3
3
Два человека оказали огромное, можно даже сказать решающее влияние на мою жизнь: писатель Михаил Булгаков и художник Борис Биргер.
Было это в середине 60-х, когда в «Новом мире» был опубликован «Театральный роман», а чуть позже в журнале «Москва» — роман «Мастер и Маргарита».
Многих поразили тогда эти книги, явившиеся вдруг из небытия. Но еще больше, пожалуй, поразил сам факт торжества художника, его победы над временем и тупой, душившей все живое силой тоталитарной власти. В каком-то упоении, как пароль, как знак надежды повторяли мы друг другу мгновенно ставшую расхожей булгаковскую формулу — «Рукописи не горят». Но на меня этот феномен Булгакова оказал не только моральное воздействие. Он прямо-таки физически подтолкнул меня к тому, чтобы я перестал наконец оглядываться на внешние обстоятельства, мешающие мне писать то, что хочется, и, не думая о последствиях, забыв о советской власти, ее верных церберах-редакторах, цензуре и прочих гадостях, целиком отдаться тому делу, которое я считал главным делом своей жизни.
Но одного этого — хотя и мощного — толчка, вероятно, было бы все-таки недостаточно. Чтобы решиться окончательно и бесповоротно вступить на этот путь, мне недоставало уверенности. Мешало более чем скромное представление о моих литературных возможностях. Охватившая все мое существо радостная энергия, возбужденная феноменом Булгакова, уперлась в отрезвляющее, обескураживающее: «Quod licet Jovi, non licet bovi». Что бы там ни было, — подмигивала и высовывала мне язык эта древняя поговорка, — но ты-то ведь не Булгаков!
И тут последовал второй толчок.
Эту «вторую космическую скорость» мне сообщил Борис Биргер, с которым я познакомился примерно в то же время. И дело тут — как и в случае с Булгаковым — было не столько в биргеровских картинах (хотя и они произвели на меня сильное впечатление), сколько в самом феномене Биргера.
Феномен этот заключался в том, что, какая бы ни стояла на дворе погода, какие бы ни появились в тот день в газетах сообщения о неприятных, гнусных или даже роковых событиях, каково бы ни было его настроение и самочувствие, каждое утро Борис Биргер укладывал в свой объемистый потрепанный портфель плотно закрытые стеклянные банки, в которых находился его неприхотливый обед (неприхотливый, но все-таки с непременным супом: как старый язвенник, он не мог даже на один день позволить себе остаться без горячего супа) и отправлялся в долгий и утомительный путь (две пересадки на метро, только москвич знает, что это такое) на другой конец Москвы, в Измайлово, где находилась его маленькая мастерская. И — работал. Работал, выполняя свой каждодневный, самому себе заданный урок с таким тщанием и упорством, как если бы очередная его картина была уже заранее куплена Русским музеем или Третьяковской галереей. А закончив очередной портрет или пейзаж, тотчас же начинал грунтовать новый холст для следующей работы, словно даже один день вынужденного простоя или отдыха грозил ему смертельной опасностью.
В те времена такой образ жизни — естественный и даже, как я теперь понимаю, единственно возможный для подлинного художника — многим представлялся какой-то дикой странностью. Ведь Биргер тогда уже давно — и не только по собственной воле — перестал участвовать в официальных выставках. Никаких заказов у него не было. Картины его не продавались. Да он и не хотел их продавать…
Но ведь настоящий поэт сочиняет стихи не потому, что надеется их издать. И настоящий писатель пишет то, что он пишет, не потому, что надеется своими писаниями изменить мир или повысить нравственный уровень общества, в котором живет. И настоящий художник создает свои картины не потому, что надеется их выставить или продать, и даже не потому, что рассчитывает, что когда-нибудь они будут висеть в музее. Все они делают свое дело по той единственной причине, что не могут его не делать.
Из всего этого, конечно, отнюдь не следует, что писателю так-таки уж совсем не нужен читатель, поэту слушатель, а художнику зритель. Но в чем другом, а в зрителях Борис Биргер никогда не испытывал недостатка.
В часы работы не воспринимающий ничего, кроме своей модели и холста на мольберте, в остальное время своего повседневного бытия он и часа не мог прожить без друзей, без контакта с людьми, без дружеского застолья, без какой-нибудь азартной игры. И во многом именно благодаря этим свойствам его характера крохотная мастерская Биргера стала в те годы своего рода центром художественной и интеллектуальной жизни Москвы.
Среди тех, кто постоянно собирался тогда у него в мастерской, а позже и в его московской квартире, были известные музыканты (Эдисон Денисов), актеры (Алла Демидова, Игорь Кваша), ученые (академики Андрей Сахаров и Израиль Гельфанд), писатели (Владимир Войнович, Фазиль Искандер, Василий Аксенов), поэты (Булат Окуджава, Олег Чухонцев).
Они-то и бывали обычно первыми зрителями его картин. Показ новых работ был, конечно, важной частью всех этих сборищ. Но он неизменно завершался дружеским застольем, во время которого слышался не только звон стаканов и звяканье ножей и вилок, но и звучали громкие голоса друзей, большинство из которых были отчаянными спорщиками. Спорили об искусстве, о поэзии, о смысле бытия, ну и, конечно, о политике. О политике, впрочем, не спорили, потому что тут все были единомышленниками. И все наши разговоры на эти (политические) темы неизменно кончались двумя традиционными тостами: «Чтоб они сдохли!» (надеюсь, не надо объяснять, кого мы при этом имели в виду) и — «За успех нашего безнадежного дела!»
