Доктор Фаустус мировой литературы
Доктор Фаустус мировой литературы
Кто такой писатель? Тот, чья жизнь — символ. Я свято верю в то, что мне достаточно рассказать о себе, чтобы заговорила эпоха, заговорило человечество, и без этой веры я отказался бы от всякого творчества.
Томас Манн. Дневники
Итак, Томас Манн. Классик XX века, сумевший существенно раздвинуть рамки романа и насытить его новым содержанием. Томас Манн вслед за Достоевским показал бездны, о которых не ведал гуманизм прошлого. Он проложил путь учению Фрейда на страницы литературы, ведя в своих романах захватывающий диалог рационального с бессознательным. Но при этом писатель никогда не забывал, что у весов две чаши, истина не посередине, а в равновесии. Он и называл себя так — «человек равновесия».
Литературовед Игорь Эбаноидзе, занимающийся творчеством Томаса Манна, рассказывает: «Еще в школе я стал читать „Доктора Фаустуса“, далеко не все, наверное, понимая или понимая очень по-своему. Но поразило меня тогда безгранично бережное отношение Манна к внутренней жизни человека — как раз то свойство его художнического мира, которое Станислав Лем счел анахронизмом для двадцатого века. А потом я прочел „Волшебную гору“, буквально „проглотил“ два тома…»
Директор архива писателя (Цюрих, дом на углу Шёнбер-гассе и Доктор-Фауст-гассе) в благодарственной речи по случаю вручения ему в 1993 году премии Томаса Манна, объясняя, почему он посвятил свою жизнь творчеству этого писателя, сформулировал семь тезисов. Вот первые два из них:
«1. Универсальность Томаса Манна. Читая его, имеешь дело со всей мировой литературой — от Ветхого и Нового Заветов, от Гомера, Вергилия, Данте… до Джойса и Пруста…
2. Интеллектуальность Томаса Манна, его способность прояснять человеческие ситуации… Он хочет видеть сразу во многих перспективах, одновременно со всех сторон… Но этот художник познания хочет видеть также и то, что стоит за вещами, за человеком, — старается видеть насквозь. А для этого сквозного видения мало рациональности, оно связано также и с ненавистью, и с любовью…»
Томас Манн родился 6 июня 1875 года в Любеке, он — младший брат писателя Генриха Манна и отец писателя Клауса Манна (на всякий случай, чтобы не было путаницы среди литературных неофитов). Еще в гимназии Томас Манн начал писать стихи. Попробовал чиновничьего хлеба: был служащим страховой компании. Свой первый рассказ «Падшая» опубликовал в 1894 году.
Широкую известность принес ему роман «Будденброки» (1901) с подзаголовком «Упадок одной семьи». Российское телевидение показывало экранизацию романа, а многие и просто читали его, поэтому нет смысла пересказывать сюжет и идеи, заложенные в нем. Отметим, что за «Будденброки» писатель в 1929 году был удостоен Нобелевской премии.
Последующие сочинения Томаса Манна органично вошли в классику мировой литературы: «Тонио Крёгер» (1914), «Признания авантюриста Феликса Круля» (1922), четырехчастевый роман-эпопея «Иосиф и его братья», над которым Манн работал с 1926 по 1942 год, «Волшебная гора» (1924), «Доктор Фаустус» (1947) и другие. И, конечно, известнейшая новелла «Смерть в Венеции» (1913), по которой режиссер Висконти поставил прекрасный фильм. Новелла лирична и философична одновременно.
Для нас важно и то, что Томас Манн любил русскую литературу и однажды назвал ее даже «святой». Он написал несколько статей о творчестве русских писателей, в частности, о Льве Толстом, которого называл гигантом, и Чехове. «Все творчество Чехова, — отмечал Манн, — отказ от эпической монументальности, и тем не менее оно охватывает необъятную Россию во всей ее первозданности и безотрадной противоестественности дореволюционных порядков…»
К своей известности Томас Манн относился весьма сдержанно: «Прижизненная слава — вещь очень сомнительная; мудро поступит тот, кто не позволит ей ни ослепить, ни даже взволновать себя. Никто из нас не знает, как и в каком ранге предстанет он перед потомством, перед временем».
