Глава четвертая Красавец Дидье

Глава четвертая

Красавец Дидье

Красноречие Мишеля, так блистательно защищавшего в суде Жорж Санд, объяснялось скорее всего его профессией, чем движением сердца. Любовники не ладили больше друг с другом. Очень быстро Мишель оттолкнул от себя Жорж. При встречах он был слишком настойчивым и утомлял ее. Хотя она только что ответила на его мольбы, все же он чувствовал, что внутренний мир ее оставался для него неприступной святыней. Он упрямо старался заставить ее понять то, что он называл «политической необходимостью; она ее считала преступной и ребяческой. Она испугалась, поняв, что он скорее честолюбив, чем искренен. Он не дорожил своими идеями; прочтение нового автора меняло его взгляды: после Монтескье он становился умеренным, после Обермана — отшельником. Это непостоянство, граничащее с манией, вызывало досаду у Жорж. Она надеялась найти учителя, а получила тирана. «Иногда мне кажется, — говорила она ему, — что ты Дух Зла, настолько ясно видны в тебе черты холодной жестокости и несправедливой тирании по отношению ко мне». Почему оча не порвала с ним? Странная вещь, но этот пожилой, некрасивый, недобрый человек, этот «неверный и ревнивый деспот» сумел если не полностью удовлетворить, то по крайней мере пробудить в ней ту женщину, которую молодые любовники — Сандо, Мюссе, Паджелло — считали «настоящей Лелией».

Жорж Санд — Мишелю из Буржа, 25 марта 1837 года: Не о любви мы думали в то время, когда судьба бросила нас в объятия друг друга. Нас охватила страсть. Не было ни сопротивления, ни размышления… Все решало твое, желание, оно господствовало над моим. Я подчинилась твоей любви, не зная еще силы моей любви, но я подчинилась ей, опьяненная, предчувствуя, что первой иссякнет твоя любовь, потому что я знаю, насколько мои привязанности глубоки, насыщенны, спокойны и упорны. В слезах я приняла первые твои ласки… В течение нескольких дней ты меня любил так, что мечтал не только о телесном, но и об абсолютном соединении наших судеб. Ты даже назначил для этого срок, он приближается… Успокойся! Твое обещание начертано в моем сердце, а оно принадлежит тебе. Это листок из книги жизни, ты можешь его разорвать. Когда я стала беззащитной, когда моя сила сломилась, когда все струны моего существа обнажились и зазвучали под твоей рукой, моя любовь к тебе стала такой сильной и глубокой, что я не могу себе представить другой цели в жизни, как только жить с тобой…

Она писала ему письма, пылкие, таинственные и зашифрованные, потому что существовала госпожа Мишель, перед которой трибун трепетал. Мишеля она называла Марселем: Бурж — Орлеаном, Ноан — Ле Шене, Мориса Санд — Мари; 7 апреля (годовщину их встречи) — Женриль. Элиза Туранжен, девушка из Буржа, их наперсница и сообщница, дававшая приют их любви, была названа Сперанцей. Иногда, чтобы отвести подозрение, Жорж делала вид, что пишет женщине и говорила о Марселе в третьем лице. Переписка эта оставалась чувственной, тревожной, в привычном для Жорж Санд порывистом стиле. Любовники упрекали друг друга в неверности, и оба были правы.

Ревность Мишеля понять легко, потому что в Санд, как только ее любовь замирала, просыпалась женщина, не желающая упускать возможности счастья. Молодой, очень красивый швейцарец, тридцати одного года, Шарль Дидье одновременно с Мишелем был одним из близких знакомых как в Париже, так и в Ноане. Его некогда привела на набережную Малакэ Ортанс Аллар. Родившийся в Женеве в семье гугенотов, ботаник, альпинист, поэт Дидье преклонялся перед Руссо и перед Бенжаменом Констаном. Каждый вечер в дневнике он подсчитывал свою «интеллектуальную кассу». Романтик в душе, страстный пуританин, он чувствовал себя чужим среди аристократической буржуазии своей страны; он начал путешествовать: во Флоренции он стал любовником Ортанс Аллар. В 1830 году он приехал в Париж с 50 франками в кармане. Виктор Гюго, его божество, принял его, и Дидье был приобщен к Сенаклю. Он написал роман «Подземный Рим», имевший небольшой успех, но, прочитав «Лелию», он подумал: «Я чувствую себя слабым, жалким писателем, плохим художником рядом с таким могуществом формы и страсти».

