V

V

23 октября Пушкин вернулся в Петербург. Во время его поездки вышла в свет четвертая часть «Стихотворений Александра Пушкина». Гонорары за все эти издания и переиздания книг поэта были значительные, но их все-таки не хватало на светскую жизнь. Пушкин в поисках литературного предприятия, которое давало бы и крупные доходы, и возможность руководить вкусами читателей, решил издавать журнал. Но, не надеясь на свои силы и на достаточный литературный материал, он проектировал выпускать номера журнала не ежемесячно, а четыре раза в год. Это была коммерческая ошибка и ошибка тактическая. Публика нуждалась в ежемесячнике, а появление книжек журнала через три месяца делало издание тяжелым и неспособным откликаться на злобу дня. Но Пушкин сделал эту ошибку и подал заявление Бенкендорфу, ходатайствуя о трехмесячном издании[1133]. В середине апреля 1836 года вышел первый том «Современника»[1134]. Пушкин щедро был представлен в этом номере. Здесь были напечатаны: «Пир Петра Первого», «Путешествие в Арзрум», «Скупой рыцарь», стихи «Стамбул гяуры нынче славят» и «Покров, упитанный язвительною кровью» (из А. Шенье). Кроме того, Пушкин дал в этот же номер статью о Георгии Конисском и три заметки без подписи[1135]. Лучшие литературные силы были привлечены к журналу. Писатели и поэты считали за честь участие в «Современнике». Это был прекрасный журнал, явление, еще не бывалое в истории русской журналистики, не сравнимое даже ни с одним из периодических изданий эпохи. Но Пушкин был плохой издатель. Дело распространения журнала и вся коммерческая часть были плохо поставлены. Но Пушкин ревностно собирал сотрудников и деятельно руководил изданием в надежде на будущее. Пушкин поместил в «Современнике» повесть «Капитанская дочка», «Родословную моего героя» и ряд статей и заметок. Но еще не было читателей, готовых поддержать такой серьезный и строгий журнал, как «Современник», а та часть публики, которая формировалась из более демократических слоев, искала новых идейных вождей. Появился Белинский[1136]. Пушкин понял, что этот человек нужен эпохе. Поэт прекрасно видел и сильную, и слабую стороны молодого критика. В «Письме к издателю»[1137] Пушкин писал: «Жалею, что вы, говоря о «Телескопе»[1138], не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного». Менее проницательные литературные друзья Пушкина видели в Белинском только малообразованного журналиста и не замечали ни его писательского темперамента, ни его критической смелости. Но Пушкин понял, что Белинский, работая в «Современнике», мог бы расширить круг его читателей. Поэт поручил П. В. Нащокину передать критику экземпляр «Современника» и негласно начать с ним переговоры о сотрудничестве. В октябре Нащокин писал Пушкину о Белинском: «Я его не видел, но его друзья и в том числе и Щепкин[1139] говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать…»

Смерть Пушкина помешала осуществиться этому журнальному союзу первого русского поэта с вождем тогдашней демократии.

В «Современнике» сотрудничали все старые литературные друзья Пушкина — В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, князь В. Одоевский, Денис Давыдов, Н. М. Языков, Е. А. Баратынский, барон Розен, А. И. Тургенев, М. П. Погодин и др. Из новых сотрудников примечательны три имени Кольцова[1140], Тютчева и Гоголя.

Пушкин познакомился с Гоголем в 1831 году. Гоголю тогда было двадцать два года. Он с благоговением смотрел на поэта, понимая его значение. И Пушкин угадал сразу в этом провинциале художника необычайного. Они никогда не были близки, хотя в письмах к украинским приятелям Гоголь хвастался дружбою поэта. Пушкин в это время слишком был занят своею новою жизнью, и ему трудно было делить с Гоголем его странную судьбу и разгадывать его замысловатые загадки. Но повести и комедии Гоголя Пушкин оценил, как должно. К тому времени, когда стал издаваться «Современник», Гоголь успел уже завоевать признание своего таланта, блистательного и дикого, мудрого и лукавого. «Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!» — пишет Пушкин в заметке по поводу выхода в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Пушкин знал и ценил «Арабески». «Вслед затем явился «Миргород», где с. жадностью все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и «Тараса Бульбу», коего начало достойно Вальтер Скотта…»