Позже, когда дела у Биргера чуть-чуть поправились и он обзавелся довольно вместительной квартирой, эти сборища из мастерской переместились к нему домой, благо туда же переехали и некоторые его картины. В квартире этой собиралось до сорока, а иногда и до пятидесяти человек. Помимо семейных праздников (дни рождения самого Биргера и всех членов его семьи) здесь мы неизменно собирались под Новый год на традиционную биргеровскую елку. Празднество это, кроме обычного застолья и шуточной лотереи, в которой вам мог достаться какой-нибудь пустяковый блокнотик или дешевенькая зажигалка, а мог и бесценный рисунок, сделанный рукой самого хозяина, непременно включало в себя бал-маскарад. Все мы были тогда уже не очень молоды и дурачиться в масках особой охоты ни у кого не было. Но азарт Биргера, его веселая энергия, его неиссякаемый напор постепенно заражал нас всех, и даже самые угрюмые и мрачные из нас в конце концов напяливали на себя заранее изготовленные художником маски: каждому предназначалась своя, уморительно-комичная, казалось, не имеющая ничего общего с оригиналом, но все же сохраняющая какие-то его черты, по которым сравнительно легко можно было его опознать. Лишь один человек из всей компании представал в эти минуты перед нами без маски. Это был Андрей Сахаров. Но он в ней и не нуждался, ибо для него Биргером был придуман специальный костюм, состоявший из белой простыни (тоги), в которую он элегантно закутывался, и прикрывающего лысину лаврового венка. Остальное дополняла презрительно-высокомерная мина, которую научился придавать своему лицу Андрей Дмитриевич, что окончательно довершало его сходство с императором Нероном, как то и задумывалось художником и режиссером всего этого маскарадного действа.
Но вершиной, кульминацией всех этих празднеств был кукольный театр.
Началось с того, что в один прекрасный день Биргер сделал несколько кукол, карикатурно изображающих его самого и нескольких его ближайших друзей. Постепенно труппа этого будущего кукольного театра увеличивалась. Но довольно долгое время куклы безмолвствовали: нам просто демонстрировались их возможности при помощи какой-нибудь короткой пантомимы. Но вот настал торжественный день: юбилей художника. Биргеру, если не ошибаюсь, стукнуло тогда 60. И мы (группа ближайших друзей юбиляра) решили ознаменовать эту дату шуточным кукольным концертом. Каждой кукле была написана соответствующая роль: кому — юмористический монолог, кому — куплеты, Кому — романс…
Особенно большой успех имели два номера.
На сцене Биргер (кукла) качал колыбельку, в которой лежали два пластмассовых голыша, а за сценой пел Вертинский:
Жил я бурно и весело, — каюсь!
Но жена всё к рукам прибрала:
Совершенно со мной не считаясь,
Мне двух дочек она родила.
Я был против: начнутся пелёнки!
Ну зачем себе жизнь осложнять…
Но залезли мне в сердце девчонки,
Как котята в чужую кровать.
Доченьки, доченьки,
Доченьки мои…
Где ж вы, мои ноченьки!
Где вы, соловьи!
Всё, о чем пелось в этой песенке, — один к одному — совпадало с новой семейной коллизией пятидесятилетнего Биргера, который незадолго до того женился на своей двадцатилетней Наташе, и она быстро родила ему двух дочек.
Еще больший успех имел другой номер, в котором Биргер (кукла), развалившись в кресле, дымил настоящей сигаретой, — а за сценой его, биргеровский, голос (на самом деле это был голос Игоря Кваши, который очень похоже грассировал «под Биргера», чуть-чуть — еле заметно, без нажима — утрируя биргеровскую речевую манеру) читал составленный нами из разных кусков монолог Хлестакова. С наибольшим восторгом (хохот, бурные аплодисменты) была воспринята аудиторией самая ударная — обреченная на успех — реплика Хлестакова из его письма «душе Тряпичкину»:
— Жуирую, волочусь напропалую за женой и дочкой… Не решился только, с которой начать, думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги…
Успех этой реплики тоже был связан с тем, что она живо напоминала всем зрителям хорошо им известную коллизию из биргеровского «донжуанского списка». И две легко узнаваемые героини этой коллизии тоже были тут, среди зрителей, и хохотали и аплодировали вместе со всеми (а что им было делать?)
В общем, концерт наш прошел с большим успехом. И вот тогда-то мы и подумали: а почему бы не сочинить для биргеровских кукол специальную пьесу и не разыграть на этой кукольной сцене настоящий спектакль?
На свою беду сочинить сценарий для будущего спектакля вызвался я. И с того дня это превратилось в мою постоянную обязанность. Помню, как-то накануне очередного новогоднего празднества приехал ко мне Биргер с замечательной нашей актрисой Аллой Демидовой. В самой категорической форме они потребовали:
— Через неделю, самое большее через десять дней, чтобы пьеса была готова! А то у нас совсем не останется времени на репетиции.
Я был занят тогда очень срочной работой. Начал отнекиваться, стал подыскивать вместо себя другую кандидатуру. Но от Биргера не так-то просто было отвязаться: он не желал слышать никаких возражений. А очаровательная Алла помогала ему, пуская в ход свое неотразимое обаяние. Короче говоря, я сдался. Но при этом все-таки не скрыл своего недовольства: «Вот, откладываю серьезное, важное дело. И ради чего? Ради ерунды! Ради пустой забавы!»
И тут Биргер сказал:
— Ах, друг мой! Откуда мы с тобой знаем, что в этой жизни важно, а что нет! Может быть, в конце концов окажется, что наш кукольный театр — это и есть самое важное и самое нужное из того, чем мы с тобою всю жизнь занимались!
Я вспомнил про Боккаччо, который всю жизнь писал какие-то скучные, ныне мало кому известные поэмы, а на досуге, забавляя друзей и приятелей, сочинил «Декамерон», принесший ему всю его посмертную славу, вспомнил еще какие-то такие же курьезы из истории мировой литературы, и невольно согласился с резонностью биргеровского замечания, подивившись его мудрости, скрывающейся под личиной беспечности и легкомыслия.
