О. В. Мизонова Два метра роста и сто лет жизни

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

О. В. Мизонова

Два метра роста и сто лет жизни

Мое раннее детство неразрывно связано с воспоминаниями о моем дорогом деде — Федоре Егоровиче Карташеве (1874–1971), — рядом с которым прошли первые шестнадцать лет жизни. Сейчас, когда я сама бабушка вполне взрослой внучки, память все чаще и чаще возвращает меня к мыслям о детских годах, доме родителей и дедушке. С высоты прожитых лет многое в той далекой юной жизни воспринимается иначе. Большие и значительные события жизни семьи и страны, какими они казались в то время, неожиданно проходят тенью и исчезают в небытие. Напротив, мелочи и частности нашей небогатой и, в сущности, обычной жизни простых людей и самого простого быта вдруг предстают важными свидетельствами истории семьи и рода, дедушкиной долгой жизни и милыми сердцу чертами его необыкновенно доброго и сердечного характера.

Семья моего отца, Валентина Федоровича Карташева, была очень большой даже по меркам довоенного времени. Папа был последним, тринадцатым ребенком в семье. Сейчас это трудно себе представить, но у папы была одна сестра и одиннадцать братьев! После того как выросли старшие дети, а наш большой дом у Дорогомиловской Заставы в Москве был разрушен в связи с реконструкцией Кутузовского проспекта, семья моего отца, его сестры и их родители в 1957 году были переселены в коммунальную квартиру. Она размещалась в новом доме № 40 по Кутузовскому проспекту, напротив которого позже была возведена перенесенная с площади Белорусского вокзала Триумфальная арка.

Мои дедушка и бабушка поселились с нами. Бабушка, Пелагея Никитична, жила в соседней с нами комнате вместе с семьей единственной папиной сестры тети Шуры. Бабушка присматривала за дочкой тети Шуры и почти не обращала на нас, папиных детей, никакого внимания. По своей детской памяти мне даже казалось, что она нас и не любила вовсе, так редко мы разговаривали, хотя и жили в одной квартире. Дедушка же Федор Егорович или, как мы его звали, дед Федя все свое время посвящал нам, своим внучкам, детям самого младшего сына Валентина.

Федор Егорович Карташев (справа в нижнем ряду), рядом бабушка Поля, 1940

Дедушка родился в 1874 году. Жил он с родителями где-то в Тульской губернии. О раннем детстве дедушки мне, к сожалению, ничего не известно, я была слишком маленькой в то время, но все дети — нас было трое (брат и две сестры) — знали, что дедушка в молодые годы был гусаром и служил в Польше. Моему дедушке было восемьдесят лет, когда я родилась, поэтому я застала его уже в весьма почтенном возрасте. Дедушка отличался очень высоким ростом, чуть меньше двух метров. Он был сухощав, строен и очень подвижен. Дедушке было далеко за восемьдесят, но он легко вывозил коляску с моей младшей сестрой, которая была на два года младше меня, и с нами, двумя девочками, подолгу прогуливался на Поклонной горе. Мне теперь кажется, что он делал это с удовольствием, любил нас, самых младших внучек.

От дедушки всегда исходило тепло и забота, рядом с ним, таким большим и сильным, нам было спокойно и хорошо. Дедушка никогда не повышал на нас голоса, даже когда мы шалили, и тем более никогда не поднимал на нас руки, даже в шутку. Когда нас наказывала мама, дед раскрывал свои огромные руки, как бы защищая нас, а мы с сестрой прятались за его могучую спину. Несмотря на худобу, при его росте спина дедушки была широкая. Мы всегда знали — дедушка нас в обиду не даст. Когда мы слишком увлекались играми, громко смеялись и вообще шумно вели себя, что, в общем-то, не приветствовалось в коммунальной квартире, дедушка мог сделать нам замечание. Оно было совершенно невинным. На улыбки и смех, если он не понимал, по какому поводу мы веселимся, он обычно спрашивал: «Что ощеряетесь?» Как ни странно, слово это, теперь практически вышедшее из употребления, было нам понятно и не требовало объяснений. Мы понимали, о чем спрашивает дедушка, и слово это совсем не казалось нам ни странным, ни грубым. И если сейчас мне случается вдруг услышать его, то в ту же минуту передо мной всплывает лицо деда. Больше в семье никто так не говорил. Это было какое-то его особенное слово.

Поскольку все мы — а нас было шесть человек — жили в одной комнате, то вся жизнь дедушки протекала у нас перед глазами. Наши родители, у которых было уже трое детей, работали не покладая рук. Почти все время они проводили на работе и сверх того, чтобы прокормить всю семью, прилично одеть нас и что-то отложить для больших покупок, подрабатывали еще и ночью. Мама раскладывала письма на почте, которая размещалась в противоположном от нас доме, а позже обшивала родных и знакомых, поэтому почти все время мы проводили с дедушкой. Он в буквальном смысле слова нас вырастил.

