V

V

12 марта в Москве в зале Благородного собрания[917] Николай Павлович Романов восхищался молоденькой Гончаровой. Коронованный ловелас очень заметил красавицу. Тогда Пушкин еще ничего не знал о впечатлении, какое произвела на царя Наталья Николаевна.

А между тем сватовство поэта не ладилось. После недоразумений с матушкою невесты Пушкин уехал в Петербург, предполагая, что свадьбе не бывать. Однако на вечере у Карамзиных один москвич сообщил поэту, что Гончаровы, дочка и маменька, шлют ему привет и удивляются долгому его отсутствию.

Получив такое известие, Пушкин поехал в Москву, чтобы выяснить свою судьбу. По-видимому, Гончаровы решили, что на безрыбье и рак рыба: если нет женихов, лучше выйти замуж за сочинителя, чем сидеть в девках, как старшие сестры. Пушкин это понял.

В первых числах апреля он послал очень странное французское письмо[918] своей будущей теще, Наталье Ивановне. Казалось бы, ему надо было в качестве претендента на руку и сердце Натали выразить свое восхищение выпавшим на его долю счастьем, потому что он убедился на этот раз в благосклонном к нему отношении строптивой дамы и неопытной девицы, а он вместо этого пишет мрачное письмо с какими-то рассуждениями, не подходящими к человеку в его положении. Он зачем-то напоминает о начале своего романа. «Я полюбил ее, голова у меня закружилась, — пишет он, — я просил руки ее. Ответ ваш, при всей его неопределенности, свел меня на мгновение с ума: в эту же ночь я уехал в армию…» Это бегство от невесты действительно противоречило здравому смыслу, и лучше было бы Пушкину не напоминать об этой своей странности, которая и вызвала, естественно, после его возвращения «холодный прием», но Пушкин напомнил об этом эпизоде, не щадя себя. «Вы спросите, зачем? — рассуждает он о своем побеге. — Клянусь вам, что сам совершенно не знаю, но непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог в ней вынести присутствия ни вашего, ни ее…» Такое признание едва ли объясняло что-нибудь в поведении Пушкина. Он как будто старается подчеркнуть непонятность своего поступка. Но этого мало. В своем письме он приводит все доводы, и очень веские доводы, против своей женитьбы на мадемуазель Натали. «Один из друзей моих едет в Москву, — рассказывает он далее, — привозит оттуда одно благосклонное слово, которое возвращает меня к жизни, а теперь, когда несколько милостивых слов, с которыми вы соблаговолили обратиться ко мне, должны были бы исполнить меня радостью, я несчастнее, нежели когда-либо…»

Почему же поэт так несчастен? Он совершенно откровенно признается, что не верит в благополучие этого затеянного им самим брака. В нем, Пушкине, нет ничего, что могло бы нравиться Натали. Он понимает, что она его не любит и не может любить. «Если она согласится отдать мне свою руку, — говорит он, — я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца… Не станет ли она сожалеть? Не будет ли она смотреть на меня, как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог свидетель, что я готов умереть за нее, — но погибнуть для того только, чтобы оставить ее блистательной вдовою, свободною избрать себе завтра же нового мужа, — эта мысль для меня ад…»

Кажется, пленный турецкий паша под Арзрумом был прав, и поэт в самом деле оказался прозорливцем, как дервиш, и угадал свою судьбу.

«Поговорим о материальных средствах, — продолжает Пушкин, — я придаю им мало значения. Моего состояния мне было до сих пор достаточно. Будет ли достаточно для женатого?» Он, Пушкин, постарается окружить ее довольством. «Однако не будет ли она роптать, если положение ее в свете будет не столь блестяще, как она заслуживает и как я того хотел бы? Таковы отчасти мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их вполне благоразумными. Есть еще одно, которое я не могу решиться доверить бумаге…»

Это объяснение весьма похоже на просьбу освободить его от роли жениха. Мысли, изложенные в письме, в самом деле весьма благоразумны. Но, кроме того, последняя загадочная фраза намекает на самое главное опасение поэта: он не уверен в прочности своего положения: он — заложник или пленник царского правительства…

Нет, Пушкин решительно страшится этого брака и робко надеется, авось его минует эта ужасная судьба. Но злая судьба его не миновала. 6 мая состоялась помолвка Пушкина и Н. Н. Гончаровой.