А потом, когда пьеса была уже сочинена, мы приступили к репетициям. И я, жалкий дилетант, участвовал в ее сценическом воплощении бок о бок с самыми прославленными артистами нашей страны — Аллой Демидовой, Игорем Квашой, Вениамином Смеховым. И поражался, как трепетно относились они к этой нашей шутливой затее. Как, когда все уже было готово и до сбора гостей оставались считанные минуты, требовали еще каких-то новых усовершенствований, прогонов и репетиций… Положа руку на сердце, могу сказать: это были самые веселые, а может быть, — прав, прав оказался Биргер! — и самые наполненные духом истинного творчества минуты моей жизни.
Тексты двух пьес, сочиненных мною тогда для этого нашего кукольного театра, у меня сохранились. И сейчас, перечитав их, я подумал, что, пожалуй, есть смысл включить их в эту главу моих воспоминаний. Во-первых, потому что никаким другим способом я не смогу лучше передать атмосферу тех наших сборищ. Но еще и потому, что в тогдашних наших капустниках отразилось и нечто большее: общественные тенденции, или — выражусь скромнее — общественные настроения: ожидания, надежды, иллюзии и разочарования, которыми мы (и не только мы) жили в те, как теперь принято говорить, судьбоносные годы. Первая из этих двух сохранившихся у меня пьес была представлена на нашей сцене 1-го апреля 1986 года.
Называлась она — «Свежий ветер перемен».
Заглавие это имело в виду нашу так называемую перестройку, которую нам только еще предстояло начать, и, как вы сейчас увидите, несло в себе немалую толику иронии.
Итак:
СВЕЖИЙ ВЕТЕР ПЕРЕМЕН
Драма в одном действии и двадцати четырех поцелуях
Занавес изображает портал Манежа. Наверху алое полотнище, на котором написано: «СВЕЖИЙ ВЕТЕР ПЕРЕМЕН». На другом таком же полотнище — лозунг: «БИРГЕРИЗМ НЕИЗБЕЖЕН!». Ниже — афиша: «БОРИС БИРГЕР. ПЕРСОНАЛЬНАЯ ВЫСТАВКА».
Звучит голос БУЛАТА:
Свежий ветер перемен
Дует так нечасто.
Этой милостью судьбы
Надо дорожить.
Скоро все мои друзья
Выбьются в начальство,
И, конечно, сразу мне
Станет легче жить…
Песенка смолкает, и сразу — гул возбужденных голосов.
Сперва все говорят почти одновременно:
— Наконец-то!
— Дожили!
— Выставка!
— Персональная!!
— Биргер!
— Вернисаж!
— Вот он — свежий ветер перемен!
— Да! Если до Биргера дело дошло, значит, это серьезно!
— А вы не верили!
— Граждане! Вы мешаете движению транспорта!
— Вот так всегда! Чуть что — сразу милиция!
— Что вы хотите, голубчик, это же Россия!
ХОР ГОЛОСОВ (скандирует). Бир-гер!.. Бир-гер!.. Бир-гер!
ГОЛОС МИЛИЦИОНЕРА. Граждане! Давайте не будем! Давайте проявим сознательность!
ГОЛОСА: — Мракобесы!
— Душители!
— Сатрапы!
ГОЛОС БЕЛЛЫ. Свободы, гения и славы палачи!
ГОЛОС МИЛИЦИОНЕРА. Да разве я против? Вот откроют — и пожалуйста! Глядите на этого своего Бир-хера хоть до самой ночи!
БЛАГОРАЗУМНЫЙ ГОЛОС. В самом деле, друзья! Столько лет ждали, подождем еще десять минут.
Общий гул голосов смолкает. Перед порталом проходят пары, обмениваясь короткими репликами.
ПЕРВАЯ ПАРА: — Слыхали? Любимов уже в Москве. Репетирует на Таганке пьесу Войновича «Трибунал».
— А как же Эфрос?
— Эфросу дают МХАТ.
— Туда ему и дорога!
Проходят.
ВТОРАЯ ПАРА (это две дамы):
— Моя педикюрша сказала, что скоро откроют частные парикмахерские.
— Бог с ними, с парикмахерскими. Я мечтаю о частных кондитерских. Помните эклеры с заварным кремом в Столешниковом?
— А кофе-гляссе? А шампань-коблер в коктейль-холле?
— Боже! Ну кому это всё мешало!
Проходят.
ТРЕТЬЯ ПАРА (пикейные жилеты):
— Дух Женевы… Разрядка… Продналог… Рыночные отношения… Гласность… Всё это — ерунда! Главное — Биргер!
— Совершенно с вами согласен. Я всегда говорил, что отношение властей к Биргеру — это барометр нашей политической жизни.
— Верно, верно. Биргер — это лакмусовая бумажка!
Проходят.
БЕЛЛА (она одна): О, этот ветер! Этот трепетный и нежный, яростный и хрупкий, волшебный и таинственный ветер перемен! Я чувствую его всеми нервными клетками, всей своей иззябшей, пересохшей гортанью! Кончилась наконец эта нестерпимая духота вокруг! Густой толчеей крови и нежностью памяти я ощущаю небесные просветы такой прохладной, такой свежей простоты! И так сладко остудить наконец на этом ветру мой воспаленный, горячий лоб!
Проходит.
ЧЕТВЕРТАЯ ПАРА (это Бен Сарнов и Игорь Кваша).
БЕН (возбужденно): — Ну?!. Что я тебе говорил?!
ИГОРЬ. Это ТЫ мне говорил?! Это Я тебе говорил!
БЕН. Ладно, старик! Не будем спорить. Важно, что мы с тобой наконец-то дожили до этого дня! Поздравляю!
ИГОРЬ. И я тебя, старик! От души!
Долго, со вкусом целуются.
БЕН. Я думаю, что мы о тобой сейчас даже еще не в состоянии оценить всю значительность этого события.
ИГОРЬ. Ну почему же не в состоянии? Я прекрасно понимаю, какое место занимает Биргер в нашем изобразительном искусстве.
БЕН. Ну вот!.. Я так и знал!.. Как ты мелко мыслишь, старик! Ну при чем тут изобразительное искусство?
