Жить трудно, но интересно

Жить трудно, но интересно

На вопросы Бориса Вишневского отвечает Борис Стругацкий.

Сентябрь 2000 года

– Борис Натанович, в прежние годы Вы были среди тех, кто мечтал о том, что наступит новое время, среди тех, кто боролся за это новое время и приближал его. Теперь это время наступило. Довольны ли Вы им?

– Один из наших героев (писатель, между прочим) исповедует идею, что жить надо ради будущего, сражаться надо во имя будущего, но умирать все-таки предпочтительнее в настоящем. Впрочем, столкнувшись с будущим, так сказать, воочию, он отнюдь не отказывается заглянуть в него, хотя бы одним глазком. Очень хорошо его понимаю, со всеми его идеями и предпочтениями согласен, сам дрожу от сквозняков на нынешнем перекрестке истории, проклинаю (в соответствии с древней пословицей) судьбу свою, которая угораздила меня родиться, чтобы жить в эпоху перемен, и – в то же самое время – представьте себе, доволен. Ведь я убежден был, что всю жизнь проживу да так и помру в прошлом. Это была уютная (хоть и бесславная) мысль, она обещала как минимум спокойную старость и какую-никакую, но стабильность: старики – любят стабильность, они самые консервативные люди на земле, что, согласитесь, вполне естественно. А я все равно доволен. Я дожил до конца великой и страшной Империи (которая казалась вечной и горделиво обещала быть вечной), я увидел, как ЭТО происходит, я оказался свидетелем того, как, пройдя своими тайными неисповедимыми путями, Необходимость вырывается вдруг из недр истории и обрушивает то, что обветшало. Я, как и все мы, стою на руинах в некоторой растерянности и с неуверенной улыбкой на устах пытаюсь убедить себя, что произошло лишь то, что должно было произойти, что хуже теперь уже не будет, что дальше впереди все может стать только лучше… Мне страшновато, и я сражаюсь внутри себя с подступающим разочарованием («Так вот ты какое, новое тысячелетие моей страны!»), и при всем при том – я доволен! Потому что разочарование разочарованием, а ведь, если поразмыслить, ничего другого с нами произойти и не могло. Хуже – да, могло бы стать (гражданская война, кровавый развал и новый передел державы при помощи армии, голод, диктатура), но лучше – сомнительно. Чего это ради? С нашим-то прошлым, с нашей холопской ментальностью, с нашим насквозь милитаризованным хозяйством и проспиртованным модус вивенди? Нет уж: без большой крови обошлось, и слава богу! Остается надеяться, что обойдется и впредь. А жить – интересно. Трудно, но интересно. И для меня это, признаюсь, главное. Да и кто нам, собственно, сказал, что жить должно быть легко? Товарищ Сталин? «Жить стало легче, жить стало веселее» – 1938 годик, если не ошибаюсь. Нет, я предпочитаю другие максимы: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой» – это, по крайней мере, справедливо. И честно. И по-настоящему вечно. Другое дело, я заметил, что последнее время мелкие хлопоты быта занимают меня все больше, а политические перипетии все меньше – верный признак стабилизации ситуации. Сейчас уже каждому человеку (кроме совсем уж далеких от) ясно, что именно надлежит делать в экономике да и в политике тоже. Роль конкретной властной личности становится все меньше – в том смысле, что любой человек у власти (если он не полный идиот) вынужден будет сейчас совершать одни и те же, запрограммированные необходимостью действия. Вероятность отклонений от разумного курса становится все меньше, прогнозы – определеннее, неуверенность в завтрашнем дне – не такой уж и острой. Соответственно, интерес к происходящему в исторических масштабах – падает, а интерес к проблемам (проблемкам) личного бытия возрастает. Что ж, это тоже не самый плохой вариант развития событий. Хотя и не такой интересный.

– Вы не раз говорили, что не беретесь строить прогнозы на 3–4 года, зато на 100 лет – пожалуйста. Что же, каков Ваш прогноз на двадцать первый век? Или, по крайней мере, на первую его половину?

– Собственно, я выражался, помнится, исключительно в марктвеновском смысле. Великий насмешник с ядовитой уверенностью утверждал, что (вопреки, казалось бы, очевидности) любому ясновидцу несравненно легче реализовать свой дар по поводу персоны, находящейся за тысячу миль от него, нежели по поводу того, кто стоит рядом, завел руку за спину и спрашивает: а сколько пальцев я вам сейчас показываю? Если предсказывать, то уж лет на сто: современники никак не проверят, а потомки как-нибудь да простят. Я давно уже понял, что предсказывать имеет смысл только самые общие тенденции: Россия вернет себе статус великой державы (какой ценой – вот вопрос!); разрыв между «сытым миллиардом» и прочим человечеством будет расти; глобальной войны не будет, а локальных – сколько угодно, на любой вкус… Конкретности непредсказуемы. Будет продолжаться работа с геномом человека – это очевидно. Но создадут ли в результате новые (победоносные) технологии борьбы с раком, СПИДом, гриппом – совершенно неизвестно. Будет идти глобальная борьба с терроризмом – это очевидно. Но сумеют ли найти результативную методику (вместо нынешней борьбы с каждым шершнем поодиночке) – никто предсказать не решится. И так далее. Думаю, впрочем, что братьев по разуму найти не удастся и в XXI веке тоже, и уж совершенно точно не удастся создать Великую теорию воспитания, которая одна только и способна «прервать цепь времен» и совершить коренной переворот в судьбе человечества.

