Седьмая и восьмая недели

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Седьмая и восьмая недели

5 марта

Мы совершенно пали духом, оттого что скончался принц Август. Всего несколько недель назад мы видели его возле масонского дома, когда он узнал дядю и крикнул ему «здравствуй, Уриэль!».

Вторник 11 марта

Тетя сказала, что намерена пойти посмотреть lit de parade принца Августа, и спросила, не хочу ли я пойти с нею. Я конечно же спросила, что такое lit de parade, и тетя ответила, что это очень красиво и торжественно и ей кажется, мне стоит посмотреть. Кстати, пойти она собирается не ради торжественности, просто хочет как бы сказать принцу Августу последнее прости, ведь он был славный человек, добрый к больным и бедным.

И вот мы, тетя и я, отправились прямиком во Дворец. Когда вошли в наружный двор, там в углу стояла длинная извилистая вереница людей, как бы колонной по трое. Мы с тетей встали в конец. Тетя сказала, что это называется «стоять в очереди», и добавила: мол, она рада, что очередь не длиннее, чем она есть, а стало быть, мы довольно скоро попадем внутрь.

Стоя в дворцовом дворе, я вертела головой во все стороны. Вдруг мне когда-нибудь вздумается написать роман про Стокгольмский дворец, поэтому я старалась хорошенько запечатлеть в памяти, как тут все выглядит. Но аккурат когда я подсчитывала, сколько окон на длинной дворцовой стене прямо перед нами, старая женщина, стоявшая рядом с тетей, заговорила с нею:

— На сей раз они поступили иначе, не так, как когда умер принц Густав.

— Вы, сударыня, как я понимаю, издавна живете в Стокгольме, — отозвалась тетя. — Принц Густав скончался в начале пятидесятых, я в ту пору еще сюда не переехала.

— Да, но вы наверное слышали, что тогда они не выставляли покойника для прощания. Видно, имели свои причины.

Тетя отвечала, что, конечно, слышала такие разговоры, но слышала и объяснение: из-за болезни и из-за долгого пути из Христиании принц Густав стал на себя не похож, и королева Жозефина не пожелала его выставлять.

Но старушенция оказалась совершенно невозможная. Большим зеленым зонтиком, который держала в руке, она стукнула по каменной мостовой и заверила тетю, что болезнь не могла изменить принца Густава.

— Он болел не больше, чем я, — сказала она, — однако ж королева в высокомерии своем не позволила ему жениться на любимой.

Тетя попыталась объяснить ей, что в нашей конституции записано: принцы королевской крови не могут жениться на особах недворянского происхождения, — но старушенция пропустила тетины слова мимо ушей, все запальчивее твердила, что принц жив, кричала и размахивала зонтиком, так что тетя смутилась и, указав на стоявшего неподалеку дворцового служителя, заметила, что, пожалуй, не слишком уместно спорить здесь о принце Густаве.

Старая женщина тотчас притихла.

— Да-да, вы правы, сударыня, — сказала она, понизив голос. — Но что знаешь, то знаешь. Ведь вы, сударыня, тоже думаете, что это правда.

Я окончательно сбилась со счета, пока тетя разговаривала с этой старушкой, поскольку то, о чем они говорили, именно мне было невероятно интересно. А теперь обе замолчали, и я решила сызнова начать подсчет, надо ведь хоть чем-то занять мысли, стоя в очереди.

Но, едва пересчитала один оконный ряд, как случилось нечто странное. В голове у меня словно распахнулась дверь, и я увидела случившееся давным-давно и до этой минуты совершенно забытое.

Воспоминание ожило так ярко, что ни о чем другом я думать не могла. И находилась как бы разом в двух местах — стояла в дворцовом дворе и одновременно сидела в большой карете, ехала по разъезженной, ухабистой дороге. Но дорогу я не узнавала, так что поняла, что нахожусь не в Эстра-Эмтервике, а где-то еще, где проезжала, наверно, раз или два.