Главное для Манна было писательство, литературный процесс, который доставлял ему наслаждение. «Искусство, — говорил он, — самый прекрасный, самый строгий, самый радостный и благой символ извечного, неподвластного рассудку стремления человека к добру, к истине и совершенству…»
О, если бы к добру, истине и совершенству стремились все люди на земле! Увы и увы!..
11 февраля 1933 года Томас Манн отправился с женой из Мюнхена в лекционную поездку. Ему предстояло прочесть в Амстердаме, Брюсселе и Париже известный доклад «Страдание и величие Рихарда Вагнера». На родину писатель уже не вернулся.
Обстановка в Германии изменилась почти в одночасье. К власти пришли фашисты, и тут же была развернута травля писателя: ему припомнили прошлые антифашистские высказывания, обвинили его в «пацифистских эксцессах», в «духовной измене родине» и прочих смертельных грехах. Возвращаться домой было опасно, и Томас Манн превратился в писателя-эмигранта: сначала осел во Франции, позднее переехал в Швейцарию.
В Швейцарии, в Лугано, в отеле «Вилла Кастаньола», 27 марта 1933 года он записывает в дневнике:
«Бесконечный, неисчерпаемый разговор о преступном, омерзительном безумии, о садистских патологических типах властителей, которые доходят до сумасшедшего бесстыдства ради достижения абсолютной, не подверженной критике власти… Две возможности их падения: экономическая катастрофа либо внешнеэкономическое столкновение. Душой жаждешь этого, готовый к любой жертве, к любым последствиям. Никакой крах не кажется слишком большой ценой за крах этих гнуснейших выродков…»
Обратите внимание: это написано в конце марта 1933 года, задолго до варварского нашествия на страны Европы, до Освенцима, Лидице, Орадура и Дахау, до «похода на Восток» и прочих злодеяний фашистской клики. Нутром художника Томас Манн распознал звериную поступь фашизма и охарактеризовал его как «преступное, омерзительное безумие».
Еще одна запись. 8 ноября 1933 года:
«Вечером читал… речь фюрера о культуре. Поразительно. Этот человек, представитель мелкого среднего класса с неполным средним образованием, ударившийся в философствование, — явление поистине курьезное. Нет сомнения, что ему, в отличие от типов вроде Геринга или Рема, есть дело не только до войны, но и до „германской культуры“. Мысли, которые он выстраивает, беспомощно, без конца повторяясь, все время соскальзывая в сторону и совершенно убогим языком, — мысли беспомощно пыжащегося школяра. Это было бы даже трогательно, если бы не свидетельствовало о столь ужасающей нескромности. Никогда еще власть имущие, мировые деятели, занявшиеся политикой, не изображали из себя таким образом учителей народа и всего человечества. Ни Наполеон, ни Бисмарк этого не делали…»
Фашизм и культура — вещи несовместимые. Когда после войны сын Томаса Манна Клаус вернулся в Мюнхен, он нашел дом отца обезображенным: его использовали для спаривания тевтонских самцов с нордическими самками, чтобы получить чистую арийскую нацию. В необузданной страсти нацисты сломали и испортили почти все.
Томаса Манна больше волновал даже не дом, а дневники (сокровенные записи, не предназначенные для чужих глаз), которые там остались. Дневники должен был вывезти из Мюнхена шофер писателя Ханс Хольцнер, но он отнес чемодан с дневниковыми тетрадями прямехонько в «коричневый дом» — мюнхенскую штаб-квартиру нацистской партии. Выяснилось, что Ханс Хольцнер давно являлся нацистским агентом и осуществлял за писателем слежку. В конечном счете дневники все же вернулись к Томасу Манну, чему он был бесконечно рад.