– Не утратила ли фантастика в нынешние времена свое значение? Если нет, то каково оно, на Ваш взгляд, сегодня? И чем отличается роль фантастики сегодня от той ее роли, которая была вчера?

– Я не стал бы отделять роль фантастики от роли всей прочей литературы. Потрясать души, «глаголом жечь сердца людей», «сеять разумное, доброе, вечное» – все, как и раньше, все, как всегда, ничего нового. И так же трудно…

– Но нужна ли в сегодняшнем мире та фантастика, которую создавали Вы с братом? Много лет Вы писали «эзоповым языком» для понимающего этот язык читателя, старательно маскировали то, что хотели сказать, под то, что сказать было разрешено. Но теперь этот «эзопов язык» не нужен – можно говорить и писать все что хочешь. Может быть, сегодняшнему читателю нужна какая-то другая фантастика, более соответствующая сегодняшней реальности? Если это так – Вам не грустно?

– Грустно не то, что эзопов язык перестал быть нужен. Это как раз прекрасно. Грустно совсем другое. Десяток лет назад, когда все еще только начиналось и когда стало совершенно ясно, что «поэт в России» теперь уж не «больше, чем поэт» (хотя и не меньше, разумеется, он просто наконец стал равен самому себе – «царь, раб, бог и червь» одновременно), – уже тогда я, помнится, пророчил, что жду-де появления новой фантастики, что она, мол, созрела и вот-вот прорвется к читателю: новая, непривычная, невиданная у нас раньше… И напророчил. Она возникла. И прорвалась. И оказалась пресловутой «фэнтези» – эскапистской сказкой, норовящей увести читателя из мира реальности в мир грез и выдумки, где поминутно происходят никого ни к чему не обязывающие события и можно радостно погрузиться в омуты этих событий и совсем ни о чем при этом не думать. Поток фэнтези оказался могуч и неиссякаем, почтеннейшая публика жадно и с наслаждением поглощает его, а социальная, философская и даже просто научная фантастика вдруг оказались на обочине литературно-издательского процесса. Массовое чтение перестало быть источником рациональной и эмоциональной информации о мире. Вселенной, обществе. Человеке. Массовое чтение сделалось разновидностью духовного наркотика – этаким болеутоляющим, отупляющим и отвлекающим средством. Тем, чем оно и было всегда для массового читателя.

И здесь сыграли роль два наложивших друг на друга обстоятельства. Во-первых, нагрянувшая свобода вызвала растерянность: писатели потеряли привычные ориентиры – многолетний враг (тоталитаризм) исчез из поля зрения, обессилел, расточился; добрый же светлый друг (демократия) на глазах трансформировался в «чудище обло, озорно, стозевно» и самьм неожиданным образом потребовал (этот бывший друг) беспощадной борьбы за выживание от людей, к такой борьбе в массе своей не приспособленных. А во-вторых (и в-главных, я бы сказал), обнаружилось вдруг, что за многомудрую и неприятно корявую правду жизни платят сегодня гораздо хуже, чем за безмозглые, гладкие, позолоченные сказочки. Литература стала у нас наконец товаром – со всеми вытекающими из этого последствиями.

Строго говоря, ничего страшного не произошло. Никакой беды и никакой катастрофы. Все у нас сделалось как у людей. Как было всегда и везде. В конце концов, Микки Спиллэйн всегда побеждал (тиражами своими) Фолкнера, а Фаддей Булгарин – Пушкина, и это нисколько не мешало ни славе Фолкнера, ни славе Пушкина. (Ни, впрочем, и славе Спиллэйна с Булгариным – у них ведь тоже была слава, своеобразная и отнюдь не маленькая.) Мы испытываем сейчас смутное недовольство и непривычные опасения просто потому, что «тайное» стало явным: отношение пресловутого большинства к литературе не скрывается более за праздничными лозунгами «Мы – самая читающая нация в мире», «Лучшему в себе я обязан книге» и прочими заклинаниями эпохи перезрелого феодализма. Каждый сверчок познал приличествующий ему шесток, и каждый писатель получил конгениального читателя и соответствующие тиражи с подобающими гонорарами. И стоит теперь каждый писатель перед древними, как само книгоиздание, вопросами. Для «многих» ли писать или для «избранных»? «Вдохновение» или «точный расчет»? «Слава» или «деньги»? Причем и то и другое – дается трудно. И того и другого всегда – «либо не хватает, либо нет совсем». И никуда не уйти от недовольства собой и своими делами.

Впрочем, никаких оснований для какого-то особенного пессимизма я не вижу. До гибели культуры далеко, как до конца света. Я, например, давно уже решил (собственного успокоения для): если появляется в год дюжина хороших книг, значит, литература вообще и фантастика в частности – живы. И пока – слава богу! – все в порядке. «Пациент скорее жив, чем мертв». Жив, курилка.