Я не успела разобраться, что это за дорога, а карета уже миновала мост и очутилась на узкой, мощенной камнем улице. Ее я тоже не узнавала, хоть и старалась изо всех сил. Впрочем, и ехала по этой узкой улице не особенно долго, карета завернула в большой продолговатый двор, со всех сторон окруженный домами. Остановилась она возле крыльца, на котором, радостно всплескивая руками, стоял невысокий и весьма корпулентный старый господин.

«Так это же дедушка, маменькин отец», — подумала я и тотчас сообразила, что во мне проснулось воспоминание о моей последней поездке в Филипстад, лет пять-шесть назад. Да, так оно и есть, едва только поняла, где нахожусь, я узнала все до мельчайших подробностей. Хотя и не могла взять в толк, почему дедушка и его усадьба вспомнились мне сейчас, когда я стояла в дворцовом дворе.

Я прекрасно все сознавала, чувствовала, что держу тетю Георгину за руку, ясно и отчетливо видела и ее, и людей, стоявших в очереди впереди меня, и не испытывала удовольствия, оттого что вижу себя вот так, удвоенно, думала, что, если это затянется, я сойду с ума. А может, уже сошла?

Длинная очередь продвигалась ближе к дворцу, и я вместе с нею. Когда я шла, воспоминания на минуту-другую отступали, но едва только я останавливалась и все вокруг затихало и успокаивалось, они возникали вновь.

Теперь я видела, как в одиночестве брожу по большому дедушкину дому в Филипстаде. Вот я миновала гостиную, столовую и гостевую комнату, а затем вошла в маленькое темное помещение — дедушкину контору. Увидела ее прямо как наяву. Крохотная, не больше чулана, по стенам штабеля больших пакетов, упакованных в серую оберточную бумагу, от них становилось еще теснее. Дедушка сидел за большим высоким столом, спиной ко мне, но, услышав мои шаги, обернулся и с улыбкой посмотрел на меня. «Здесь тебе нельзя оставаться, я занят, — сказал он очень приветливо, — ты пойди в лавку и попроси Фагерберга, пусть даст тебе кулечек изюму и миндаля, а потом иди в игровую и устрой себе пирушку».

Надо же, стоя в очереди в Стокгольмском дворце, я вспомнила все, что дедушка говорил мне пять или шесть лет назад! Я не могла бы вспомнить все это отчетливее, даже если бы слышала его слова вчера или третьего дня.

Дальше я увидала, как через узкую дверь прошла в дедушкину лавку, где г-н Фагерберг с радостью ловко свернул большой кулек, который наполнил миндалем в скорлупе и изюмом. Вдобавок он отворил мне заднюю дверь, чтобы я могла выйти в большой двор и оттуда пройти в комнату для игр. Там я долго сидела, колола в кухонной ступке миндальные орехи. Управившись с этим, я принялась втыкать миндаль в изюмины и отправлять в рот. Хорошо помню, как было вкусно, хотя с той поры минуло столько лет.

Впрочем, пировала-то я недолго. Скоро кулек с изюмом лежал брошенный на столике, а сама я стояла на одной из лавочек игровой комнаты, рассматривала цветную картинку, приклеенную довольно высоко на стене. Она была выдержана в красных и синих тонах, главным образом в красных, и изображала роскошную колонную залу. Посередине — большой стол, за которым сидел молодой король с короной на голове, окруженный своими советниками. Позади короля виднелся трон, ветхий, вот-вот развалится, а перед ним через всю залу тянулся ряд плах. На каждой распростерт человек с повязкой на глазах, готовый к казни, а между плахами — аккуратно сложенные мертвые тела и отрубленные головы.