ИГОРЬ. То есть как?.. Впрочем… Да, пожалуй, ты прав. Выставка Биргера, безусловно, окажет мощное воздействие и на театр, и на музыку, и…
БЕН (презрительно). Театр… музыка… Мелко, мелко, старичок… Ты понимаешь, что сейчас произойдет?!
ИГОРЬ. А чего тут понимать?
БЕН. Нет, ты понимаешь, ЧТО… СЕЙЧАС… ПРО-И-ЗОЙ-ДЁТ?!
ИГОРЬ. Да что я, глупее тебя, что ли? Конечно, понимаю!
БЕН. Ни ху… прости, старик… Ни хрена ты не понимаешь!.. Ты только представь!.. Ты включи свое воображение, старик. Свою художественную фантазию…
ИГОРЬ. Ну, включил…
БЕН. Сейчас откроется эта дверь… Министр культуры перережет ленточку и… И что мы увидим?
ИГОРЬ. Картины Биргера.
БЕН. Верно. Ты изумительно догадлив, старик. А на картинах-то — кто?..
ИГОРЬ. Как это — кто? Мы с тобой! Ты, я, Алла, Олег Чухонцев, Игорь Виноградов…
БЕН. Ну?
ИГОРЬ. Что — ну?
БЕН. Нет, ты неисправим… Ты, оказывается, не только скептик, но еще и тупица!.. Ну подумай, пошевели извилинами… В Манеже висит портрет Игоря Виноградова…
ИГОРЬ. Да… Ты прав, старик… Игорю, конечно, это будет приятно…
БЕН. Ах, ну при чем тут это! Приятно, неприятно… Разве об этом речь?
ИГОРЬ. А о чем же?
БЕН. Неужели ты думаешь, что после того, как портрет Игоря Виноградова будет висеть в Манеже, после того как этот портрет увидит… (шепчет Игорю на ухо)… и даже сам… (шепчет на ухо)… Неужели ты думаешь, что после этого всё останется по-прежнему?
ИГОРЬ. Кажется, я начинаю тебя понимать, старик!.. Да, ты, безусловно, прав. После этой выставки у Игоря, безусловно, появится шанс стать… ну, скажем, редактором «Нового мира»…
БЕН. Ха-ха!.. Редактором «Нового мира»!.. Не смеши меня, старик! Министром культуры! Не меньше! А может быть, даже и… (шепчет ему что-то на ухо). Ты представляешь, старик, какая тогда у нас о тобой начнется жизнь?..
ИГОРЬ. Старик! Я всегда верил в твое политическое чутье. Но сегодня… Ты превзошел самого себя. Дай я тебя обниму, старик!
Целуются.
БЕН. Слава богу, наконец-то до тебя дошло!.. А теперь шевели дальше своими извилинами. Здесь, в Манеже, будет висеть портрет не одного только Игоря Виноградова.
ИГОРЬ. Ну, конечно! Наверняка там будут представлены все биргеровские модели. И Эдик Денисов. И Валя Непомнящий. И Фазиль…
БЕН. Значит?
ИГОРЬ. Значит, и они тоже станут?.. Какое счастье!!!
Кидаются друг другу в объятия, застывают в долгом поцелуе.
Звучит голос БУЛАТА:
Робость давнюю свою
Я теперь осилю.
Как пойдут мои дела,
Можно не гадать.
Зайду к Бену в кабинет,
Загляну к Фазилю
И на сердце у меня
Будет благодать.
Зайду к Белле в кабинет,
Скажу: — Здравствуй, Белла!
Скажу: — Дело у меня,
Помоги решить.
Она скажет: — Ерунда!
Разве это дело?
И, конечно, сразу мне
Станет легче жить…
Появляется Белла.
БЕЛЛА. Булат! Милый! Я рада помочь тебе чем угодно, но умоляю! Только не это!.. В кабинете я зачахну! Кабинет — это не для нас… Ты, я… Ведь мы являем собою измышление поэзии, её шедевр, в гармонии объединяющий все достоинства души без единого изъяна… Впрочем, если ты мне прикажешь, я готова… Я принесу эту жертву… Я приму любой пост… Я готова распять себя на кресте любой должности, даже самой высокой, чтобы облегчить твою горестную участь бедного сына гармонии…
БЕН. Ну что, скептик? Теперь ты поверил наконец?.. Какое счастье — жить в стране, где все мечты сбываются!
БЕЛЛА. Бен! Это вы?.. Я чувствовала… я знала… Острым проведением лопаток я уловила тонкий сигнал вашего привета, обращенный ко мне!.. Меж нами было нечто вроде вендетты. Я даже посмела однажды, обезумев от сильного чувства и помертвев, как пёс, утративший зрение и слух, вызвать вас на дуэль. Но теперь не время раздоров! Возьмемся за руки, друзья! Забудем наши мелкие распри и сольем в едином порыве наши опустошенные сердца!
Целуются.
Я всегда преклонялась пред вашим драгоценным, тонким и печальным даром, милый Игорь! (Поцелуй.) Я всегда нежно и трепетно уважала вас, милый Бен! (Поцелуй.)
БЕН. Спасибо, дорогая! Я тоже всегда ценил и уважал вас!
Целуются. Появляется служитель Манежа.
СЛУЖИТЕЛЬ. Ну вот… До двух еще далеко, а эти уже строились. (Передразнивает.) «Я тебя уважаю!.. Ты меня уважаешь!..» И где только они её достают, проклятую!..
БЕЛЛА. Вы ошибаетесь, друг мой! Мы кристально и ослепительно трезвы.
СЛУЖИТЕЛЬ. Трезвые… Вижу я, какие вы трезвые… А коли трезвые, так вам тут и вовсе делать нечего… Вы что, выставок не видели, что ли?
БЕЛЛА. Таких — еще не видели! Она предстанет сейчас пред взором ленивых невежд, сверкая и сияя всей небывалостью своих причуд и расцветок.