Конечно, я была совсем ребенком и специально не наблюдала за тем, что и как делает дедушка. Но все же, как это ни удивительно, по прошествии стольких лет я прекрасно помню все его привычки и каждодневный распорядок. Дело в том, что дед Федя отличался своими, только ему присущими манерами и стилем жизни, сформировавшимся, видимо, в далекие годы молодости. Так, например, ел он отдельно от всей семьи, то есть свою пенсию он, естественно, отдавал родителям, но питался не с нами вместе, а в другое время, когда все уже были накормлены, взрослые уходили на работу и дома оставались только дети. Я, разумеется, уже не вспомню набор продуктов, которые он более всего предпочитал, но вот как он ел свой завтрак или обед, я помню хорошо. Дедушка всегда сам себе сервировал стол. У него была своя салфетка, он тщательно ее расправлял, стелил на круглый стол, стоявший посередине нашей большой комнаты. Ел он всегда неторопливо, с чувством, даже как-то уважительно по отношению к еде. Мы с сестрой часто наблюдали за этим священным действом, сидя на большом диване напротив стола. Ведь дед ел только после того, как все были накормлены, поэтому он мог не торопиться и ел так, как ему было удобно и привычно.

Леночка и Олечка Карташевы, Москва, Поклонная гора, 1960

Сейчас, уже в зрелом возрасте, я часто вспоминаю, как бережно дедушка относился к еде. Хлеб он намазывал необыкновенным образом: тщательно и подробно, замазывая всю площадь хлебного куска, включая все его уголки и выступы. У него были свои столовые приборы и маленькая рюмочка. Он вообще любил все свое, личное. Возможно, это было связано с годами его службы в полку. А может быть, было просто привычкой, личным качеством или традициями его семьи. С получки папа всегда покупал дедушке бутылку хорошего вина. Обычно ее хватало на месяц, потому что после следующей папиной получки появлялась новая бутылка. Вино дедушка наливал в свою крошечную рюмочку. Думаю, это тоже было связано с привычками его молодости. Дед никогда не курил, но сказать также, что он выпивал, было бы совершенно неправильно. Рюмочка его напоминала аптечную мензурку — так она была мала.

Наша повседневная жизнь была небогата событиями. В каждодневных заботах у дедушки была отдельная часть работы. Помню, он очень любил кипятить молоко. В то время, а это был конец 1950-х — начало 1960-х годов, молоко привозили к дому в бочках. Ответственная миссия по покупке и доставке молока была возложена на дедушку. Ведь нас было много, и именно ему было поручено готовить молоко для всей семьи. Кипятили молоко на общей кухне, и дедушка всегда клал в кипящее молоко кусочек сахара, то ли для вкуса, то ли для сохранности.

Дедушка всегда носил одну и ту же «прическу» — просто-напросто брился наголо. Эту ответственную процедуру он доверял только маме, и ему нравилось, когда мама его брила. У нее это ловко получалось. После бритья он выглядел очень довольным, счастливо улыбался и глядел на маму глазами, полными благодарности. Маму дедушка особенно любил и высоко ценил ее внимание и заботу. Мама тоже обращалась к дедушке не по имени и отчеству, а из уважения к нему — просто «папа».

Дедушка, каким я его знала уже в старости, не был франтом, но любил ухаживать за собой, был большим аккуратистом. Сколько я его помню, он всегда выглядел опрятным, ухоженным. В этом смысле он не был похож на других стариков, каких я встречала на улице или знала как соседей по дому. Свою одежду он всегда аккуратно развешивал на стуле, хотя, собственно, много одежды у дедушки не было. Ведь жили мы очень скромно, но не бедствовали, как многие другие семьи в то послевоенное время. В последние годы своей жизни дедушка уже не выходил из дома, но все равно никакого беспорядка рядом с ним никогда не было. Даже газеты, которые он читал с огромным интересом, всегда были сложены в аккуратные стопочки. Дедушка не был партийным, но политика его волновала. С появлением телевизора он с интересом смотрел все трансляции партийных съездов, внимательно следил за тем, кто выступал, вслушивался в то, что говорили о ситуации в стране, что решили, что предприняли и т. д. Все в комнате буквально замирали, когда дед смотрел телевизор. Все понимали — это для него важно.

Точно так же он обожал читать газеты. Газета тогда стоила две копейки. Дедушка часто просил меня: «Купи газету». Я тут же бежала в киоск. Через некоторое время он опять просил: «Купи еще. Забыл тебе сказать». Я опять выбегала на улицу. Поскольку лифт меня, маленькую девочку, потянуть не мог из-за небольшого веса, я должна была спускаться вместе с кем-то, кроме, конечно, посторонних — это было запрещено. Но «попутчиков» из взрослых не всегда можно было дождаться, и я бегала по лестницам пешком на шестой этаж. Только принесу, а он опять: «Забыл!» И я, бывало, так набегаюсь, что сил нет. А он просит опять, и быстро. «Все, дед, не пойду я больше!» В таких случаях, чувствуя свою маленькую вину, дедушка говорил: «Ну ладно, купи себе сосалку», — и давал мне четыре копейки. Ну, я, конечно, опять летела вниз — за газетой и леденцом.