Через несколько дней Пушкин начал писать какой-то повествовательный отрывок, пометив его из осторожности — «с французского»: «Участь моя решена. Я женюсь…» «Я женюсь, т. е. я жертвую независимостью, моей беспечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством. Готов я удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии: я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?..»

По-видимому, у поэта были дурные предчувствия. 3 мая он в письме к Вяземскому просил его узнать, что думает об его помолвке Катерина Андреевна Карамзина, к которой он неизменно питал чувство уважения и любви. «Я уверен в ее участии, — писал он, — но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому…»

Как раз в этот день одна московская барыня видела на представлении пьесы Коцебу Пушкина и Н. Н. Гончарову. «Судя по его физиономии, — пишет она своей приятельнице, — можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал. Уверяют, что они уже помолвлены, но никто не знает, от кого это известно; утверждают, кроме того, что Гончарова-мать сильно противилась свадьбе своей дочери, но что молодая девушка ее склонила. Она кажется очень увлеченной своим женихом, а он с виду так же холоден, как и прежде, хотя и разыгрывает из себя сентиментального».

Попав в положение жениха, Пушкин добросовестно исполняет взятую на себя роль. Он пишет почтительнейшее письмо к деду невесты и не скупится на гиперболы: «Вам обязан я больше, нежели жизнью…»

Иногда ему кажется, что все сложилось не так уж плохо. «Ах, душа моя, какую женку я себе завел!» — шутливо восклицает он в письме к П. А. Плетневу. Вместе с тем он приводит свои дела в порядок, уведомляет еще в апреле Бенкендорфа[919] о предстоящей свадьбе и обращает его внимание на два важных для него затруднения. Его материальные дела могли бы поправиться, если бы государь позволил ему все-таки издать «Бориса Годунова», так как он не в силах переделать пьесу в роман. Но, самое главное, ему хочется выяснить отношение к нему правительства. До сих пор его положение было «фальшиво и сомнительно» (fausse el douteuse). 28 апреля Бенкендорф ответил Пушкину, что государь одобряет женитьбу поэта, особенно на такой «любезной и интересной особе, как мадемуазель Гончарова». Что касается «Годунова», то Пушкину разрешается его печатать. Относительно «сомнительного» положения Пушкина Бенкендорф напоминает поэту, что государь поручил ему руководить поведением Пушкина отнюдь не в качестве шефа жандармов, а в качестве человека, которому он, государь, оказывает особое доверие. «Никогда никакая полиция не получала приказания следить за вами», — бесстыдно лжет царский фаворит. Зато не лгал царь, что Наталья Николаевна ему очень понравилась. Он не только сообщал об этом Бенкендорфу, но и, разговаривая на балу со старухой Н. К. Загряжской[920], расточал комплименты по адресу ее хорошенькой внучатой племянницы.

Пушкину предстояло еще объясниться с его родителями. Он послал письмо, прося благословения и материальной помощи. Родители были растроганы. Они счастливы, что Александр женится. Когда князь Вяземский навестил стариков, они изъявили нежные отеческие чувства к сыну, который не баловал их до сих пор своим вниманием. Сергей Львович не поскупился даже угостить приятеля сына шампанским. Пили за здоровье жениха и невесты. Сергей Львович решил выделить часть своего Болдинского поместья — деревню Кистеневку, двести душ.

В середине мая Пушкин получил замечательное письмо от обожавшей его Е. М. Хитрово. Она откровенно писала, что женитьба Пушкина для нее «личное горе», но, кроме того, она боится за его судьбу. «Я опасаюсь для вас, — говорит она, — прозаической стороны супружества…» Елизавета Михайловна думает, что гению нужна полная независимость. Семейный очаг — подходящее дело для доброго малого, а не для поэта. Но в ней нет эгоизма. И она желает ему счастья. Она готова всячески помочь ему и его очаровательной жене. Она знает, что государь хорошо относится к нему, но не надо ли и ее участия? Располагайте своим другом. Она теперь знает свое место и будет помнить, что между нею и поэтом целый океан. Не нужна ли ему, однако, какая-нибудь должность при дворе, чтобы упрочить его положение?