БЕН. Белла! Не унижайся! Перед кем ты мечешь бисер?
БЕЛЛА. Нет, он поймет! Я умею говорить с народом. Народ неизменно внимает мне своей девственной, чистой, нетронутой душой. (Служителю.) Друг мой! Сейчас распахнутся двери этого храма, еще недавно являвшего собой убогий балаган, и выставка Биргера радугой вырвется из скуки одноцветья и предстанет пред вами подобно фазану, таинственная и ослепительная…
СЛУЖИТЕЛЬ. Ты мне тут не мяукай! Им вот мяукай. А мне — нечего!
БЕЛЛА. Хам!
ИГОРЬ. Не сердись на него, Белла! Твой слог слишком высок для него. Надо проще! Сейчас я ему всё объясню. (Служителю.) Неужели ты не чувствуешь, отец, как он дует, этот ветер… Свежий ветер перемен…
СЛУЖИТЕЛЬ. День нынче ветреный. Это точно… Тем более, граждане, нечего вам тут стоять. Неровен час, еще простынете…
ИГОРЬ (вдохновляясь). Это ветер истории!.. Он дует в наши паруса, отец! Понимаешь? В наши, наши паруса! Стало быть, и в твои тоже!
СЛУЖИТЕЛЬ. Вроде не молоденькие уже, а ровно дети. Ну чистые дети, ей-богу! (Уходит.)
ИГОРЬ (огорченно). Ну вот… Изволь творить с таким народом.
БЕН. Не огорчайся, Игорь! Свежий ветер перемен коснется и его! Пока он еще этого не понимает, но это будет! Будет!
ИГОРЬ. Будет-то — будет… Но когда?.. Через триста лет?
БЕН. Опять… Опять этот проклятый еврейский скепсис! Старик, я не антисемит. Но, между нами, именно за это вас, евреев, и не любят. Перестань ты брюзжать! Поверь моей интуиции! Свежий ветер перемен… Мы с тобой еще почувствуем его, старик…
ИГОРЬ. Безусловно… Конечно… Мы еще почувствуем… Но…
БЕН. Никаких «но»… Не омрачай своим унынием этот великий момент!
ИГОРЬ. Я не омрачаю… я… я тоже счастлив… Ей-богу, счастлив!
Целуются.
БЕН. Игорь Виноградов… Фазиль… Белла… Это только начало!.. Ну-ка, давай вспоминать, кто там еще — в галерее биргеровских портретов?
ИГОРЬ. Алла…
БЕН. Алла получит свой театр. Можешь не сомневаться!.. Миша Левин…
ИГОРЬ. Миша, конечно, станет академиком.
БЕН (презрительно). Академиком… Нет, ты неисправим… По меньшей мере президентом Академии Наук!
ИГОРЬ. Какое счастье!
Целуются.
БЕН. А Эдик Денисов? Ты забыл Эдика!
ИГОРЬ. У Эдика и так всё есть. После его последнего триумфа в Париже ему, по-моему, уже нечего желать.
БЕН. Ну почему? Он может стать директором Гранд-Опера!
ИГОРЬ. Ну, это ты, брат, хватил. Директором Гранд-Опера? Каким образом?
БЕН. По культурному обмену… Ты все-таки так и не понял, в какое время мы живем… Свежий ветер перемен, старик! Горбачев скажет Миттерану, и — всё! Дело в шляпе.
ИГОРЬ. Старик! Ты открываешь мне глаза!
Целуются.
БЕН. Кто там еще у нас остался?
ИГОРЬ. Олег…
БЕН. Ну, с Олегом всё ясно…
ИГОРЬ. Олегу я бы дал «Новый мир».
БЕН. Нет, с журналом Олег не справится. Между нами говоря, у него в голове такая каша… Да и на что ему журнал?.. Олег издаст наконец полное собрание своих сочинений. В двенадцати томах…
БЕЛЛА. С вашим предисловием, Бен! Пристальное чтение волшебных стихов Олега станет легче и благодатней для всех, если вы предпошлете им предысторию заведомой нежности к поэту, к его мятежному и сложному нраву, к его обширному, не простому, нежному и хрупкому дарованию, столь дорогому для тех, кто говорит с ним на одном языке.
Целуются.
ИГОРЬ (Бену, строго). Ну… А ты?
БЕН (смущенно). Что я?
ИГОРЬ. Лентяй паршивый! Если бы ты не валялся все эти годы на диване, да не играл дни и ночи напролет в шахматы, ты бы тоже мог издать двенадцатитомное собрание… А так…
БЕН. А так я издам томов шесть. Тоже неплохо…
ИГОРЬ. Шесть… Интересно, откуда это у тебя наберется шесть томов?
БЕН (неуверенно). Я… я мог бы включить свою переписку с Рассадиным…
ИГОРЬ. Не смеши меня, старик! Ну кому интересна твоя переписка с Рассадиным! Вот если бы… А ведь это идея! (Шепнет ему на ухо громким шепотом.) Войнович!
БЕН (с сомнением). Ты думаешь это возможно?
ИГОРЬ. Уверен!
БЕН. Вообще-то ты прав. Он ведь тоже входит в число биргеровских моделей.
ИГОРЬ. Помяни мое слово, старик! Не пройдет и двух месяцев, и он будет здесь, среди нас!
БЕЛЛА. Володя! Наш дорогой, незабвенный, гордый и застенчивый Володя! Я не могу вам изъяснить, как трогательно и нежно я в нем нуждаюсь! Как горячо, робко, мучительно и больно я его люблю! Неужели это возможно? Неужели он вновь будет с нами?
БЕН. Не только он! И Копелев, и Вася Аксенов, и Эмка Коржавин, и Вика Некрасов… Даже Игорь Голомшток… Все, кого писал Биргер, скоро будут здесь…
ИГОРЬ. И Андрей?
БЕН. Конечно! И Андрей с Марьей…
ИГОРЬ. Да я не про того Андрея…
БЕН. А про какого же?