Пушкин подарил Гоголю сюжет «Ревизора» и сюжет «Мертвых душ» — акт необычайной щедрости поэта. Гоголь доказал, впрочем, что он достоин подарка. Пушкин как будто изнемогал от избытка сюжетов и тем, которые возникали в его душе, несмотря на тревожную и мучительную жизнь. Поэта убили, когда он не успел осуществить и половины замыслов, о коих мы узнаем по его черновым записям и программам. Не кончена «Русалка», не кончены так называемые «Сцены из рыцарских времен»; осталась в кратких набросках комедия об игроке, уцелела какая-то сцена в тюрьме, план пьесы о сыне палача, конспект драмы о папессе[1141]… А сколько было повествовательных замыслов: отрывок «Гости съезжались на дачу…» (1828), «На углу маленькой площади…» (1829), «Роман в письмах» (1829), «Повесть о прапорщике черниговского полка» (1830), «Роман на кавказских водах» (1831), «Русский Пелам» (1835), «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.» (1835), «Цезарь путешествовал…» (1835), «Мария Шоннинг» (1835–1836) и др. Этот список неполон.

А сколько погибло статей по цензурным условиям! Таковы, например, «Александр Радищев»[1142] и «Путешествие из Москвы в Петербург»[1143].

Надо удивляться душевной твердости, с какою Пушкин продолжал свой великий труд в страшных условиях тогдашней семейной его жизни, подлых дворцовых интриг, журнальной ненависти и унизительной материальной нужды. В эти последние годы поэту нередко приходилось обращаться к ростовщикам. Долг его превышал уже сто тысяч рублей. Пушкин продолжал, однако, обдумывать новые повести и драмы. Его к себе влекут и темы лирические — темы смерти, нравственной ответственности, творческого подвига, последнего смысла бытия. А в это время светская титулованная чернь изощрялась в своих сплетнях и глумлениях над честью поэта. Пушкина травили. Входя в салон, где тотчас же толпа светских поклонников окружала Наталью Николаевну, Пушкин чувствовал, что он для этих пустых и суетных людей не более, как неловкий и смешной муж красавицы, и он заставлял вспоминать о себе как о поэте опасным огнем эпиграмм или такою желчной и злой стихотворной сатирой, как пьеса «На выздоровление Лукулла».

Пушкин, спокойный и твердый с пером в руке или в беседе с сотрудником журнала, делался угрюмым, тревожным, мнительным и неосторожным, когда он слышал вокруг себя злобный шепот ненавистников. Но эти сплетники и клеветники были неуловимы. Их нельзя было обличить, обвинить и наказать достойно. Их намеки были двусмысленны, их плоские шутки были бессодержательны, их дерзости были завуалированы светской любезностью. Пушкин даже не знал, кто именно его оскорбитель. Имя ему было «легион», ибо травила Пушкина целая свора привилегированных, связанная общими интересами, политическими и материальными, и ненавидевшая поэта как новую грозную силу, глубоко враждебную этому союзу так называемых «легитимистов». Пушкин не знал в лицо своих оскорбителей. Они были так безличны! Иногда он старался уличить кого-нибудь в попытке задеть его честь, и почти всегда он ошибался. Настоящий враг ускользал, а мнительный поэт убеждался в своей ошибке и брал назад обвинение, предъявленное им человеку, нисколько ему не враждебному.

Так, на одном балу Пушкин подошел к секретарю французского посольства Лагрене[1144], когда тот разговаривал с какой-то дамой, и поэту послышалось, будто бы француз сказал даме вполголоса: «Renvoyez lе!» («Прогоните его!») Этого было достаточно, чтобы поэт на другой же день потребовал от Лагрене объяснений, угрожая дуэлью. Поединок не состоялся только потому, что дипломат заверил Пушкина, что злополучной фразы он не произносил и питает совершенное уважение к поэту.

Некий В. Ф. Боголюбов[1145], один из светских гомосексуалистов, окружавших их вождя, Геккерена, распространил слух, что будто бы князь Н. Г. Репнин[1146] выразил публично свое негодование по поводу пушкинского стихотворения «На выздоровление Лукулла». Надо иметь в виду, что С. С. Уваров, против которого направлена пьеса Пушкина, был тоже гомосексуалист, и В. Ф. Боголюбов, передавая сплетню, мстил поэту за оскорбление «корпорации», к которой принадлежал.