Несколько лет писатель провел в Соединенных Штатах. Там его тоже подстерегала напасть: по свидетельству журнала «Шпигель», Федеральное бюро расследований внимательно следило за политическими взглядами писателя. И в роли осведомительницы якобы выступала его дочь Эрика. По утверждению профессора Штефана, между 1940 и 1951 годами она передавала ФБР сведения о немецкой эмигрантской колонии в Штатах и о политической позиции отца. Так ли это было на самом деле или нет? Не будем гадать. По крайней мере слежка, если она и была, никак не отразилась на судьбе Томаса Манна. Последние годы своей жизни он провел в Швейцарии и скончался в Цюрихе 12 августа 1955 года в возрасте 80 лет.
12 августа 1975 года, в 20-ю годовщину его смерти, были вскрыты согласно завещанию четыре больших пакета, хранившихся в его цюрихском архиве. В них находились дневники: тридцать две тетради, более пяти тысяч довольно плотно исписанных страниц.
Большую часть своих дневников и записных книжек Томас Манн уничтожил. Он регулярно вел дневник с ранней молодости, но потомкам оставил лишь небольшую часть, относящуюся к годам перелома, эмиграции. Сохранились записи с 1918 по 1919 год и с 1933 до смерти в 1955 году.
Когда дневники были опубликованы, то читатели изумились, что гений (каковым себя считал Манн, невзирая на периодические приступы сомнения в себе) способен ежевечерне делать такие по-человечески обыкновенные, даже слишком обыкновенные записи. Равнозначно мыслям на политические и исторические темы в дневниках описываются приобретение башмаков, посещение парикмахера, прогулки, обеды, чаепития. Семье и друзьям отведена роль статистов, цель в самоотражении, выявлении самого себя. Наблюдения Манна постоянно направлены на его самочувствие, как физическое, так и душевное.
Вот, к примеру, запись от 18 марта 1933 года:
«…В постели рассказ Лескова… Спал сегодня до половины шестого. По пробуждении возрастающее возбуждение и упадок духа, состояние кризисное, с восьми под наблюдением К. Ужасная эксцитация, растерянность, дрожь мышц, озноб и страх утратить разум. При ласковом внимании К. и от таблетки люминала и компресса постепенное успокоение. Смог выпить чаю и съесть яйцо. Сигарета…»
Томасу Манну идет 58-й год. Но в данном случае дело даже не в возрасте. Это его натура.
Бросается в глаза аполитичность Томаса Манна, он не хотел быть бойцом и не бросался в гущу политических схваток. Лишь чрезвычайные обстоятельства (такие, как приход к власти нацистов) заставляли его занимать определенную позицию. Не случайно еще в 1918 году он написал «Записки аполитичного». В них он признавался, что относится к демократии с той же неприязнью, что и к писателям, вмешивающимся в политику. В пику своему брату Генриху он называл последних литераторами-цивилизаторами (как тут не вспомнить некоторых наших литераторов, с головой окунувшихся в пучину политики).
И все же «когда грянул гром», Томас Манн решительно поднял свой голос против чумы фашизма. «Страдая Германией» — так назвал впоследствии писатель свой сборник антифашистской публицистики, работая над которым он не раз обращался к дневниковым записям.
«Я не мог бы жить, не мог бы работать, я бы задохся, если бы хоть изредка, как говорят старики, не „изливал душу“, если бы время от времени не выражал прямо и недвусмысленно своего отношения ко всем гнусным речам и гнусным делам, которые наводнили Германию…»
Но все это только «изредка», а в основном записи писателя вертятся вокруг собственного самочувствия. В письме к Агнесс Майер (16 июля 1941 года) он жаловался, что в течение нескольких недель «пребывал в очень плохом и подавленном состоянии… Врач что-то предпринял для повышения моего кровяного давления… и я чувствую себя здоровяком. Вот как зависим мы, жалкие существа, от маленьких изменений в химии нашего тела. Измените в человеке функционирование нескольких желез, „внутреннюю секрецию“, и вы поставите его вверх ногами как личность. Есть тут что-то позорное и возмутительное».