ИГОРЬ (шепотом). Двойной портрет…
БЕЛЛА. Это будет! Будет! Я чувствую: мы с вами обречены этому счастью! Минет неделя, другая, и все люди, обнимаясь и плача, оповестят друг друга об этой радости!
ИГОРЬ. Нет, это вряд ли… До этого, я думаю, дело не дойдет.
БЕН. А я думаю, что Белла права! Не пройдет и месяца, как он будет в Москве… На худой конец, в Вермонте…
ИГОРЬ. А тот?.. Ну, вы меня понимаете… Тот, кто сейчас в Вермонте?..
БЕН. А его — в Горький. По культурному обмену!
Возникает сначала далекий, потом доносящийся всё ближе и ближе гул голосов.
Все говорят почти одновременно.
— Идут! идут!
— Сейчас начнется!
— Да пустите же! Вы меня задушите!
— Такого скопления машин с иностранными флажками я в жизни не видал!
— Еще бы! Весь дипломатический корпус здесь.
— Говорят, Рейган прилетел. И Маргарет Тэтчер.
— Не может быть!
— Почему не может? Это ведь не какой-нибудь там Пикассо или Шагал! Это Биргер!
ИГОРЬ. Пойдемте, друзья… А то ведь потом нам не протиснуться.
БЕЛЛА. Да, я должна… Нет, это не долг: это зов сердца, веление духа. Сегодня утром, когда до слуха моего донеслось драгоценное имя Бориса Биргера, моя озябшая душа так и встрепенулась… Борис! Милый, несравненный Борис! Как я люблю его! Будь моя воля, я бы всю жизнь смотрела, как он похаживает возле своих дивных полотен, застенчиво объявляя их названья и смысл, ободряя родительским взором соцветья и созвездья красок…
Уходят. Перед порталом проходят пары, обмениваясь репликами.
ПЕРВАЯ ПАРА:
— Говорят, эта выставка будет постоянной.
— Да нет! Для работ Биргера уже строится новое, специальное здание.
Проходят.
ВТОРАЯ ПАРА:
— У меня сосед… генерал… Не простой генерал… Ну, вы понимаете… Так вот, он сказал мне… Это пока не для широкой огласки, вы понимаете… Биргеру дают зал в Лувре, зал в Уфицци и зал в музее Гугенхейма…
— Вот так у нас всегда! Как только появится что-нибудь выдающееся, так сразу мы отдаем это иностранцам! Не умеем мы хранить наши национальные богатства! Нет, не умеем!
Проходят.
ТРЕТЬЯ ПАРА (две дамы):
— Слыхали? Биргера прикрепили к Кремлевке и дали ему постоянный пропуск в двухсотую секцию ГУМа.
— Чепуха! Ведь все привилегии отменены.
— Для всех отменены, но для Биргера будет сделано исключение.
Проходят.
ГОЛОСА: Бир-гер!.. Бир-гер!
Появляется Биргер в сопровождении свиты важных лиц.
Один из свиты (зрители должны узнать в нем служителя Манежа) выходит вперед и прокашливается.
ГОЛОСА:
— Кто это?
— Министр…
— Министр культуры…
МИНИСТР. Дорогие товарищи! Дорогие зарубежные гости! Позвольте начать…
ГОЛОСА.
— Просим!
— Ура-а!
— Слава Биргеру!
МИНИСТР. В своем кратком вступительном слове я хотел бы отметить, товарищи, что искусство товарища Бирхера — явление сложное, противоречивое и во многом спорное. Будем говорить прямо, товарищи, — это не наше искусство!
ГОЛОСА:
— Безобразие!
— Позор!
— Слушайте! Слушайте!
МИНИСТР. Многими своими аспектами творчество Бирхера смыкается с самыми безобразными, самыми отталкивающими и, я не боюсь этого слова, товарищи, самыми омерзительными проявлениями буржуазного модернизьма, абстракционизьма, сионизьма и алкоголизьма…
ГОЛОС ИГОРЯ. Какой кошмар! Что он говорит?!
ГОЛОС БЕНА. Ах, старик! Неужели ты не понимаешь? Это просто тактический ход. Нельзя же иначе!
МИНИСТР. Но обстановка сложная, товарищи… Свежий ветер перемен…
ГОЛОС БЕНА. Ну?! Что я тебе говорил?
ГОЛОСА. Слушайте! Слушайте!
МИНИСТР. Свежий ветер перемен, а также активизация сил империализьма и сионизьма вынуждает нас положить на одну чашу весов выдающиеся произведения социалистического реализьма, а на другую так называемое творчество отдельных отщепенцев и, я не боюсь этого слова, товарищи, — подонков нашего общества, одним из которых безусловно является наш уважаемый товарищ Бирхер!
Хлопает в ладоши.
ГОЛОСА (восторженно скандируют): Бир-гер! Бир-гер! Бир-гер!
ОТДЕЛЬНЫЕ ВОЗГЛАСЫ:
— Выше голову, Борис!
— Мы с тобой!
— Не обращайте вниманья, маэстро!
— Мы с вами, Борис Георгиевич!
БИРГЕР. Ничего, друзья!.. Отобьемся! Старый Биргер вас не подведет!
Пока звучат эти голоса, министр перерезает ленточку, занавес падает, и взору присутствующих открываются картины. Это типичные образчики самого махрового, плакатного соцреализма: рабочий с отбойным молотком, колхозница, солдат с автоматом, пионеры, Ленин на трибуне и т. п. Наступает мгновенная тишина: все выкрики, возгласы и проч. — как ножом отрезало.
БИРГЕР. Либер Фройнде!.. Дорогие друзья!.. Позвольте провозгласить мое сегодняшнее художественное кредо: Проза Георгия Маркова! Поэзия Егора Исаева! Музыка Хренникова! Живопись Биргера!
Гробовое молчание. Занавес медленно закрывается.