Князь Николай Григорьевич Репнин, бывший с 1816 по 1835 год военным губернатором Малороссии, был старше Пушкина на двадцать лет. Ни возраст, ни положение, ни репутация этого князя не помешали поэту потребовать от него объяснения по поводу возникшей сплетни. 5 февраля Пушкин написал Репнину вежливое, но твердое письмо, спрашивая его, правда ли, что он, как утверждал господин Боголюбов, позволил себе публично делать оскорбительные для поэта замечания. Князь Репнин ответил Пушкину не менее вежливо. «Г-на Боголюбова, — писал он, между прочим, — я единственно вижу у С. С. Уварова и с ним никаких сношений не имею, и никогда ничего на ваш счет в присутствии его не говорил, а тем паче, прочтя послание Лукуллу, вам же искренно скажу, что гениальный талант ваш принесет пользу отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением частных людей…»

Пушкин удовлетворился этим объяснением. Его ответ чрезвычайно любопытен. «Не могу не сознаться, — писал он, — что мнение Вашего сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады. Как забава суетного и развращенного ума, они были бы непростительны…»

Но неосторожный поступок был совершен — и Уваров стал деятельным участником заговора против поэта, с которым он был знаком еще со времен «Арзамаса»; в 1831 году он перевел на французский язык стихотворение Пушкина «Клеветникам России»; в 1832 году в Московском университете, представляя поэта студентам[1147], заявил им торжественно: «Вот само искусство»; при выборах Пушкина в Российскую академию Уваров подал за него голос. Все это не помешало тому же Уварову требовать для произведений Пушкина жестокой цензуры, называть «Историю Пугачева» революционной книгой и предупреждать издателей, чтобы они не имели дела с людьми «столь вредного образа мыслей, каким отличается Пушкин».

В том же 1836 году у Пушкина было странное недоразумение с молодым писателем графом В. А. Соллогубом, горячим поклонником поэта. Соллогубу было тогда двадцать три года. На вечере у Карамзиных он разговаривал с Натальей Николаевной, и она, по его словам, шутила над какой-то его романтической страстью. Юноша, смущенный насмешливостью прелестной дамы, спросил ее неосторожно, давно ли она замужем, давая понять, что она уже не девочка и ей не подобает так шутить. Весь этот невиннейший разговор Наталья Николаевна передала мужу, истолковав его как что-то дерзкое со стороны повесы. Пушкин немедленно послал вызов Соллогубу. Тот в это время по делам службы был в Ржеве и не получил письма. О вызове Соллогуб узнал от Андрея Карамзина[1148] и был изумлен чрезвычайно, не понимая, чем он оскорбил поэта, которого считал «полубогом». Однако молодой человек тотчас послал письмо Пушкину, изъявляя согласие на поединок, но при этом объяснил, что у него даже в помыслах не было сказать что-либо непочтительное Наталье Николаевне. Пушкин, прочитав письмо юноши, сказал Соболевскому: «Немножко длинно, молодо, а, впрочем, хорошо». Дуэль, однако, была назначена. Решили драться в Твери. Но опять случилось недоразумение. Пушкин, попав в Тверь через месяц, не застал там случайно Соллогуба, который как раз отлучился из города в деревню. Пушкин не дождался противника и 2 мая уехал в Москву. Остановился он по обыкновению у П. В. Нащокина, который расстался со своей цыганкою, ему изменившей, и женат был теперь на В. А. Нарской[1149]. Соллогуб, узнав о том, что Пушкин был в Твери, в смятении бросился вслед за ним в Москву и явился рано утром на квартиру Павла Воиновича. Пушкин вышел к молодому человеку заспанный, в халате и, холодно с ним поздоровавшись, принялся чистить свои длиннейшие ногти. Пришлось дожидаться Нащокина, который был секундантом поэта. Заговорили о «Современнике». Пушкин оживился, и писатели мирно беседовали о литературе. Наконец появился, тоже заспанный, с взъерошенными волосами, Павел Воинович и тотчас же стал уговаривать противников кончить дело миром. Соллогуб, по его воспоминаниям, решил выдержать выстрел Пушкина, но самому отнюдь не стрелять в гениального поэта. По-видимому, всем троим хотелось уладить нелепое дело, затеянное легкомысленной Натальей Николаевной. После объяснений Соллогуб согласился извиниться письменно перед капризной красавицей. Дело кончилось без кровавой развязки.

Такие странные истории, как вызов на поединок Лагрене, Репнина или Соллогуба, могли случиться только в условиях лихорадочной жизни, в которую был вовлечен Пушкин. Как будто поэт сам искал опасности, чтобы выйти из заколдованного круга. Поединок в самом деле сулил какое-то освобождение от петербургских цепей. Он мог кончиться или желанною поэту высылкою из столицы, или смертью. Оба выхода казались Пушкину более достойными, чем борьба с Николаем Павловичем Романовым и Марьей Дмитриевной Нессельроде, борьба, которая была так безнадежна и так унизительна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.