Под картинкой крупными буквами было написано, что на ней изображено видение, незадолго до кончины посетившее короля Карла XI[41] в тронной зале Стокгольма. Ниже куда более мелким шрифтом сообщалось, как однажды ночью король Карл XI увидел яркий свет в окнах тронной залы и как он в сопровождении государственного советника Бьелке и еще нескольких придворных отправился в тронную залу, которую действительно нашел ярко освещенной, и увидел посередине большой стол, молодого короля и его достойных советников, меж тем как трон позади него рушился, а палачи трудились вовсю.

Стоя на лавке, я поднялась на цыпочки, чтобы получше разглядеть написанное. Но большое пятно сырости на стене испортило большую часть оставшегося текста. Я сумела прочитать лишь несколько строчек, сообщавших, что король Карл XI спросил, когда это произойдет, и могучий голос дал ему ответ. Но какой ответ? Вроде бы это предвещало беды, которые грядут в правление одного из его преемников. Это я кое-как прочитала, но о каком по порядку короле идет речь и что, собственно, случится, разобрать не сумела.

Никогда раньше я не слыхала, что Карлу XI было видение, и потому очень удивилась. Долго стояла и усиливалась прочесть скрытое под бурым пятном сырости. Но разобрать что-либо еще оказалось совершенно невозможно.

Одна-одинешенька я стояла в комнате для игр, думала про это ужасное и мрачное видение и, должно быть, от страха сильно сжала тетину руку. Она поспешно обернулась ко мне.

— Что такое, Сельма? — спросила она. — Ты очень устала? Может быть, хочешь пойти домой?

Но уже оттого, что тетя обратилась ко мне, все исчезло — и давние воспоминания, и комната для игр. Раздвоенность, когда одна часть меня находилась в Стокгольме, а другая — в Филипстаде, прекратилась, я чувствовала себя совершенно как обычно.

И заверила тетю, что совсем не устала и конечно же не хочу идти домой, и она этим удовлетворилась.

Как раз в это самое время очередь продвинулась так далеко вперед, что мы очутились под сводами дворца. Там было темновато, все погрузились в торжественное молчание. Никто не напирал, никто не топал ногами, все как бы крались вверх по лестницам. По длинной анфиладе комнат мы прошли к большим закрытым дверям. Временами они открывались, из них вырывался свет, и человек пятнадцать — двадцать входили внутрь. Мы, остальные, молча стояли в ожидании. Наконец мы с тетей очутились совсем близко от дверей и, когда они вновь открылись, вошли внутрь. Как только мы переступили порог, служитель шепнул нам, что останавливаться здесь нельзя, нужно не спеша идти вперед, чтобы не создавать задержек.

Позднее в тот же день

Очутились мы в большой продолговатой зале, где не разрешалось ходить как вздумается, надобно было держаться одной длинной стены. Шли мы очень медленно, полуобернувшись к зале, почти что боком.

Стены были сплошь затянуты черным крепом с вытканными золотыми коронами, но выглядело все не так скорбно и жутко, как у масонов, эту залу ярко освещали высокие канделябры и хрустальные люстры. И множество цветов кругом в больших высоких вазах.

Прямо в центре на высоком черном катафалке стоял обитый бархатом гроб, в котором лежал принц. Лежал одетый в синий мундир, причем так, что видно его было целиком, с головы до ног. Голова непокрыта, и мы, всего несколько недель назад видевшие принца вблизи, прекрасно его узнали. Мне даже показалось, что сейчас он выглядит лучше. Такой тихий, спокойный, царственный.

Подле катафалка стояли важные господа в мундирах, красивее которых я никогда не видела (впрочем, видела я их вообще немного), несли караул у гроба. Не шевелились, даже не смотрели на нас, крадущихся вдоль стены.

Перед гробом — несколько столов, затянутых черным бархатом, а на них разложены принцевы ордена, его герцогская корона, мантия и проч. У каждого стола — почетный караул из господ в мундирах. Все молчаливые, неподвижные — необычайно торжественно.