Прибавим к этому рассуждение Нафты, одного из героев «Волшебной горы»: «…Человеку присуща болезнь, она-то и делает его человеком… в той мере, в какой он болен, в той мере он и человек… гений болезни неизмеримо человечнее гения здоровья…»
Что ж, это так: гениальность есть некий вывих, отклонение от нормы.
Томас Манн в своих дневниках предстает писателем с высшей степенью откровенности. В январе 1919 года он, прочитав вслух жене «Песнь о детке», записал в дневнике: «Она была очень растрогана, не одобрив лишь описание самого интимного. Самое же интимное одновременно является и самым общностным, самым человечным. Кстати, мне такие сомнения совершенно незнакомы».
Спустя годы, 7 июля 1941 года, он пишет Агнесс Майер: «…Тяжкая жизнь? Я художник, то есть человек, который хочет развлекаться, — и не надо по этому поводу напускать на себя торжественный вид. Правда, — и это опять цитата из „Иосифа“, — все дело в уровне развлечения: чем он выше, тем больше поглощает тебя это занятие. В искусстве имеешь дело с абсолютным, а это тебе не игрушки. Но все-таки, оказывается, это игрушки, и я никогда не забуду нетерпеливых слов Гёте: „Когда занимаешься искусством, о страдании не может быть речи“».
Таким был Томас Манн, писатель и мыслитель, помогающий нам, его читателям, далеко не писателям и не мыслителям, брести по неизведанным лабиринтам жизни — по крайней мере, без отчаяния и пессимизма. Утешение (одновременно с пониманием и разумением всех сложностей жизни) всегда можно почерпнуть у Томаса Манна, у Иосифа и его братьев. Недаром близкие называли писателя не иначе как «великий чародей».
«Ну а личная жизнь Томаса Манна?» — непременно спросит кто-то из дотошных. Она на удивление скромна и небогата. В этом смысле Томас Манн — явная противоположность таким писателям, как Александры Дюма — отец и сын, Мопассан, Гюго, Байрон и другие корифеи пера, которые в своей жизни сочетали творчество с увлечением женщинами, писание книг у них перемежалось с любовными приключениями, а творческое вдохновение вполне уживалось с сердечными драмами, более того, в них они черпали силы для литературной работы.
Томас Манн стоит не в этом ряду.
«Я не доверяю наслаждению, — признавался он, — не доверяю счастью, считаю их непродуктивными. Я думаю, что сегодня нельзя быть слугой двух господ — наслаждения и искусства, что для этого мы недостаточно сильны и совершенны. Я не думаю, что сегодня можно быть бонвиваном и в то же время художником. Надо выбирать одно из двух, и моя совесть выбирает работу».
Как художник Манн был страстным и неравнодушным; как человек — уравновешенным и спокойным. Избрав свой путь, он не разбрасывался чувствами, берег эмоциональные выбросы исключительно для литературы. У него была одна-единственная жена Катя, урожденная Прингсгейм (1883–1980), которая была моложе его на 8 лет.
С ней Томас Манн прожил долгую и счастливую жизнь, 11 февраля — день своей свадьбы — они отмечали неизменно и трогательно.