Когда этот красивый поклонник был представлен Санд ее приятельницей Ортанс Аллар, Санд молча стала присматриваться к нему. Дидье говорил хорошо («даже слишком хорошо», по мнению Сент-Бёва), не останавливаясь, ясным голосом, опустив глаза, с едва заметной улыбкой на губах, довольно привлекательный в своей пренебрежительности и самоуверенности. Тот факт, что Ортанс, знавшая толк в мужчинах, полюбила этого красноречивого женевца, заслуживал внимания. Он был приглашен приходить запросто: он хвалил простоту Жорж, но был неприятно поражен нечистоплотностью Планша и фамильярностью молодых провинциалов, которые стояли лагерем на набережной Малакэ.

Человек сурового воспитания, Дидье был настоящим мужчиной, он не мог жить без женщин и нравился им. Жорж пригласила его одного. Он увлекся игрой. Дневник Дидье: «Госпожа Дюдеван, нежная, покинутая; она дышит любовью; я боюсь, что она в связи с Планшем, человеком, не созданным для нее…» Сент-Бёв наговорил с три короба недоверчивому молодому человеку про «гнусности госпожи Дюдеван» и, в частности, про ее историю с Мериме. Затем на сцене появился Мюссе, и Дидье был забыт до того момента, когда однажды утром Санд попросила у него взаймы сто франков, «чтобы заплатить за дрова перед отъездом в Италию». Безденежный женевец подумал, что француженки очень странные особы. Но когда он вернулся из Испании в конце 1835 года еще более красивым, с преждевременно поседевшими волосами, Мюссе уже не было. Жорж предложила ему протекцию у Бюлоза, деньги, вообще что он захочет.

Дружеские отношения возобновились. 26 мая 1836 года он обедал у нее вместе с Эмманюэлем Араго. «Фантастическая ночь. Мы ушли от нее в пять часов. Уже совсем рассвело: Араго был навеселе… Усталый, я развалился на подушках дивана, а она, грустная и не слишком надменная, водила рукой по моим волосам, называя меня своим старым философом…» Они оба влюбились в нее сразу же после того, как расстались с ней. Вечером следующего дня Дидье прибежал на набережную Малакэ с тремя бутылками шампанского. «Жорж — веселая и смеющаяся. Мне не нравится в ней ее дурной тон, но я прощаю ей это. Вино делает ее нежной, меня тоже. Она целовала меня, я целовал ее, и, расставаясь с ней в 8 часов утра, в сильную бурю, мы обменялись с ней: она дала мне свою кашемировую шаль, а я ей — свой белый шарф». Серьезных людей всегда ждет опасность в такой игре чувств. Он желал ее. Но чего хотелось ей? «Форту убежден, что Жорж хочет меня… Я не хочу влюбиться в нее, потому что я стану несчастным при таких характерах, как у меня и у нее». Тем не менее он считал ее добрым малым. «Она мне много рассказывает о Мишеле из Буржа, о чисто интеллектуальной основе их связи. Она клянется, что у нее не было любовников после разрыва с Альфредом де Мюссе… Она прекрасна и очаровательна».

25 апреля 1836 года она переехала к нему, на улицу Дю Регар, дом 3. Он ей уступил свою комнату.

Дневник Дидье: Ее переезд ко мне вызывает тысячу сплетен… Мы стали гораздо ближе друг другу… Это сложное, существо еще во многом непонятно мне, и я боюсь ее неудержимого непостоянства. Как бы я ни изучал ее, я ее не понимаю. Верна ли она? Разыгрывает ли она комедию? Умерло ли в ней сердце? Неразрешимая задача…

2 мая 1836 года: Вечером она уходит, и мы встречаемся только в полночь. Закончив шестое «Письмо путешественника», она становится нежной и ласковой. Она ложится у моих ног, положив голову мне на колени и взяв мои руки… О Сирена, что тебе нужно от меня?

