Часть 5 Би-би-си и Сталин

Часть 5

Би-би-си и Сталин

От автора

Когда я работал над этой книгой, мне позвонил профессор Борис Соколов.

— Владимир Михайлович, хорошо, что вас застал, — обрадовался он. — Вы никуда на днях не уезжаете?

— Да нет, только что приехал с Северного Кавказа.

— Замечательно. Дело в том, что послезавтра прилетает из Лондона продюсер документальной студии телекомпании Би-би-си. Они хотят снять многосерийный документальный фильм о Сталине и его роли в Великой Отечественной войне. Очень нужна ваша помощь.

—Какая конкретно?

—Сведите их со своими стариками, которые лично знали Сталина.

— Это будет непросто, ибо мои старики преданы Сталину до гроба, они боготворят его, а Би-би-си, сами понимаете…

— Я все понимаю, но это документалисты, да и настроены они очень объективно.

— Ладно, Борис Вадимович, я попытаюсь переговорить с ними, а там будет видно. Но имейте в виду, без моего присутствия мои старики с англичанами разговаривать не будут.

— Уж это-то я отлично понимаю, — согласился профессор.

Первому соратнику Сталина — заместителю Председателя ВЦСПС Лаврентию Ивановичу Погребному — я позвонил сразу же после разговора с Соколовым. Девяностовосьмилетний старик выслушал меня внимательно, подумал и ответил:

— Пока я не готов дать согласие, потому что не только уже не хожу, а даже с постели не встаю. Это будет неудобно. Я подумаю.

А Георгий Александрович Эгнаташвили, тоже примерно одного с Погребным возраста, согласился, хотя после операции, сделанной год назад, передвигался с большим трудом.

Через три дня приехала дама из Би-би-си Мартина Балашова. Ее славянская фамилия удивила меня, но она бойко пояснила:

— Я родилась и училась в Лондон, но родители мои эмигранты из Чехословакии, бабушка моя там жить еще.

Ей было не более тридцати, но по виду и манере поведения я сразу обнаружил в ней потертую в коридорах английских разведок особу, которая всегда себе на уме. И хотя «холодная война» уже давно закончилась, ее образ мыслей, подход к теме и набор вопросов попахивали стереотипом вчерашнего дня, мало чем отличавшимся от примитивного антисоветского штампа пятидесятых— шестидесятых годов. Выучка. Воспитание. Словом, в ней проглядывала школа с известным названием. И это у молодого современного человека. Россию конца девяносто седьмого года она воспринимала как СССР семидесятых. И я с удовлетворением отметил, что мы ох как далеко шагнули в своем развитии по сравнению с застойным консерватизмом англичан. Им бы три революции в одном веке с глубокой ломкой социального и общественно-политического строя государства! Что бы от них осталось после таких потрясений! А мы еще живы, слава богу.

Из гостиницы «Будапешт» мы с Мартиной и профессором Соколовым поехали к дому на набережной. В семнадцатом подъезде поднялись на четвертый этаж, где в дверях открытой квартиры стоял сгорбленный старик с огромной, чуть ли не до пояса, седой бородой. Это и был мой дорогой Бичиго. Мы прошли в его комнату и сели за большой круглый стол. Я представил гостей, Бичиго помолчал, внимательно оглядев их здоровым глазом (другой у него почти закрылся), и спокойным властным голосом произнес:

— Я вас слушаю!

Мартина несколько волновалась, оттого ее русская речь строилась сбивчиво и неправильно, но разобрать и понять ее не составляло труда.

— Наша телекомпания снимать фильмы о выдающихся личностях двадцатый век. Мы уже сделали четыре серии фильм про Гитлер, теперь хотим сделать точно так же про Сталин. На первый серия нам надо люди, кто знал Сталин лично конец тридцатых — начало сороковых годы. Владимир нам говорил, что вы встречались со Сталин этот период на дача, да?

— Не только встречался, но и за столом не один час сидел, — усмехнулся Бичиго.