У выхода из залы я уже шла, чуть ли не пятясь назад, старалась напоследок еще раз охватить все взглядом. Но боюсь, много чего разглядеть не успела.

Когда мы снова стояли в дворцовом дворе, тетя спросила, согласна ли я, что все было очень красиво.

— Конечно, очень красиво, — ответила я. — Но вы знаете, тетя, мне показалось, самому принцу все это не очень нравилось.

— Да, я тоже заметила, — сказала тетя. — Мне бы тоже не понравилось лежать вот так, чтобы весь Стокгольм глазел на меня. Но королевским особам иначе нельзя.

И тетя объяснила мне, что усопших королевских особ должно выставлять на всеобщее обозрение, дабы народ знал, что они вправду покинули земную юдоль. В противном случае начнутся бесконечные пересуды, вроде как о принце Густаве.

— Так ведь невозможно, чтобы живой человек захотел выдавать себя за покойного, — сказала я.

— Как знать, когда замешана любовь, — отвечала тетя.

Среда 12 марта

Теперь я знаю, о чем пойдет речь в моем первом романе. Я назову его «Видение Карла XI» и расскажу о шведском короле, который взошел на престол еще маленьким ребенком, так что многие годы державой правил его опекун. Но опекун этот был изменником и призвал в Швецию русского царя, который захватил всю страну и взял в плен и молодого короля, и всех его советников и заточил их в тронной зале Стокгольмского дворца.

Затем я поведаю о том, как русский царь учинил в тронной зале кровавую резню, казнив самых благородных мужей страны на глазах у шведского короля (ведь так оно происходит в России). После этого царь потребует от шведского короля отречься от престола, чтобы царь стал еще и шведским королем. Но шведский король ответит «нет» и останется непреклонен. Тогда русский царь страшно разгневается и скажет, что если король не отречется, то придется ему умереть.

Дальше в романе я увлекательнейшим образом опишу, как в дворцовом дворе возвели эшафот, как повели туда шведского короля, связанного по рукам и ногам, с повязкою на глазах, и велели положить голову на плаху. Палач русского царя уже обнажит меч и приготовится отрубить голову шведскому королю, но тут русский царь знаком остановит его и скажет, что желает еще раз спросить шведского короля, не отдаст ли он корону добром. Однако ж молодой шведский король гордо ответит «нет».

Как бы то ни было, это маленькое промедление спасет ему жизнь, ведь, не успеет палач русского царя вновь взмахнуть мечом, собираясь нанести смертельный удар, возле дворца послышится громкий шум и вопли ужаса. А еще сигналы трубы и барабанная дробь, и выстрелы, и лязг оружия, прибегут слуги русского царя, закричат, что ему надо скорее бежать, так как шведы отвоевали Стокгольм и вот-вот возьмут дворец. Царь и все его придворные обратятся в бегство, а палач, сунув длинный меч в ножны, поспешит следом за ними.

В следующий миг во дворцовый двор ворвется молодой швед в студенческой фуражке, преклонит колено перед связанным королем и освободит его от пут. Следом за ним прибежит огромная толпа шведов, в основном одетых по-крестьянски, они будут ликовать и кричать от радости, что король жив. А король обернется к молодому человеку в студенческой фуражке, который вызволил его, и спросит, что все это означает. Тогда молодой человек расскажет королю, что он, как некогда Густав Васа,[42] ездил по стране, поднимал далекарлийцев, и вермландцев, и все прочее население, так что теперь страна свободна, русскому царю пришлось убраться восвояси.

Тогда шведский король, человек благородный, скажет, что теперь править Швецией должно его освободителю. «Русскому царю я свою корону не отдал, — скажет он, — но отдам ее тебе. Ты больше, чем я, достоин править храбрым народом».

«Большое спасибо, кузен! — ответит на это молодой человек в студенческой фуражке. — Никогда я не отниму у тебя корону. Но мой батюшка отказался от своих королевских прав, чтобы жениться на моей матери, и я был бы очень благодарен, если он будет восстановлен в оных правах и признан твоим родичем!»