Другие тоже недоумевали, что она хочет от него и не закончилось ли царствование Мишеля. Из Женевы Лист спрашивал Санд, насколько достоверна «эта новая история». Она ответила, что никакой истории нет.

Жорж Санд — Францу Листу, 5 мая 1836 года: Шарль Дидье — мой старый и верный друг. Кстати, вы меня спрашиваете о моей новой истории, в которой он якобы играет некоторую роль. Я не знаю, что это за история, что могут говорить. То, что говорят о вас и обо мне. Вы знаете, насколько это верно; об остальном судите сами. Многие в Париже и в провинции говорят, что с вами в Женеве не госпожа д’Агу, а я… Дидье в подобном положении по отношению к даме, но дама эта вовсе не я. Это мне не помешало провести неделю в Париже у него…

Да, она поселилась у Дидье, так как, по ее словам, боялась, как бы муж не приехал за своим имуществом на набережную Малакэ; но еще один друг, Давид Ришар, жил тогда под той же крышей у Дидье, и эти дни были «патриархальными». Что касается Мюссе, она о нем уже давно перестала думать:

Я не знаю, думает ли он обо мне, разве что когда ему захочется написать стихи и заработать сто су в «Ревю де Дё Монд…» Скажу вам больше: я ни о ком в этом смысле не думаю! Я гораздо счастливее в этом состоянии, чем когда бы то ни было в жизни. Приближается старость. Желание глубоких переживаний удовлетворено сверх меры. Моей натуре свойственны спокойный сон и жизнерадостное настроение. После тридцати лет жизни, разгромленной тысячью случайностей, нужны только чистые, длительные привязанности… Все это у меня далеко позади. Пусть бежит время вперед; привилегия известного возраста в том, что примиряешься со всем, равно как и устаешь от всего. Не устаешь только от добра, соединенного с разумом. Я верю, что в Мари вы нашли сокровище; берегите ее! Бог спросит с вас на небе, и, если вы ее не ценили по достоинству, вы никогда не услышите звуков небесных арф. Что касается меня, то я уверена, что на том свете я услышу только звуки дьявольской гитары и адский барабан. У меня тоже было сокровище, это было мое собственное сердце, но я дурно обошлась с ним.

В мае она снова поехала в Ла Шатр по поводу своего процесса. Обезумевший от любви и неудовлетворенный, Дидье без конца задавал себе вопрос; «Сирена, что тебе нужно от меня?» То он испытывал желание отказаться от встреч с ней и от тягостной роли наперсника; то его терзала любовь и надежда. Так как она ему почти перестала писать, он, встревоженный, поехал за ней в Берри.

Дневник Шарля Дидье: Грустная поездка, душевные противоречия, растерянность. Приезжаю в Ла Шатр. Она спит, а я ее бужу и, не говоря ни слова, бросаюсь в ее объятия. Она сжимает меня в своих объятиях, и потом в этой долгой немой ласке наступает примирение. Объяснение происходит лишь вечером в Ноане, куда она меня привозит. Я провожу с ней пять дней, эти дни одни из самых чудесных в моей жизни… Полное забвение. Тишина деревни. Вечера под тенистой листвой Ноана. Свет луны. Мы одни, всегда одни… Ночи, проведенные на террасе при свете звезд; моя рука обнимает ее, она опускает голову мне на грудь…

Среди деревьев и цветов, вдалеке от других мужчин, Жорж могла быть приятной любовницей. В течение нескольких дней Дидье был полон счастья, очарован, опьянен: «В глубине души она добра… Мишель очень ревнует ко мне; говорит об этом во всех письмах». По возвращении в Париж Дидье получает от нее несколько великолепных страниц об этих прекрасных днях, затем наступает молчание.

Говоря по правде, она и не думала о нем. Она путешествовала, судилась, купалась одетая в Эндре, затем в мокрой одежде бросалась на траву, шла четыре лье пешком, а ночью работала над переделкой «Лелии» для нового, исправленного издания. Признания в бессилии должны были исчезнуть в романе. Отныне Пульхерия и Стенио были принесены в жертву мудрости Тренмора. Роман приобретал моральную и социальную окраску. Что касается любви, то Лелия от нее отказалась.