Перед занавесом снова Бен и Игорь.
БЕН (уныло). Ну?.. Что я тебе говорил?
ИГОРЬ. Это ТЫ мне говорил?.. Это Я тебе говорил!
Звучит грустный голос БУЛАТА:
Города моей страны
Все в леса одеты.
Звук пилы и топора
Трудно заглушить.
Это для друзей моих
Строят кабинеты.
Вот построят, и тогда
Станет легче жить.
* * *
Как я уже сказал, разыгрывали мы эту пьесу втроем: Алла, Игорь и я. Все мужские роли распределили между собой мы с Игорем, женские, естественно, достались Алле. А песню Булата пел Булат. Не сам, конечно: звучал его голос, записанный на магнитофонную ленту.
Это последнее обстоятельство слегка меня беспокоило.
Песенка Булата, которая по моему замыслу должна была звучать до начала представления и заключать его, начиналась так:
Что-то дождичек удач
падает не часто.
Впрочем, жизнью и такой
стоит дорожить…
В песне это было прекрасно. Но для той роли, которую я отвел этой песне в спектакле, такое начало решительно не годилось. И я сочинил две другие начальные строчки:
Свежий ветер перемен
дует так не часто.
Этой милостью судьбы
надо дорожить…
Но как присобачить их к Булатовской песне? Не просить же самого Булата спеть всю песню заново с этими моими строчками! Может заартачиться. Или — еще того хуже! — обидится, что я так бесцеремонно обошелся с его песней.
Но беспокоился я зря. Профессионалы легко разрешили эту задачу. Как-то там смикшировали голос Булата, и Веня Смехов, подделываясь под Булата, пропел мои две строчки, так ловко попав в ритм и тон музыкальной фразы, что и сам Булат, наверно, не заметил бы подделки.
Игорь в роли Биргера был хорош, но это был все-таки не совсем Биргер, а чуть утрированный, шаржированный Биргер. Что же касается Беллы, реплики которой «озвучила» Алла, то это была — сама Белла. Голос и речевую манеру знаменитой нашей поэтессы Алла воспроизвела с изумительной точностью. А голос и манера эта сами по себе были так бесподобно выразительны, что не было никакой нужды их утрировать.
Помимо реплик Беллы в передаче Аллы Демидовой, особый успех имела финальная реплика Биргера: «Позвольте провозгласить мое сегодняшнее художественное кредо: Проза Георгия Маркова! Поэзия Егора Исаева! Музыка Хренникова! Живопись Биргера!»
Дело тут было в том, что все наши зрители не раз слышали из уст Бориса такую — постоянно им повторявшуюся — словесную формулу: «Проза Войновича! Поэзия Чухонцева! Музыка Эдисона Денисова! Живопись Биргера!» Так что тут сработал эффект узнавания «перевернутого» знакомого текста. Ну и, конечно, грустный смысл этой реплики в контексте всего сюжета пьесы: несмотря на «свежий ветер перемен», получить право на персональную выставку опальный художник — даже если его при этом обзовут «подонком нашего общества» — может только в том случае, если он кардинально изменит свое «художественное кредо», предаст себя и своих друзей-единомышленников, заменив их звездами официозного псевдоискусства.
Получается, что в апреле 1986 года, то есть спустя целый год после прихода к власти нового генсека, ни на грош не верили мы в эту обещанную нам «перестройку». Много уже слышали мы в своей жизни таких обещаний и потому пребывали в неискоренимой уверенности, что все эти радостные посулы — очередной блеф. Что бы там ни пели ОНИ нам со своих высоких трибун, в наш тесный круг друзей-единомышленников этот «свежий ветер» никаких существенных перемен все равно не внесет.
Так думали тогда, я полагаю, мы все.
И ошиблись.
Выяснилось это уже через год, и об этом была вторая моя пьеса:
РАЗГУЛ ДЕМОКРАТИИ
Народная драма в одном действии, трех картинах.
КАРТИНА ПЕРВАЯ.
Площадь перед аэровокзалом «Шереметьево». Пестрая толпа, в которой пока нет ни одного знакомого лица. Над толпой плывет портрет Биргера. Звуки гармоники, притоптыванья, залихватские выкрики «Эх!», «Ух!», взвизгиванья.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (поет).
Самолет, стальная птица,
В небе кувыркается.
МУЖСКОЙ ГОЛОС.
Кто не ездил за границу,
Нынче отправляется.
Отыгрыш, взвизгиванья, топот.
ДРУГОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС.
В заграничные круизы
Как один получим визы.
С разрешения ОВИРа
Постоим за дело мира.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС.
Мы от слез совсем опухнем,
Ошалеем с горя.
Уезжает в город Мюнхен
Наш любимый Боря!
ДРУГОЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС.
И в мороз и в летний зной
Нынче Биргер выездной.
МРАЧНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС.
За бугор укотится,
Обратно не воротится.
Отыгрыш. Снова визг, топот, залихватские выкрики.
Все скандируют:
— Бир-гер! Бир-гер! Выездной! Погляди на шар земной!
Чуть сбоку возникают два алкаша.
ПЕРВЫЙ. Вась, а Вась, кого провожают-то?
ВТОРОЙ. Да еврея какого-то. То ли Бригера, то ли Бергера.
ПЕРВЫЙ. Гляди-ка! Опять их выпускать начали. Вот паразиты! А нас с тобой никуда не выпускают.
ВТОРОЙ. Боятся, Толик! Боятся, чтоб утечка мозгов не началась!
Появляется Биргер с маленьким чемоданчиком в окружении провожающих его друзей.
СЛАВА (поет).
Стало нынче на Руси
Больше демократии.
Биргера, хоть не проси,
Восстановят в партии.
НЕПОМНЯЩИЙ (стоит одиноко, чуть поодаль от всех друзей, мрачно).
Русь жива, простора хватит
Здесь и сердцу и уму.
А разгулы демократий
Нам, славянам, ни к чему!
БЕН.
