяются всеми свободомыслящими женщинами, но двадцать лет тому назад мой отказ выйти замуж и лично поданный пример права женщины рождать детей вне брака порождали крупные раздоры.

* * *

Только благодаря матери наша жизнь в детстве была насыщена музыкой и поэзией. По вечерам она сидела за роялем и часами играла, так как не было определенного времени, чтобы ложиться спать или вставать, как и вообще не было дисциплины. Больше того, уходя целиком в музыку и чтение стихов, мать как будто совершенно о нас забывала и безразлично относилась ко всему, происходившему вокруг. Наша тетка Августа, одна из сестер матери, была также удивительно даровита. Она часто гостила у нас и устраивала любительские спектакли. Была она очень красива: с черными глазами и черными, как смоль, волосами; и я вспоминаю ее, одетую Гамлетом в черных бархатных штанишках. У нее был прекрасный голос, и перед ней открывалась блестящая будущность певицы, но ее родители считали, что театр и все, к нему относящееся, от дьявола. Я только теперь отдаю себе отчет, насколько ее жизнь была погублена тем, что теперь даже трудно объяснить — пуританским духом Америки. Ранние американские поселенцы привезли с собой моральные представления, которые никогда вполне не утерялись. И их сила характера наложила отпечаток на первобытную страну, поразительно укрощая дикарей, индейцев и диких животных. Но поселенцы всегда старались укрощать и самих себя, что артистические дарования приводило к гибельным последствиям!

С раннего детства тетя Августа была пропитана этим пуританским духом. Ее красота, дивный голос, порывы — все пошло насмарку, что побуждало людей того времени восклицать: «Я бы охотнее увидел дочь мертвой, чем на сцене!» Почти невозможно понять это чувство в наши дни, когда великие артисты и артистки принимаются в самых замкнутых кругах. Вероятно, нашей ирландской крови мы обязаны тем, что детьми всегда восставали против этой пуританской тирании.

Одним из первых последствий переезда в большой дом, подаренный нам отцом, явилось открытие братом Августином театра в амбаре. Я помню, как он вырезал кусок меха из ковра в гостиной и употребил его на бороду для Рип Ван Уинкля, которого он изображал так реально, что я расплакалась, глядя на него из публики. Маленький театр рос и даже приобрел славу в окрестностях. Позже нам пришла в голову мысль совершить турне по побережью. Я танцевала, Августин читал стихи, а затем шла комедия, в которой тоже принимали участие Элизабет с Раймондом. Хотя в то время мне было только двенадцать лет, а остальным немного больше, эти поездки по побережью в Санта-Клару, Санта-Розу, Санта-Барбару и т. д. были очень удачны.

Отличительной чертой моего детства был постоянный дух протеста против узости общества, в котором мы жили, против житейских ограничений, и растущее желание умчаться на восток к чему-то, что казалось мне простором. Так часто я припоминаю себя, произносящей речи семье и родным, речи, которые всегда заканчивались словами: «Мы должны покинуть эту местность, мы здесь никогда ничего не достигнем».

* * *

Из всей семьи я была самая храбрая и, когда в доме абсолютно нечего было есть, вызывалась пойти к мяснику и своими чарами заставить его дать нам бесплатно бараньих котлет. Именно меня посылали к булочнику, чтобы убедить его не прекращать отпуска в долг. Эти экскурсии мне представлялись веселыми приключениями, особенно когда мне везло, что случалось почти всегда. Домой я шла приплясывая и, неся добычу, чувствовала себя разбойником с большой дороги. Это было хорошим воспитанием, так как, научившись умасливать свирепых мясников, я приобрела навык, который мне впоследствии помогал сопротивляться свирепым антрепренерам.

Помню, однажды, когда я была совсем крошкой, я застала мать плачущей над связанными для продажи вещами, которые магазин отказался принять. Я взяла у нее корзинку, надела на голову вязаную шапочку, а на руки митенки и пошла из дома в дом торговать вразнос. Я все распродала и принесла домой вдвое больше, чем мать получила бы в магазине.

Когда я слышу, как отцы семейств говорят, что работают для того, чтобы оставить детям побольше денег, мне приходит в голову мысль: сознают ли они, что удаляют из жизни детей всякое стремление к приключениям? Ведь каждый оставляемый ими доллар ослабляет их ровно настолько же. Самое лучшее наследство, которое можно оставить ребенку, это способность на собственных ногах прокладывать себе путь. Преподавание ввело сестру (и меня) в самые богатые дома Сан-Франциско. Богатым детям я не завидовала, наоборот, жалела их. Я была поражена мелочностью и бессмысленностью их жизни, и мне казалось, что по сравнению с этими детьми миллионеров я в тысячу раз богаче всем, ради чего стоит жить.