Жорж Санд — Мари д’Агу: Она из общины Ессеев, подруга пальм, gens[28] solitaria[29], о которых говорит Плиний. Этот прекрасный отрывок будет эпиграфом к моему третьему тому; эпиграфом осенней поры моей жизни. Одобряете ли вы такой план книги? Что касается плана жизни, то вы не можете судить об этом; вы слишком счастливы и слишком молоды, чтобы отправиться к целительным берегам Мертвого моря (все тот же Плиний-младший), чтобы войти в ту общину, в которой никто не рождается и никто не умирает…

Это наводит на мысль, что после всего, даже после Мишеля, Жорж оставалась Лелией.

Мне великие люди осточертели (простите за выражение). Я предпочла бы видеть их всех у Плутарха. Там их человеческие качества не доставляют мне страданий. Пусть их вырубают из мрамора, пусть их отливают из бронзы и пусть меня оставят в покое. Пока они живы, они злы, надоедливы, капризны, деспотичны, желчны, подозрительны. Они смешивают в своем надменном прозрении козлищ и овец. Они хуже относятся к своим друзьям, чем к своим врагам. Боже, спаси нас от них! Оставайтесь доброй, если хотите, даже глупой; Франц вам скажет, что, на мой взгляд, люди, которых я люблю, никогда не бывают достаточно глупыми. Сколько раз я его упрекала в том, что он слишком умен! К счастью, это «слишком» не бог весть что, и я могла его сильно любить.

По мнению Мари д’Агу, Санд его любила даже чересчур. «То, что вы мне говорите о Франце, — писала ей Жорж, — вызывает у меня поистине болезненное, яростное желание слушать его. Вы помните, что я забираюсь под рояль, когда он играет. У меня крепкая натура, и нет таких инструментов, которые были бы достаточно сильны для меня…» У нее действительно была «крепкая натура», и воздушная Мари не доверяла ей. Однако она настаивала, чтобы Санд присоединилась к ним в Швейцарии. И в августе 1836 года, когда женевские любовники уехали в Шамони, внезапно объявилась Жорж. Она выиграла процесс; она приехала в сопровождении своих детей, двух старых друзей и служанки Урсулы Жосс, никогда не выезжавшей до этого из Ла Шатра и вообразившей себя на Мартинике, будучи в Мартиньи. Жорж, как Байрон, путешествовала со всем своим зверинцем. Можно представить эффект, производимый в маленьких горных отелях этим пажем в блузе, бросающимся на шею прекрасной даме с длинными белокурыми локонами; эффект, производимый Листом в рафаэлевском берете и его маленьким учеником Коеном по прозвищу Пуцци, которого хозяин трактира называл Барышней. У Листа и Мари тоже был свой бродячий цирк, и они тащили за собой не только Германа Коена, но и остроумного женевца майора Адольфа Пикте, написавшего блестящий рассказ об этой поездке в Шамони, названный им «Фантастической сказкой».

Это и была фантастическая сказка. Лист и Мари назывались там Fellows[30]. Мари называлась Мирабеллой, Арабеллой или Принцессой; Санд и ее дети были окрещены Piffo?ls[31] из-за длинных носов Жорж и Мориса. В журнале гостиницы она записала:

Фамилия путешественников: Семья Пиффёль.

Местожительство: Природа.

Место прибытия: От бога.

Направление следования: На небо.

Место рождения: Европа.

Звание: Бродяги.

С какого времени носите это звание: Всегда.

Кем присвоено: Общественным мнением.

Разгул идей. Говорили о философии и о музыке, о светилах и о сотворении мира, о Шеллинге и о Гегеле, о боге. В маленькой книге майора Жорж представала как гений, как созидательная сила, как мальчишка и поэт одновременно, в то время как Лист был духом музыки, а Арабелла — анализом, мыслью. На обложке была изображена Санд с сигарой во рту. Все иллюстрации противопоставляли двух женщин: мальчишку в блузе и прелестно причесанную, серьезную, неприступную графиню. А Жорж Санд сделала карикатуру в стиле Мюссе на их группу со следующей надписью: «Абсолют тождествен самому себе». Лист с растрепанными волосами спрашивал: «Что это значит?» Майор отвечал: «Немного туманно», а Арабелла, чья голова утопала в подушках, говорила: «Я давно запуталась во всем этом». Морис, тринадцатилетний художник, тоже делал бесчисленные наброски и шаржи. Бродячий цирк путешестворал. Во Фрибургском соборе Франц сыграл на органе «Dies irae»[32] Моцарта. «Quantus tremor est futurus…»[33].