— Сталин в сорок первом году оказался готов к войне нет? — тут же спросила Мартина.

— Мы были миролюбивым государством, а не милитаристским! — парировал Бичиго. — Ни одно миролюбивое государство никогда не бывает готово к войне, ибо вся его промышленность работает на мирное строительство. Необходимо время на перепрофилирование и перестройку промышленных предприятий на выпуск военной продукции. Еще раз повторяю прописную истину: к войне бывает готово только милитаристское государство.

Мартина растерялась: Бичиго был прав. Ей ничего не оставалось делать, как пустить в ход излюбленный Западом штамп:

— Но миллионы репрессированных и расстрелянных перед войной. В том числе и крупных военачальников Красной Армии. Как это понимать?

— Во-первых, ваша цифра расстрелянных, мягко говоря, очень сильно преувеличена. Ни о каких миллионах не может быть и речи. И каждую конкретную фамилию надо конкретно и рассматривать. По документам. А что касается военных, то вы себе представить не можете, какая шла борьба в этой среде и сколько военачальников стремились влезть на место наркома обороны. Они топили друг друга. Возьмем, к примеру, Тухачевского. Какой это максималист! Как он кичился своей образованностью и как рвался к власти! А во-вторых, не забывайте, что шла классовая борьба. Половина чиновников, начальников и прочих служащих были у нас обижены властью. Их дома и имущество конфисковали. Вот у вас отнимут дом, не затаите ли вы обиду на тех, кто это сделал? Однозначно. Вот в этой среде и был рассадник антисоветчины, вот этих-то и репрессировали. Классовая борьба, понимаете ли?

— Мартина, — не выдержал я, взглянув на Бичиго. — Я в прошлом физик, поэтому давайте договоримся так. Мы сейчас ведем разговор в строгой системе координат, в контексте определенного исторического времени. Мы говорим о государстве, высшей ценностью которого была не жизнь одного конкретно взятого индивидуума, а идея социальной справедливости для большинства людей. И в той системе координат каждый человек рассматривался винтиком огромной государственной машины, работавшей на эту идею. Большим или маленьким винтиком— не важно. Главным винтом и двигателем этой машины был Сталин. Вот и давайте рассуждать в этой плоскости, а не апеллировать к ценностям и системам отсчета других общественно-политических систем, не смешивать диктатуру и демократию, не скатываться на оценочные крайности тоталитаризма.

— Но как это понимать? — сделала круглые глаза англичанка. — Расстрелять, расстрелять, расстрелять!.. Это варварство!

— Это, извините, азиатский менталитет России, — разозлился я. — У вас, в Англии, положим, за заговор военных вокруг поста министра обороны заговорщиков бы просто отправили в отставку. У нас за это тогда расстреливали. Наша психология — это наша, а не английская или американская, где тоже не все так гуманно, как вам и им самим кажется. И некоторые вещи, что воспринимаются у вас спокойно, нам кажутся дикостью. К примеру, то же ростовщичество, которое не только в демократические, но ни в какие христианские рамки не лезет. А у вас это норма!..

— Хорошо, Владимир, я немножко понимаю, — кивнула головой Мартина и взглянула на Георгия Александровича — А скажите, из вашей семьи кто-нибудь был репрессирован?

— Меня самого арестовывали, я в Бутырке сидел, — сурово проговорил Бичиго. — Выждав неделю, мой отец пришел к Сталину и сказал: «Сосо, моего сына посадили, и я не знаю за что. Я пришел просить за него, при условии, если он в чем-то виноват, тогда расстреляйте и меня, потому что я его таким воспитал и по этой причине не достоин не только работать у тебя, но и жить, а если не виноват — разберись…» И меня тут же выпустили, после звонка Сталина Френовскому— заместителю министра внутренних дел. Так что тех, за кого хлопотали и кто был арестован ни за что, не только не репрессировали, но возвращали на прежнее место работы и нередко повышали по службе. Потому что было много клеветы и наговоров, была классовая борьба, как я уже говорил. А вот когда взяли жену Молотова Полину Жемчужину за ее связь с израильским послом Голдой Меир, второй человек в государстве Вячеслав Михайлович не пошел к Сталину и не хлопотал за нее, потому что она действительно была виновата. Тех, за кого хлопотали, зная, что они невиновны, отпускали…

— Так вы считаете, что все репрессированные были в чем-то виноваты, да? — не унималась Мартина.