Эта сцена кажется мне такой красивой и возвышенной, что на глазах у меня выступают слезы.

Понятно, в романе надо написать и о многом другом, ведь это лишь финал. Остальное придумаю, как только останусь в одиночестве и у меня не будет уроков.

Пятница 14 марта

Вчера старая Улла Мюрман решила всенепременно увидеть похоронную процессию принца Августа, и мне, Элин и Аллану позволили пойти с нею.

Мы отправились на ту улицу, по которой, как разузнала Угла, проследует похоронная процессия, и долго в ожидании стояли на тротуаре. Улла предупредила, что мы ни в коем случае не должны позволять оттеснить себя от края тротуара, ведь, если взрослые станут впереди нас, мы, поскольку ростом пока не вышли, ничего не увидим.

Пришли мы заранее и на первых порах, кроме нас, там почти никого не было. Но очень скоро весь тротуар заполнился народом, и не только тротуар, но и часть мостовой. Однако нас никто не отпихивал, и мы были очень довольны, что заняли такое превосходное место.

Как вдруг на улице появились марширующие солдаты, наконец-то есть на что посмотреть. Свейская лейб-гвардия,[43] и Вторая гвардия, и флотские матросы. Свейская гвардия и Вторая гвардия прошли мимо, а матросы остановились и выстроились плечом к плечу по обе стороны улицы, так что мостовая между ними была пуста и похоронная процессия могла проследовать без помех.

Все бы ничего, да только вот матросы оттеснили на тротуар всех, кто стоял на мостовой, и мы — Элин, Аллан, Улла и я — оказались прижаты к стене дома. Перед нами очутились какие-то здоровенные толстяки, а перед ними еще и матросы — словом, когда появится похоронная процессия, мы явно ничегошеньки не увидим.

Таких, кого оттеснили, было много, они ругались и толкались, желая снова занять хорошие места по краю тротуара, но стоявшие там теперь даже и не думали уступать, твердили, что это их места, и по всей улице разгорелись ужасные перебранки. Одна только старая Улла молчала.

Когда же всё успокоилось и затихло, Улла протянула руку и легонько дружески похлопала по плечу крупную толстуху, что стояла прямо перед нами. Та повернула голову и бросила на Уллу злющий взгляд.

— Даже не пытайтесь! — сказала она. — Я с этого места нипочем не сдвинусь!

— Нет-нет, что вы, голубушка госпожа Петтерссон, — сказала Улла, — я ничего такого в виду не имела. Хотела только поздороваться со старой знакомицей. Я ведь много лет служила экономкой у аудитора Афзелиуса и завсегда покупала салаку в вашей лавочке на Рёдабударна.

Толстуха обернулась еще раз, глянула на Уллу и тихонько сквозь зубы чертыхнулась.

— Нешто… нешто упомнишь всех, кто покупал у меня салаку, — сказала она, по-прежнему весьма недружелюбно. — Но чего вы от меня хотите? Может, с рыбой что не так было?

— Нет, — спокойно ответила Угла. — Я всегда говорила, у вас лучшая салака в Стокгольме. Вы всегда торговали честно, и сдачу правильно отсчитывали, и рыбку-другую в довесок добавляли. Вот я и подумала, может, вы, госпожа Петтерссон, пособите мне чуток с детишками.

— По моему разумению, таким маленьким детям совершенно нечего делать в этой толчее, — заметила торговка.

— Вот именно что маленьким, — сказала Угла, — оттого-то я и подумала, что не будет никакого беспокойства, коли они станут на краешке тротуара перед вами, мадам Петтерссон, взрослому человеку они ничего не заслонят.

— Верно, тут вы правы, — рассмеялась торговка. — Вы чертовски разумная женщина. Пущай дети станут впереди меня. От этого никому урону не будет.