«И вдруг, — пишет Санд в своем «Десятом письме путешественника», которое описывает (и великолепно) это путешествие, — вдруг, вместо того чтобы меня устрашить, эта угроза божественного суда показалась мне обещанием, и неизведанная еще радость ускорила биение моего сердца. Доверие, бесконечное спокойствие говорили мне, что вечное правосудие не покарает меня…» Совесть ее была спокойна. С точки зрения своей морали она не была виновной. Дидье? Она щадила его болезненное самолюбие. Как, не нанеся ему раны, могла она отказать ему в том, в чем другим не отказывала? Мишель? Она готова была посвятить ему свою жизнь, но он был женат, непостоянен и равнодушен. Она была уверена, что «день гнева станет для нее днем прощения».

Возвратились в Женеву; Лист написал «Фантастическое рондо» на тему испанской песни Мануэля Гарсиа, отца знаменитой певицы Малибран, и посвятил ее господину Жорж Санд; Санд вскоре написала «лирическую сказку» «Контрабандист», вдохновленную этим рондо Листа. В октябре Жорж должна была вернуться во Францию; условились, что Франц и Мари догонят ее в Париже и что Феллоу и Пиффёли будут жить все вместе. В общем они были довольны друг другом, потому что гений признает гения. Однако Жорж завидовала немного этой счастливой любви и считала, что Принцесса слишком мало признательна Листу. Довольно желчная Мари д’Агу чувствовала себя в Женеве, как «рыба без воды», и с горечью жаловалась на свою бесцветную жизнь: «К несчастью, получилось, что именно здесь наш хлеб насущный; поэтому я изменила «Pater»[34] и все время говорю богу: «Хлеб наш насущный не даждь нам днесь», Арабелле не нравилось, что «Рондо» было посвящено Жорж, что Франц хвалил музыкальность этого слишком женственного пажа, забиравшегося под рояль, когда играл Лист. Но ведь Жорж Санд посвятила свой роман «Симон» (довольно туманный портрет Мишеля).

Госпоже графине д’А…

Снизойдите, графиня, к сей маленькой сказке,

деревенскому барду простите его неувязки,

и о том, что сестра вы ему, умолчите,

и на нем благородство свое проявите.

Пусть, графиня, господь вам простит прегрешенья.

Скрытый ангел, узнайте себя в песнопенье.

Расстались в дружеском тоне: «Здравствуйте, нежная и очаровательная Принцесса, здравствуйте, дорогой кретин из Вале… Моя дочь великолепна. А я, по выражению Генриха Гейне, тесто и хлеб». Она возвращается из Швейцарии с детьми и с молодым случайным обожателем Гюставом де Жеводан. Прождав напрасно Мишеля в Швейцарии, она надеялась, что он приедет к ней в Лион.

Жорж Санд — Мишелю из Буржа: После шести недель ожидания, чаяния, надежды, подавленности, видя, что вы упорно не хотите приехать ко мне, потому что, как истый паша, вы считаете, что я должна явиться к вам с покорностью одалиски, — я надеюсь, что встречу вас в Лионе, и еду туда с детьми. Провожу там пять скучнейших дней в какой-то харчевне с моими помирающими от тоски детьми и моим дорожным спутником, молодым приятным юношей, любезным до предела, но крайне неинтересным наедине. Вы не появляетесь! Не имея ни времени, ни денег, я уезжаю; возвращаюсь домой, изнуренная, раздраженная, уставшая от добродетели, сознаюсь вам в этом, не зная, как использовать эту поэзию, этот пыл, который Швейцария влила в мою кровь, и нахожу ваше письмо. Такое письмо мог бы написать разве что банкир своей содержанке! Чтобы такой человек, как вы, мог осуждать и подобным образом относиться к такой женщине, как я!.. Это очень плохо!..

Он обвинял ее в новых изменах. Она протестовала.