Пушкин отвечал[921] в обычном для него шутливом тоне, но, кажется, не без горькой иронии над самим собою: «Что касается моего брака, то ваши размышления по этому поводу были бы вполне справедливы, если бы вы обо мне самом судили менее поэтически. На деле я простак, который хочет только потолстеть и быть счастливым. Первое легче второго…» О какой должности при дворе может идти речь? Он, Пушкин, не видит для себя ничего подходящего. «Быть камер-юнкером в моем возрасте уже поздно», — замечает он, как будто предчувствуя смешную роль, впоследствии ему навязанную.

Во второй половине мая вместе с невестой поэт поехал к дедушке А. Н. Гончарову в его калужское имение Полотняный завод. Дедушка считался главою семьи, потому что отец Натальи Николаевны был уже невменяем и над ним была опека. Предполагалось, что дедушка назначит какое-то приданое Наталье Николаевне, но, кроме обещаний, Пушкин ничего не получил. Зато Афанасий Николаевич обременил поэта очень тяжелыми и нелепыми поручениями. Одно из них заключалось в том, что Пушкин должен был испросить разрешение на обращение в металл колоссальной статуи, изображающей Екатерину II. Просьба эта мотивировалась тем, что статуя будто бы неудачно была сделана, а на самом деле дедушка надеялся извлечь 40 000 рублей из «бронзовой бабушки», как называли эту статую в семействе Гончаровых.

29 мая Пушкин был уже в Москве, а в середине июля Пушкин уже выехал в Петербург. Оттуда он написал невесте довольно безразличное письмо, рекомендуя ей своего брата. В вялых фразах этого письма чувствуется усталость поэта. Кроме хлопот по поводу «бронзовой бабушки» на Пушкина возложили хлопоты о крупной субсидии Полотняному заводу. Министр Канкрин[922] однажды уже отказал А. Н. Гончарову в таком же ходатайстве, и возобновлять его Пушкину было неприятно и тяжело. А у самого поэта дела были очень запутанны. Его мучили карточные долги. Одному московскому игроку, В. С. Огонь-Доганевскому[923], он был должен 25 000 рублей.

В Петербурге Пушкину пришлось посетить Наталью Кирилловну Загряжскую. Наталья Николаевна приходилась ей внучатой племянницей. Старуха приняла Пушкина, по его словам, «comme une tres jolie femme du siecle passe»[924]: в будуаре, за туалетом, как Пиковая дама[925] принимала своего внука Томского. Загряжская обиделась, что Наталья Ивановна сама не известила ее о помолвке, и ворчала капризно. Однако она приглашала Пушкина навещать ее почаще. Государь наговорил ей комплиментов насчет Наташи. Наталья Кирилловна рассказала об этом жениху, думая, вероятно, что это ему приятно. Обо всем этом Пушкин сообщает во втором письме к невесте. Удивительно, что тон этих писем почти такой же, как и тех писем, какие он посылал Наталье Николаевне, когда она стала его женой. Он пишет ей любезно и ласково, но без нежности и страсти, несколько назидательно и чуть-чуть шутливо. Это совсем не то, что нескромные, но горячие и влюбленные письма к А. П. Керн или пламенные письма к Каролине Собаньской. На письмах к Наташе Гончаровой лежит печать чего-то обыденного, будничного: они не холодны и не горячи[926]. Однако в письме от 30 июля поэт пишет: «Я утешаю себя, проводя целые часы перед белокурой Мадонной, которая похожа на вас, как две капли воды…» Это была, кажется, Мадонна[927] Перуджино[928], которую видел Пушкин в коллекции Н. М. Смирнова[929]. По-видимому, поэту очень хотелось поверить, что мадемуазель Натали в самом деле похожа на красавицу, написанную учителем Рафаэля[930]. Тому свидетельство его сонет «Мадонна», написанный недели за две до этого письма. Впрочем, позднее он легкомысленно уверял, что сонет относится не к Наталье Николаевне, а к какой-то другой даме.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.