Наша слава как преподавательниц возрастала. Мы называли наше преподавание новой системой танцев, но в действительности никакой системы не было. Я отдавалась своей фантазии и импровизировала, обучая всему красивому, что приходило мне в голову. Одним из моих первых танцев была поэма Лонгфелло «Я выпустил стрелу в пространство». Я читала стихотворение детям и учила их следовать за смыслом жестами и движениями. По вечерам мать нам играла, а я придумывала танцы. Наш друг, милая старушка, часто посещавшая нас по вечерам и когда-то жившая в Вене, говорила, что я ей напоминаю Фанни Эльслер, и рассказывала нам об ее триумфах. «Айседора будет второй Фанни Эльслер», — говорила она, и это вызывало во мне честолюбивые мечты. Она посоветовала матери свести меня к знаменитому балетмейстеру в Сан-Франциско, но его уроки мне не понравились. Когда учитель приказал мне подняться на цыпочки, я спросила его, зачем, и, выслушав ответ («Потому что это красиво»), возразила, что это безобразно и неестественно, и после третьего урока покинула класс, чтобы никогда туда больше не возвращаться. Напряженная и вульгарная гимнастика, которую он называл танцем, только смущала мои грезы. Я мечтала о другом танце. Я не представляла себе его ясно, но ощупью шла к невидимому миру, угадывая, что могу в него войти, стоит только отыскать ключ. Уже в детстве мое искусство таилось во мне и не было задушено благодаря духу матери, героическому и склонному к приключениям. Мне кажется, что ребенком надо начинать делать то, что человеку предстоит делать впоследствии. Интересно было бы знать, многие ли родители отдают себе отчет в том, что так называемым образованием, которое они дают детям, они только толкают их в повседневность и лишают всякой возможности создать что-либо прекрасное или оригинальное. Но, вероятно, так оно и должно быть, иначе кто бы давал нам те тысячи служащих для банков, магазинов ит. д., которые как будто необходимы для цивилизованной и организованной жизни.

У матери было четверо детей. Возможно, что принудительной системой образования она могла бы нас превратить в приспособленных к жизни граждан.

Часто она горевала: «Почему все четверо — артисты и нет ни одного практически полезного деятеля?» Но артистами мы стали благодаря ее собственной прекрасной и мятущейся душе. Мать относилась совершенно безразлично ко всякого рода материальным благам и научила и нас взирать с великолепным пренебрежением ко всякой собственности в виде домов, мебели и имущества вообще. Только следуя ее примеру, я никогда в жизни не носила драгоценностей. Она учила нас, что все это лишь обременяет человека.

Покинув школу, я стала увлекаться чтением. В Окланде, где мы жили, была публичная библиотека, и я бегала туда, прыгая и танцуя всю дорогу, как бы далеко мы ни жили. Библиотекой заведовала удивительная и редкой красоты женщина, Айна Кулбрит, поэтесса из Калифорнии. Она поощряла мое чтение, и мне всегда казалось, что она радуется, когда я спрашиваю хорошие книги. Ее прекрасные глаза светились пламенем и страстью. Позже я узнала, что одно время отец сильно увлекался ею. Должно быть, она была его сильнейшая любовь, и, вероятно, прошлое невидимо притягивало меня к ней.

В ту пору я прочла произведения Диккенса, Теккерея и Шекспира, тысячи хороших и плохих романов, пожирая все подряд — и бессмыслицу, и книги, полные вдохновения. Мне случалось просиживать ночь напролет за книгой, читая до зари при свете огарков, которые я собирала в течение дня. Я также начала писать роман, а кроме того издавала газету, для которой сама же давала весь материал, и передовицы, и местную хронику, и короткие рассказы. Мало того, я еще вела дневник, для которого изобрела шифр, так как в то время я скрывала от других большую тайну. Я была влюблена.

Помимо руководства детскими классами, мы с сестрой взяли еще несколько взрослых учеников, которым она преподавала то, что тогда называлось «светскими танцами», т. е. вальс, мазурку, польку и т. д. Среди этих учеников было двое молодых людей: один — начинающий доктор, а другой — аптекарь. Аптекарь отличался поразительной красотой и назывался чудным именем — Верной. Мне тогда было одиннадцать лет, но выглядела я старше, так как носила высокую прическу и длинное платье. Как героиня Риты, я написала в своем дневнике, что безумно, страстно влюблена, и, вероятно, так оно и было. Я не знаю, догадывался ли об этом Верной или нет, потому что в те годы я была слишком застенчива, чтобы открыть свою страсть. Мы ездили на балы и вечера, на которых он танцевал почти исключительно со мной. Затем, вернувшись домой, я до раннего утра просиживала над своим дневником, поверяя ему, как сильно я трепетала, когда, по моему выражению, «неслась в его объятиях».

Днем он работал в аптеке на главной улице, и я бежала за несколько миль только для того, чтобы один раз пройти мимо. Иногда я набиралась храбрости и входила, чтобы сказать: «Здравствуйте». Я узнала, где он живет, и по вечерам уходила из дому, чтобы стоять и смотреть на свет в его окне. Это увлечение продолжалось два года, и мне казалось, что я глубоко страдаю. В конце концов он объявил о своей предстоящей свадьбе с молодой светской девушкой из Окланда. Свое отчаянное горе я излила на страницах дневника и до сих пор помню день свадьбы и все, что я перечувствовала, когда увидела его идущим по церкви рядом с бесцветной девушкой под белой вуалью. После этого я перестала с ним встречаться.

Во время моего последнего выступления в Сан-Франциско ко мне в уборную вошел господин с белоснежными волосами, который, однако, выглядел молодо и поражал красотой. Я его сразу узнала. Это был Верной. Мне показалось, что после стольких лет я могу признаться ему в страсти своей юности. Я думала, что это его позабавит, но он ужасно испугался и начал говорить о жене, той бесцветной девушке, которая, как оказалось, была еще жива и продолжала сохранять любовь мужа. Как несложна бывает жизнь некоторых людей!

Такова была моя первая любовь. Я была безумно влюблена, и мне кажется, что с той поры не перестаю быть влюбленной. В настоящее время я выздоравливаю от последнего припадка, бурного и губительного. Я, если можно так выразиться, поправляюсь, пользуясь антрактом перед последним действием своей жизни, или, может быть, пьеса уже закончена?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.