Я вам сказала раз и навсегда, что если бы и случилось такое несчастье, что я изменила бы вам в какой-нибудь день упадка физической слабости, болезненного желания, — я призналась бы вам в своей ошибке, и тогда в вашей власти было бы наказать меня вечным забвением… Такая злопамятность была бы слишком сильным наказанием за погрешность, пусть даже грубую, но в какой-то мере простительную; ведь, кстати, вы сделали то же самое по отношению к вашей жене, после того что мы стали принадлежать друг другу! Как бы то ни было, я снесла бы без всяких пошлых сцен или обмороков последствия моего беспутства. Я испытывала бы угрызения совести в степени, равной моему злодеянию, но не пошла бы в пустыню каяться в грехе, который вы — и очень многие весьма уважаемые мужчины — совершили уж не знаю сколько тысяч раз.

Не скрою от вас, я много выстрадала из-за своего целомудрия, я сплю беспокойно; сотни раз кровь бросалась мне в голову; среди прекрасных гор, слушая по утрам пение птиц, вдыхая пленительный запах лесов и долин, я часто садилась в стороне одна; в эти минуты моя душа была полна любви, колени дрожали от сладострастия. Я еще молода. Хотя я и говорю другим, что я стала спокойной, как старцы, — кровь моя горяча… Я делаю по десять лье пешком, и, когда я вечером в харчевне бросаюсь на кровать, я еще думаю о том, что грудь любимого — это единственная подушка, на которой отдохнули бы моя душа и тело. Однако я сохранила безмятежность, обманувшую даже моих друзей — Франца и Мари… А другие считают, что я Лелия в полном смысле слова и что, когда я бледнею, это просто потому, что я устала от ходьбы. Поверьте, у меня были случаи найти лекарство от моих страданий; вокруг меня было много мужчин моложе вас, которые ждали только взгляда… Я была в полной безнаказанности; есть тысяча способов обмануть вас, похоронить навек миг похоти, в котором Екатерина Вторая не отказала бы себе. От этого пятна, незначительного самого по себе, но исчезающего для тех, кто любит, меня уберегло не то, что женщины называют «добродетелью» (я не знаю смысла этого слова), меня уберегла любовь, которая живет в моем сердце и которая внушает мне непреодолимое отвращение к одной мысли, что меня будут любовно обнимать руки другого мужчины, а не ваши. Это о вас я мечтаю, просыпаясь разгоряченной, это вас я зову, когда божественная природа поет страстные гимны, когда горный воздух, проникая в мое тело, будит желания…

Нет, утверждала она, никогда она не поддавалась искушениям, тогда как он… Когда она проезжала через Бурж, друзья ей рассказали, что Мишель влюбился в какую-то женщину «отвратительно толстую».

Из достоверных источников, а также из уст невинного ребенка я узнала, что ты проводил время с этой женщиной. Могу ли я не страдать и не подозревать? Тебя связывает с этой женщиной не дружба, иначе ты бы мне об этом сказал, а ты ничего никогда не говорил. Ты сам мне говорил, что ее муж тебе неинтересен. Что ж ты делаешь у нее? Она музыкальна, но поет плохо, с невыносимой аффектацией; я это знаю; я ее слышала… Этот фальшивый талант не может ни нравиться тебе, ни развлекать тебя. Она зла и ненавидит меня… Она не упускает случая, чтобы не поносить и не оклеветать меня. Я это знаю; я это почти слышала сама. Как ты можешь быть близок с существом, которое меня ненавидит?.. Боже! Я бы не могла слушать, чтобы мой лучший друг, мой собственный сын говорил плохо о тебе! Я бы возненавидела его и порвала с ним навсегда!

Так скажи мне, Марсель, что ты делаешь у нее и почему ты проводишь там часы, урывая их от работы? Может быть, эта женщина утоляет твое сластолюбие, как это могла бы сделать публичная девка? Увы! Я моложе тебя, во мне боль-, ше крови, больше мускулов, больше нервов, у меня железное здоровье, избыток энергии, который некуда девать, но даже самый молодой, самый красивый мужчина не соблазнил бы меня на измену тебе, несмотря на то, что я забыта тобой, несмотря на твое презрение и даже неверность. Когда меня беспокоит поднявшийся жар в крови, я вызываю врача, чтобы он пустил мне кровь. Врач говорит, что это преступление, самоубийство, что от этого мне все равно не будет легче; что мне нужен любовник, иначе моя жизнь под угрозой от избытка жизненных сил. Но это невозможно, выше моих-сил; я не смогу перенести даже мысли об этом…