— Почему — все? Я вполне допускаю, что, разумеется, пострадала часть невиновных. Среди них были и те, за кого некому было хлопотать, и те, чьи жалобы просто не дошли до соответствующих инстанций в силу разных причин, в том числе по вине нижних чинов НКВД. Но было такое время. Очень суровое. На Руси есть пословица: «Лес рубят, щепки летят», — мудро резюмировал Бичиго.

Он побледнел, и глаза его заслезились. Зная, что у него в боках торчат трубки, я предложил гостям закругляться. Мартина бегло просмотрела множество фотографий из личного архива Бичиго и, записав его телефон, пообещала приехать со своей съемочной группой в январе. На этом мы с Георгием Александровичем распрощались и спустились к машине.

— А нет у вас такого старика, который бы работал со Сталин и говорил бы про Сталин по-другому? — неожиданно обратилась она ко мне, подойдя к машине.

— Все, кто работал со Сталиным и встречался с ним, будут говорить о нем, как Бичиго. Других мнений нет. Плохо говорят о нем те, кто его в глаза не видел.

Мартина задумалась.

— Мне надо, чтобы говорили о его ошибки! — досадно пробормотала она.

— Какие ошибки? Что за постановка вопроса? Какое мы имеем право судить о своих родителях, которых мы не выбирали? О своей истории, которая творилась без нас? Какая она есть, такая и есть. Она уже состоялась, уже написана набело. В ней нельзя искать никаких ошибок. Она была, есть и будет. В ней ничего нельзя вычеркивать, исправлять или корректировать. Над ней нельзя смеяться и глумиться, ее нельзя проклинать или прикрашивать. Она — данность, как небо, как земля…

— Хорошо, — согласилась англичанка. — Тогда, если можно, встретимся еще с один человек, который знал Сталин, да?

— Да. Я договорился с виночерпием Сталина. Он самый молодой из моих стариков и даже еще работает. Ему всего восемьдесят шесть лет, и для Погребного и Эгнаташвили он просто Павлик. Он нередко заходит ко мне, да и я дома у него бывал. Замечательный, веселый старик. В винах как бог разбирается. Был со Сталиным в Тегеране на конференции. Видел Черчилля и Рузвельта.

— Очень хорошо. Давайте послезавтра в двенадцать часов.

— Договорились.

Павел Михайлович Русишвили рассказал о своих впечатлениях после встреч со Сталиным, о том, насколько был прост в общении с людьми Иосиф Виссарионович. Когда речь зашла о репрессиях, он искренне, положа руку на сердце, клялся.

— Я не знаю, поверите мне или нет, — убеждал он англичанку, — но в тридцатые и сороковые годы я слыхом не слыхивал о каких бы то ни было репрессиях, о том, что кого-то арестовали за политические убеждения. Не было такого. Это потом стали говорить, после смерти Сталина. Клянусь вам, никто из близких мне людей, из окружения по работе и быту никогда не заговаривал об этом. Может, мне повезло и меня миновала какая-то страшная тень эпохи, а может, должность моя была не такой уж важной и значительной, но ни намеком, ни каким-то еще едва уловимым чутьем я не почувствовал в своей жизни угрозы для себя. Может быть, еще и потому, что я честно и добросовестно выполнял свой долг и свою работу, а может, очень чутко чувствовал ситуацию и не лез туда, где меня могли просто-напросто подставить. Об одном таком случае я рассказывал Владимиру Михайловичу, когда меня Власик хотел назначить заведующим главным винно-водочным складом Кремля. Тогда я деликатно отказался, сославшись на плохое здоровье, потому что понимал, что перед генералами и маршалами мне, капитану госбезопасности, не устоять, а подставить меня они могли как дважды два.