Как произошло знакомство? Чинно и благородно. 28-летний Томас Манн пишет брату Генриху из Мюнхена 27 февраля 1904 года:
«…Я введен в светское общество к Берштейнам, к Прингсгеймам. Прингсгеймы — впечатление, которым я переполнен. Тиргартен с высокой культурой. Отец — университетский профессор с золотым портсигаром, мать — красавица в ленбаховском вкусе, младший сын — музыкант, его сестра-близнец Катя (ее зовут Катя) — чудо, нечто неописуемо редкое, драгоценное существо, которое самим фактом своего бытия может заменить культурную деятельность 15 писателей и 30 живописцев… В этих людях нет и намека на еврейское происхождение, не чувствуешь ничего, кроме культуры…
Возможность возникла передо мною и приводит меня в трепет. Я не могу думать ни о чем другом. Болван-чурбан упал с лестницы и все-таки получил в жены принцессу. А я, черт побери, я больше, чем болван-чурбан! Дело тут ужасно сложное, настолько, что я многое отдал бы за то, чтобы устно обсудить его с тобой в каком-нибудь тихом уголке. Сразу скажу: не стоит спрашивать, будет ли это моим „счастьем“. Разве я стремлюсь к счастью? Я стремлюсь к жизни и тем самым, наверно, „к своему творчеству“. Далее, я не боюсь богатства…»
Незадолго перед свадьбой, 23 декабря 1904 года, Томас Манн пишет очередное письмо старшему брату, в который раз пытаясь объяснить, что такое счастье лично для него:
«…Я не облегчил себе жизнь. Счастье, мое счастье — оно в слишком высокой степени переживание, волнение, познание, мука, оно слишком далеко от покоя и слишком сродни страданию, чтобы долго быть опасным для моего художничества… Жизнь, жизнь! Она остается тягостью. И поэтому она со временем еще, наверно, даст мне повод для нескольких хороших книг…
Последняя половина периода сватовства — сплошная психологическая нагрузка. Обручение — тоже не шутка, поверь мне. Изнурительные усилия войти в новую семью, приспособиться (насколько удается). Светские обязанности, сотни новых людей, надо показывать себя, надо вести себя…»
И наконец 11 февраля 1905 года свадьба. Томасу Манну идет 30-й год. Он женился на богатой невесте и испытывает все тяготы богатого дома (для него это действительно тяготы): «Я сейчас живу с Катей на широкую ногу, с „ленчами“ и „дине“, а по вечерам смокинг и лакеи в ливреях, забегающие вперед и отворяющие тебе двери… Кстати, это не хвастовство счастьем! У меня, вопреки уверениям отовсюду насчет гигиенической пользы брака, не всегда в порядке желудок, а потому и не всегда чиста совесть при этой сказочной жизни, и я нередко мечтаю о чуть большей доле монастырской тишины и… духовности. Если бы я непосредственно перед свадьбой не успел чего-то закончить, а именно „Фьоренцы“, у меня было бы, наверно, очень скверно на душе…»
Да, любовь, да, брак, но главное все же — творчество!..
У Кати проблемы с тяжелыми родами, у Томаса Манна — острый приступ нервной диспепсии, из-за которого ему прописан массаж. В письме брату он пишет 6 декабря 1905 года:
«Катя снова на ногах… Она кормит маленькую, которой это идет на пользу. Иногда, просыпаясь утром с размягченным после массажа телом и окрепшим желудком, слыша, как плачет ребенок, и чувствуя желание работать, я испытываю такое пронзительное ощущение счастья, какого у меня не было уже двадцать лет…»
Плач ребенка и желание работать — в этом весь Томас Манн. В дневниках писателя то и дело встречается упоминание о жене, он сокращенно обозначает ее буквой «К». «К», как правило, выступает в роли заботливой жены и матери его детей.
В семье Манн выделим двух детей: Эрику (1903–1969) и Клауса (1906–1949). Эрика — артистка, впоследствии журналистка и писательница. Клаус стал писателем под влиянием отца. И, как Лев Львович Толстой, сын Льва Николаевича, вечно мучился напоминанием о том, что в литературе он как бы изначально и навек только сын своего отца. Клаус Манн написал несколько значительных книг («Мефисто», «Поворотный пункт» и другие), в которых отразил историю интеллигента между двумя мировыми войнами, то есть человека, которому решающие годы жизни пришлось провести в социальном и духовном вакууме. Сам Клаус Манн окунулся в гущу политической борьбы (не в пример отцу), но не вынес всех ее драматических противоречий.