Мне ненавистна мысль, что это красивое, обожаемое тело, насыщенное моими ласками, изнемогавшее в моих объятиях и оживавшее от моих поцелуев; это тело, так часто замиравшее от нашего исступления, так часто воскресавшее от моих поцелуев, волос, горячего дыхания… Увы! Куда вы устремились, мои воспоминания?.. Однажды я тебе вернула сознание своим дыханием: я думала, что умру, так много сил я отдала, чтобы вдохнуть в твое больное сердце жизнь и любовь, наполнявшие мою грудь. О! Как мне было бы сладко умереть, переливая в тебя силу обременявшей меня здоровой юности. О! Мой бог! Неужели это любимое тело осквернится прикосновением к чужой бесстыдной плоти? Неужели твой рот будет наслаждаться дыханием проститутки? Нет, это невозможно!

Поскольку он избегал ее, она поселилась у Сперанцы и умоляла его встретиться хотя бы на несколько минут:

«Я не допускаю мысли, что вы боитесь меня так же, как боитесь госпожи Мишель, что вы отступите от свидания со мной, я взываю к вашей чести…» Он приехал. Кое-как наладив эту невеселую любовь, она уехала в Париж. Дидье, неотступно преследуемый радужными воспоминаниями о Ноане, надеялся, что она поселится у него, но она сняла комнату на антресолях «Отеля де Франс», улица Лаффит, 23; на втором этаже в этом же отеле жили Франц и Мари. Салон снимался за общий счет; отверженная обществом и при этом тщеславная госпожа д’Агу изо всех сил старалась превратить салон в место встреч писателей и артистов. Она потеряла свое положение на Сен-Жерменском Олимпе; в отместку она хотела царить в мире художников. У нее бывали Гейне, Мицкевич, Ламенне, Балланш, Мишель, Шарль Дидье, Эжен Сю. У нее Санд в первый раз услышала молодого польского музыканта Фридерика Шопена, единственного пианиста, который мог по своей гениальности и красоте блистать рядом с Листом; там же она познакомилась с госпожой Мануэль Марлиани, женой испанского консула, восторженной итальянкой, салонной дамой, шумной, нежной и опасной своим языком.

Бедняга Дидье был приглашен в «Отель де Франс»; увидя там Жорж, прекрасную, окруженную поклонниками и равнодушную, он расплакался на виду у всех. После неоднократных молений ему было разрешено прийти к ней 25 ноября в полночь. Но несчастные любовники всегда сами портят себе жизнь; вместо того чтобы насладиться мгновенной радостью, они плачут о невозвратном прошлом.

Дневник Дидье: Ночь закончилась ужасным объяснением и страшными признаниями. Слушая то, что она говорит, я леденел, ее слова не могли оживить меня, я лежал как мертвый рядом с ней. В ее душе есть что-то жестокое, ей нравится мучить людей, она довольна, когда причиняет людям страдание. Сердца в ней нет; она послушна только своему воображению, только оно руководит ею…

Он забыл свои слова, что «в глубине души она добра», записанные им в то время, когда она предпочла его Мишелю.

Как только Жорж снова уехала из Парижа в Ноан, ему пришла мысль повидать Мари д’Агу и поговорить с ней об изменнице. Он уважал Мари д’Агу, серьезную, как и он сам, и умевшую лучше, чем Санд, вызывать к себе сожаление. «Она мне больше нравится, чем Лист, — наивно признавался милейший Дидье, — это существо благородное, очень несчастное… Я плохо понимаю их отношения; я думаю, что они притворяются и что мы наблюдаем последние вспышки их любви…» В действительности этого еще не было. Однако уже в Швейцарии началась «жестокая борьба двух натур, пылких, в глубине души благородных, но надменных и невоздержанных». Дидье излил душу перед Мари, и та, осуждая Санд с зоркой суровостью ровни и соперницы, с удовольствием выслушала жалобы красавца швейцарца. Она обещала, что замолвит за него слово при разговорах с Жорж в Ноане, куда она собиралась уехать на некоторое время.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.