К тому времени, как я помню дедушку, ему было уже под девяносто. Естественно, своих зубов у него уже не было. Однажды у мамы разболелся зуб. Она мыкалась сутки напролет, но из-за работы все никак не могла выбраться к врачу. Дедушка дал мудрый совет:

— Люба, есть такая примета. Состриги ногти на руках и закопай их в землю. И зубы не будут болеть. Вот я так сделал, и у меня зубы не болят!

— Да ты что, папа?! Какие зубы? У тебя же своих зубов давно нет!

Дедушка даже глазом не моргнул:

— Помилуй бог, Люба! — и тихо засмеялся. — Хе, хе, хе…

Мы потом долго еще смеялись, вспоминая этот совет и дедушкино искреннее изумление — «Помилуй бог, Люба!»

Помню еще одно дедушкино предупреждение. Оно было связано с нашими играми. Дело в том, что во дворе нашего огромного дома был летний кинотеатр с крытой эстрадой и деревянными скамейками без спинок. Мы с сестрой любили перепрыгивать через эти скамеечки. Скакали на скорость — кто быстрее перепрыгивал, тот и выигрывал. Поскольку гуляли мы всегда с дедушкой, он каждый раз предупреждал нас: «Допрыгаешься! Пойдут у тебя красные сопли». Это означало «разобьешь нос в кровь». Вообще, несмотря на всю его внушительного размера фигуру, крепость, бодрый дух, здравый ум, физическую силу и рост, дед Федя был человеком очень тихим. От него никогда не исходило никакого шума и тем более крика. И говорил он всегда тихим, ласковым голосом, был улыбчивым и, можно сказать, деликатным человеком. Тем более удивительной кажется история его женитьбы. Дедушка женился неожиданно и по большому чувству. Пелагея Никитична, которую мы звали просто баба Поля, была тайно украдена им. Подробности этой романтической истории нам по малолетству не рассказывали, но было известно, что баба Поля была «пленной турчанкой». Подтвердить это семейное предание уже невозможно, но, по всей видимости, баба Поля была либо дочерью «пленной турчанки», либо происходила из «семьи инородцев».

В свои молодые лета бабушка, заботясь о столь многочисленной семье, была постоянно занята хозяйством и считалась неработающей. Поскольку хозяйство у них с дедушкой было обустроенное и крепкое, то в 1930-е годы неработающей Пелагее пригрозили высылкой. Дедушка с бабушкой, оставив усадьбу в Тульской губернии, связав котомки и прихватив детей, бежали в Москву, чтобы спастись, затеряться в большом городе. Дедушка устроился работать извозчиком, а баба Поля — уборщицей на Киевский вокзал. Она мыла платформы, ползая на коленях по асфальту. От постоянного переохлаждения в старости у нее сильно болели ноги, она передвигалась с трудом, а потом и вовсе без костылей не могла и шагу ступить. Так я ее и помню — с костылями, негромко и мерно постукивающими по паркету в коридоре нашей коммуналки. Не помню, чтобы она когда-нибудь заходила в нашу комнату. Почему — не знаю. Скорее всего, у них с дедом существовала договоренность на этот счет. Может быть, они остерегались вызвать ревность у внуков и случайно поссорить своих детей, а может быть, по каким-то другим причинам. Переговаривались они с дедушкой в основном на кухне. Баба Поля отличалась исключительной молчаливостью. Так, например, она могла попросить нас отойти в сторонку, когда ей необходимо было пройти из комнаты тети Шуры на кухню мимо нас с сестрой, играющих в классики в общем коридоре. Правда, чаще всего она вообще ничего не говорила, а просто приподнимала свой костыль, показывая нам таким образом, что ей надо пройти. Когда в 1968 (или 1969) году тетя Шура со своей семьей и бабой Полей переехали в отдельную квартиру на улицу Василисы Кожиной, бабушка долго не зажилась и вскоре ушла из жизни. От деда Феди это известие тщательно скрывали, но, видимо, он чувствовал неладное. Стал скучать и печалиться, часто жалобно спрашивал родителей: «Что же это вы меня к матери-то не везете?» Не помню, появлялись ли у него при этом слезы на глазах, но вопрос его звучал с такой невыразимой тоской, что у меня до сих пор сердце разрывается на куски, когда я вспоминаю его голос в этот момент.

К сожалению, из-за переездов наш семейный альбом — огромный кожаный монстр — каким-то неведомым образом исчез. Все попытки разыскать его не увенчались успехом. У меня сохранилась лишь одна старинная фотография, на которой запечатлен мой дед, Федор Егорович Карташев. Но даже если бы и этой фотографии у меня не было, я никогда бы не смогла забыть доброе, ласковое и такое родное лицо моего дедушки, которому я стольким обязана. Иногда мне кажется, что все лучшее, что я в себе знаю, заложил в мою душу именно он — щедрый, добрый, любящий дедушка, большой и сильный человек.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.