Она посторонилась, пропустила Элин, Аллана и меня вперед себя на край тротуара, чтобы мы все увидели.

Процессия, конечно, была очень красивая и необыкновенная, но самое удивительное все-таки, что старая Улла сумела добыть для нас удобное место исключительно благодаря своему дружелюбию и уму.

Суббота 15 марта

Нынче я приглашена к полковнице X***** на вечер английских игр, поэтому стоит, пожалуй, сперва немного о ней рассказать.

Не странно ли, что я встретила так много людей с Сен-Бартельми?[44] Ну, пожалуй, «много» — слишком сильно сказано, однако поскольку у Швеции нет иных колоний, кроме этого маленького островка, то можно считать замечательным, что знаком с четырьмя людьми, которые там бывали.

Дело в том, что полковница X*****, которая дает мне уроки английского, была замужем за губернатором Сен-Бартельми и жила там много лет. Теперь, после кончины губернатора, она поселилась в Стокгольме со своей падчерицей, миссис Джоан М., вдовой английского врача, которая всегда выглядит печальной, и падчерицыной дочкой, мисс Харриэт М., прелестной жизнерадостной семнадцатилетней девушкой. Кроме того, у полковницы есть домоправительница, барышня С., очень близкая ее подруга, которая тоже жила на Сен-Бартельми и управляла домашним хозяйством губернатора X*****.

Когда я выяснила, что полковница много лет жила на одном из Малых Антильских островов, я ужасно обрадовалась, так как думала, что смогу узнать массу интересного про тамошние места. Полковница — шведка, но со мной говорит только по-английски, и я очень старалась учить английский, хотела освоить его получше именно затем, чтобы расспросить ее про негров, про индейцев, про змей, про колибри, про кораллы и полипы и прочие диковины, какие там есть, судя по учебнику географии Дама. Но большой пользы эта затея мне не принесла. Ни полковница, ни миссис М., ни мисс Харриэт М., ни старая барышня С. не выказывают желания поговорить об острове. По всей видимости, они так там скучали, что даже рассказывать об острове не желают. Мне-то казалось, нет ничего романтичнее жизни на одном из Малых Антильских островов, но четыре мои знакомицы, которые там были, явно полагают, что жить в Стокгольме куда изысканнее.

Полковница — очень милая дама и, если не приставать к ней с вопросами о Больших и Малых Антильских островах, весьма разговорчивая и открытая, со мной она беседует обо всем, как со взрослой. Однажды она сказала, что благодарит судьбу за то, что на островах выучила английский и французский, ведь иначе ей было бы не на что жить, кроме маленькой пенсии. Теперь она может зарабатывать не только уроками английского, они с барышней С. сняли большую квартиру, чтобы брать на полный пансион молодых девушек. Пансионерок уже полным-полно, потому что люди охотно устраивают своих дочерей на пансион в таком месте, где постоянно говорят на иностранных языках.

Дядя Уриэль в родстве с полковницей, правда весьма отдаленном, и они с тетей хвалят ее за то, что она такая дельная и умеет сама себя обеспечить. Они говорят, она энергичная, и у нее множество интересных идей, наверно, так оно и есть, и вот теперь она придумала собрать нынче вечером вместе всех своих учениц и пансионерок и устроить английские игры. Я, конечно, могу немного поговорить по-английски с полковницей и с остальными, что жили на Сен-Бартельми, но играть по-английски, когда тебя слушает столько людей, по-моему, все-таки страшновато, я бы предпочла, чтобы полковница не хваталась именно за эту идею, а придумала бы что-нибудь другое и обошлась без меня.

Воскресенье пятнадцатое марта

Сегодня нескончаемый дождь со снегом и ветром, делать совершенно нечего, кроме как сидеть дома и писать дневник.