Вспоминая военный период, Павел Михайлович заговорил о Якове Джугашвили, которого знал лично и даже был дружен с ним, ибо они были почти ровесниками.

— Как он все-таки попал в плен? — спросила Мартина.

— По результатам последних писательских и журналистских расследований, — ответил я, — там было предательство, и немцы просто-напросто его выкрали.

— Но почему Сталин не поменял свой родной сын? — сокрушалась Балашова. — Неужели ему сын так дорог был нет?

— Якова он очень любил, но государство и доверие своих людей ему были дороже, — ответил я, — в отличие от Хрущева. Вот вам два типа советских лидеров. Дело в том, что и у Хрущева была аналогичная ситуация с сыном Леонидом от первого брака. Он тоже был на фронте и тоже офицер, но при этом страшный картежник и пьяница. А хуже всего — еще и подонок. Излюбленным его занятием было следующее. Проигравшему ему в карты офицеру он ставил на голову винную бутылку и стрелял в нее из нагана. Вот такие «невинные» забавы, одна из которых кончилась тем, что он, залив глаза, всадил пулю не в бутылку, а в голову товарища и попал под трибунал. Хрущев прибежал к Сталину просить за него. Кстати, такими развлечениями увлекались и некоторые немецкие офицеры. Только их подопытными были военнопленные. Так вот, Сталин спросил у первого секретаря ЦК КП(б) Украины и члена Военного совета одного из фронтов: «Вы ходатайствуете о своем сыне как член Политбюро или как отец?»— «Как отец», — взмолился Хрущев. «А вы думали о том отце, сына которого убил ваш сын? Что он скажет?»

Поскольку Сталин был коллективным президентом, а не диктатором, как любят сейчас утверждать, дело сына Хрущева рассмотрели на Политбюро. Леонида разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат. Вскоре он оказался в плену, и немцы стали использовать его в прифронтовой зоне, как сына члена Политбюро. Он неоднократно выступал по радио, агитируя бойцов Красной Армии сдаваться в плен. Это было уже чересчур, и Сталин дал указание начальнику Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко выкрасть его у немцев. Когда Сталину доложили, что его приказ выполнен и партизаны ждут самолет для отправки Леонида в Москву, то он ответил: «Не надо рисковать еще одним офицером. Судите его на месте». Леонид Хрущев был расстрелян как изменник Родины в расположении одного из партизанских отрядов. Я думаю, что именно тогда Хрущев затаил злобу на Сталина и стал мстить ему даже мертвому. А Яков не предал ни отца, ни свой народ, и отец, как больно ему ни было, пожертвовал сыном ради победы над проклятым врагом.

— Но семья это самое дорогое, что есть! — воскликнула Мартина. — Вот вы бы поменяли свой сын, если он был в плен, будь на месте Сталин?

— Я бы сделал как Сталин.

— Я бы тоже, — поддержал меня Павел Михайлович.

— Удивительные вы, русские, — усмехнулась англичанка.

А я вспомнил утреннюю передачу Би-би-си на русском языке, в которой говорили, что на сто тысяч зарегистрированных браков в год в сегодняшней Англии приходится сто пятьдесят тысяч разводов и большинство англичанок предпочитает вовсе не вступать в брак, а иметь хорошую работу и рожать ребенка, от кого им захочется. Вот до чего довела поголовная эмансипация. И по этой статистике половина, а то и две трети детей в Англии живут без отцов. И это у них называется «семья дороже всего»! Хотелось бы спросить у Мартины, есть ли у нее муж или ребенок. Да как-то было не совсем тактично. Бог с ними, с англичанками. Им нас не понять. А после ее отъезда я и вовсе утвердился в мысли, что им даже себя не понять.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.