Но «старик» выдержал. Опять же спасительная сила духа. Неукротимый дух и любовь к искусству делали его настоящим Фаустом. И последняя цитата из дневников, которой вполне можно подвести черту под его богатым творчеством и скудной личной, частной жизнью:
«Искусство и там, где речь идет лично о художнике, означает повышенную насыщенность жизни. Оно счастливит глубже, пожирает быстрее. На лице того, кто ему служит, оно оставляет следы воображаемых или духовных авантюр; даже при внешнем монастырском образе жизни оно порождает такую избалованность, переутонченность, усталость, нервозное любопытство, какие едва ли может породить жизнь самая бурная, полная страстей и наслаждения».
Так что конфликты, авантюры, страсти, любовь, рок — все это, уважаемые читатели, ищите не в жизни Томаса Манна, а в его книгах.
На этом можно, конечно, поставить точку. Но, пожалуй, необходимо бросить пару темных пятен на излишне светлый портрет Томаса Манна. Добродетель никогда не гуляет в одиночку, всегда за ней тянутся какие-то черные тени. Что касается Манна, то это его гомосексуализм и антисемитизм, хотя, разумеется, это никаким образом не портит Томаса Манна как великолепного творца и художника.
Как пишет Евгений Беркович в статье «Томас Манн: между двух полюсов»: «Буквально накануне помолвки с Катей у Томаса закончился долгий, почти пятилетний роман с художником и виолончелистом Паулем Эренбергом, ставшим прототипом скрипача Руди Швердфегера в романе „Доктор Фаустус“.
Нельзя забывать, что в то время однополая любовь однозначно осуждалась обществом. С женитьбой на Кате Прингсхайм Томас Манн выбрал судьбу добропорядочного гражданина. Однако глубоко спрятанное влечение к молодым голубоглазом юношам, прорывающееся в его дневниках, до старости жило в примерном муже и отце шестерых детей».
Если внимательно читать «Волшебную гору», то легко предположить что герои романа Томаса Манна — утонченный Ганс Касторп и воинственный Иоахим Цимсен — являются для автора волнующими и притягательными образами, к ним писатель испытывает физическое влечение.
Что касается второго «греха» Манна — его антисемитизма, — то он, очевидно, связан с его провинциальностью: Любек не Берлин. К евреям Манн относился двояко. То, что он категорически осуждал в евреях, он ненавидел в себе самом. То, чем он гордился в себе, он превозносил в евреях. Один из его идейных противников Теодор-Лессинг в связи с этим назвал Манна «засахаренным марципаном из Любека». И ирония: жена — еврейка. Пожалуй, об этом он лишь однажды обмолвился брату в письме: «Это своебразная, хорошенькая и эгоистически вежливая маленькая евреечка».
Другая еврейка в жизни Томаса Манна — Ида Герц, которая была страстной поклонницей писателя, вела его библиотеку и архив, собирала все, что относилась к жизни и творчеству ее кумира, и пополняла на протяжении десятилетий сначала в Германии, потом в Лондоне, куда она эмигрировала, ставший грандиозным архив Манна. Ида Герц боготворила Манна, несмотря на все обиды и унижения с его стороны. Она умерла в 1984 году в 90-летнем возрасте.
Подводя итог, можно сказать, что антисемитизм Томаса Манна был все же мягким и никаким не оголтелым, но тем не менее фашисты зачисли Манна в свои враги и назвали его «бесспорно, большим другом евреев».
И, наконец, последняя точка. Великий Томас Манн трудной дорогой шел к идеалу и добру, и он взобрался на эту трудную «Волшебную гору». А мы все копошимся и боимся к ней даже подойти.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.