Я все-таки попросила полковницу позволить мне не участвовать в английском вечере, но она и слышать об этом не пожелала. Заявила, что будет очень занимательно и полезно для меня. К тому же она уговорила тетю прислать и Элин с Алланом, хотя они еще не начали учить английский, а раз они пойдут, то и мне нельзя остаться дома.

Элин и Аллан такие очаровательные, и так мило одеты, и совершенно не робеют в обществе (как и все стокгольмские дети), поэтому никого не смущало, что они не знают по-английски. Все девушки, пансионерки полковницы, пришли от них в полный восторг. Но я-то невзрачная, вдобавок хромая, и платье у меня совсем некрасивое, и башмаки домашней работы изрядно неуклюжие, так что меня наверняка нещадно высмеют, коли я вдобавок наделаю ошибок в английском.

Когда все собрались, полковница расположилась в углу весьма просторной столовой, а мы, остальные, расселись вокруг нее и начали по-английски играть в «Погрузку корабля», что оказалось далеко не просто, ведь когда та, что изображала капитана судна, говорила: «Мое судно приняло груз на букву а или h (или любую другую букву)» — и бросала кому-нибудь из нас платочек, схватившая платочек должна была тотчас ответить словом, начинавшимся с а или h, к примеру «amethysts», или «bread», или еще как-нибудь, смотря по названной букве, прежде чем бросившая платочек успевала сосчитать до двадцати. Поначалу я очень боялась, но дело пошло лучше, чем я ожидала. Всякий раз, когда платочек бросали мне, я умудрялась назвать подходящее английское слово.

Многие из полковницыных пансионерок были вполне взрослые девушки, они определенно каждый вечер посещали большие балы или прославленные театры, а потому держались пренебрежительно: мол, невелика радость играть в игры для малышей. В особенности одна, высокая, темноволосая красавица-смуглянка по имени Ида фон К., пребывала в дурном расположении духа. Весьма внятно она проворчала, что это занятие не для взрослых людей, и, по-моему, полковница услышала, потому что вид у нее сделался усталый и недовольный. Мисс Харриэт М. по доброте сердечной старалась помочь своей бабушке поддержать оживленный настрой, однако не преуспела, все заскучали.

Точь-в-точь как у нас дома на Рождество. Мы всегда начинаем с «Погрузки корабля» и прочих «умственных игр», как мы зовем их дома, в Вермланде, и пока играем, вечно изнываем от скуки. А когда становится совершенно невмоготу, начинаем играть в жмурки, и в «Коси, коси овес», и в третий лишний, и прочие игры, где можно подвигаться, и тогда воцаряется веселье, все хохочут, галдеж такой, что потолок, того гляди, обвалится.

Не очень-то приятно узнать, что в Стокгольме обстоит точно так же, и я в самом деле подумала, что надо бы что-то предпринять, ведь полковницын вечер грозил обернуться катастрофой. Пока мы, томясь от скуки, играли в «умственные игры», пансионерки одна за другой выскальзывали из зала, уходили к себе, так что под конец играли одни только мы, гости.

Тут я набралась храбрости и спросила полковницу, нельзя ли поиграть в жмурки, в кошки-мышки или еще что-нибудь веселое, и представьте себе, она вправду обрадовалась моему предложению, а остальные, еще не успевшие улизнуть прочь, тоже согласились, что идея хорошая. Большой обеденный стол отодвинули в один угол, пианино — в другой, а полковница, мисс Харриэт, старая барышня С. и я стали в кружок посреди комнаты, чтобы играть в кошки-мышки. (По-английски игра называется Puss Puss in the Ring.) Кузине Элин выпало быть кошкой, а кузену Аллану — мышкой, оба они, шустрые да ловкие, так гонялись друг за другом в кружок и из кружка, что все развеселились, засмеялись, громко закричали — точь-в-точь как в Вермланде на Рождество.

Потом кошкой стала мисс Харриэт, а я — мышкой, и она мигом меня изловила, тут все хохотали еще пуще прежнего, а уж когда я стала кошкой, а кузина Элин — мышкой, вообще смеялись чуть не до упаду: я никак не могла поймать Элин, только без конца бегала за нею, и все ужасно ликовали, что Элин такая легонькая да проворная и прелестная, те, что стояли кружком, аплодировали ей, а мисс М. в конце концов обняла ее и расцеловала.

Пансионерки же, с удивлением услышав, какое веселье царит в столовой, открыли свои двери и одна за другой воротились к нам. И тоже принялись играть в кошки-мышки, так что веселье било ключом. И мадемуазель фон К., которая чванилась больше всех, теперь играла с искренним увлечением, что, как мне кажется, было замечательно для полковницы.

Но аккурат в самый разгар веселья мадемуазель фон К. глянула на часы и сказала полковнице, что ей надобно уйти, ведь ее жених приезжает вечерним поездом из Упсалы.

— Да-да, конечно, — отвечала полковница. — Я понимаю, ты должна нас покинуть. Но не хочешь ли вместе с ним вернуться сюда? Скажи господину кандидату, мы будем очень рады!

Мадемуазель фон К. обещала все передать, но, судя по ее виду, не верила, что сумеет уговорить жениха.

Она ушла, а мы продолжали веселиться. Играли в жмурки и в «Море волнуется», порой напрочь забывая про английский язык. Харриэт М. — просто душечка, она научила нас нескольким английским детским песенкам, мы пели их и танцевали. Это тоже было очень весело.

Время пролетело быстро — не успели оглянуться, как часы уже пробили девять. В столовой пора было накрывать угощение, и все мы перешли в полковницыну гостиную. А поскольку гостиная далеко не такая просторная, как столовая, пришлось заняться более тихими играми.

Харриэт предложила поиграть под музыку в поиски спрятанной вещицы, полковница попросила меня отвернуться и закрыть глаза, а они тем временем спрячут одно из колечек Харриэт.

— Может, ей лучше пойти в комнату мадемуазель фон К.? — спросила Харриэт и отворила дверь совсем рядом с гостиной. — Ведь ничего страшного, если она постоит там минутку-другую.

Да, все, разумеется, согласились, что так лучше, ведь тогда можно обсудить, куда спрятать вещицу, и я ничего не услышу, и в следующий миг я уже была одна в комнате мадемуазель фон К.

Посредине стоял красивый круглый стол, и на нем горела высокая керосиновая лампа, а под лампой — большая фотографическая карточка, я такой большой в жизни не видала. Я сразу смекнула, что на ней изображен жених мадемуазель фон К., тот самый, кого она пошла встречать на вокзале. Она наверное умышленно поставила фотографию под лампой, чтобы он, едва войдя в комнату, увидел свой портрет.

Я подумала, что мадемуазель фон К. замыслила все очень удачно, и шагнула вперед глянуть на жениха. И хочешь не хочешь узнала моего студента.

На сей раз об ошибке и речи не было. Это не принц Густав и не кто-то другой, нет, именно он, студент.

Я оставалась в комнате очень недолго, буквально через минуту меня позвали. Тут-то и выяснилось, что полтора месяца в Стокгольме не прошли даром, ведь вскоре после приезда я страшно смутилась, когда юстиции советница Б. спросила, кого это я жду, стоя у окна, но теперь я ничем не выдала своих чувств. Положила себе думать только о музыке и о колечке, которое мигом разыскала.

Потом я играла, пила чай, болтала вперемежку по-английски и по-шведски, смеялась и была оживлена чуть ли не больше всех остальных.

Однако все время боялась, что вот-вот придут мадемуазель фон К. и ее жених, ведь полковница просила позвать жениха на нашу вечеринку, но они не пришли.

Когда мы наконец собрались домой, полковница X***** необычайно любезно поблагодарила меня за то, что я помогла сделать вечер таким веселым, и я бы порадовалась, случись это в другой раз, а не нынешним вечером.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.