Больше нечего тужить,
Кончились напасти.
Оказалось, можно жить
При Советской власти.
БУЛАТ(наигрывая на гитаре, напевает).
На фоне Пушкина, и птичка вылетает…
БИРГЕР. Друзья! Мы не опаздываем?.. Пойду узнаю. (Исчезает.)
СЛАВА. Боря! Боря! Ты не забыл про свое обещание?
БИРГЕР(появляется). Помню, помню, Славочка. Всё выполню. Не гневайся. Только сначала узнаю, не опаздывает ли самолет. (Исчезает.)
СЛАВА (вслед).
Пригласи меня в Европу,
Я не буду гневная.
Окунуть бы только попу
В море Средиземное.
БЕН. Интересно, кто там будет тебя содержать, в этой Европе? Общий рынок?
СЛАВА.
Я полы готова мыть
Там с утра до вечера,
Лишь бы только навестить
Миттерана с Тэтчерой.
БИРГЕР (появляется). Поедешь, Славочка! Я тебе это гарантирую. Уж если старого Биргера выпустили, значит теперь всех пустят.
ИГОРЬ.
С каждым днем всё на Руси
Больше демократии.
Скажем мы за всё мерси
Нашей славной партии!
БУЛАТ (напевает). А иначе зачем на земле этой вечной живу…
БИРГЕР. А мы не опаздываем?.. Схожу узнаю. (Опять исчезает.)
БЕЛЛА.
Борис! Мне страшно! Уж который год
Звучат шаги — мои друзья уходят.
Друзей моих томительный исход
Враждебной тьме безжалостно угоден.
Не покидай нас, милый мой Борис!
Не продавай святого первородства!
А если нас покинешь, то вернись,
Не умножая моего сиротства.
БИРГЕР (появляется). Конечно, Белла! Я непременно вернусь! Что мне там делать?
БЕЛЛА.
Тебя мы встретим в этой же толпе,
На том конце замедленного жеста,
И я сумею вновь прильнуть к тебе
И ощутить сиротство, как блаженство.
ВСЕ (вразнобой). Отличная мысль!.. Ровно через две недели! Мы встретим тебя!.. Здесь… Через две недели!.. Обязательно встретим… Все… Все вместе…
БУЛАТ (поет).
Пока не грянула пора
Нам отправляться понемногу,
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, ей-богу!
ПЕРЕД ВТОРОЙ КАРТИНОЙ.
Звучат голоса дикторов разных радиостанций. Первый голос несколько слов произносит по-немецки, затем мы слышим русский текст.
— Говорит радиостанция «Немецкая волна» из Кельна. Ровно месяц продолжался визит в нашу страну известного советского художника Бориса Биргера. Интересно, что это уже второй визит Биргера в Германию. Впервые он был здесь в 1945 году вместе с Советской армией. На этот раз у него хватило ума приехать без нее. В своей стране этот художник почти не известен, зато на Западе пользуется огромной популярностью. Достаточно сказать, что его картины продаются по ценам, которые сам художник убедительно просил нас не называть. Выставки, проходившие в трех городах Германии, вызвали огромный интерес немецких любителей живописи. Сам художник, несмотря на свой возраст, моложав, подтянут и полон сил и желания поехать еще куда-нибудь.
— Говорит радиостанция «Свобода» из Мюнхена. Полемические заметки. Итак, Биргера выпустили за границу. Что это? Слабость советского режима или очередная уловка Кремля? Пока сказать трудно. Ясно лишь одно: если художника-оппозиционера, в свое время исключенного из рядов КПСС, посылают за рубеж, значит, от Запада потребуют новых уступок в области ракет среднего радиуса действия. В связи с этим очень жаль, что талантливый художник стал пешкой в политической игре Кремля.
— Продолжаем программу «Время». Новости культуры. Сегодня после долгой и продолжительной поездки по городам ФРГ на родину возвращается известный советский художник Биргер. Кому у нас в стране не известно имя этого замечательного художника? Глазунов, Шилов, Биргер — вот имена, достойно представляющие современное изобразительное искусство. Борис Биргер постоянно находится в самой гуще жизни. Из-под его кисти не раз выходили портреты наших современников: знаменитых писателей, ученых, артистов и даже портрет трижды Героя в прошлом Социалистического Труда. В этом году замечательному художнику исполнилось 60 лет, в связи с чем Президиум Верховного Совета СССР решил наградить его этой поездкой.
КАРТИНА ВТОРАЯ.
Площадь перед зданием аэровокзала. Рев приземляющегося самолета.
ГОЛОС ДИКТОРА. Внимание! Прибыл самолет «Люфтганза» Мюнхен-Москва, рейс номер 517.
На фоне неразборчивого гула многих голосов этот текст диктора повторяется сперва по-английски, затем по-немецки. Некоторое время сцена пуста. Затем появляется Биргер. Он одет уже не так, как в первой картине. На нем заграничная кепка, супермодное пальто и т. п. Вместо маленького чемоданчика — груда баулов с ярлыками и наклейками. Навстречу Биргеру движется ПРОХОЖИЙ, слегка помятый и не пришедший в себя после вчерашнего.
ПРОХОЖИЙ. Эй, еврей! Дай рубль!
БИРГЕР. Извини, брат, у меня только марки.
ПРОХОЖИЙ. Марки мы не собираем. Баловство…
БИРГЕР (присаживается на чемодан). Фу-у!.. Наконец-то я дома!..
ПРОХОЖИЙ. Что? Худо тебе там было?
БИРГЕР. Ой, милый, худо. Так худо! Хоть и на руках меня носили, и речи говорили. Вы, говорят, современный Рембрандт. Вермеер вы, говорят. Истинный Гольбейн.
ПРОХОЖИЙ. Хы! Стоило туда ездить. Да тебе и здесь на каждом углу скажут, что ты Гольбейн и больше никто!
БИРГЕР. Ах, братец, не в именах дело! Что слава?.. Дым… Мираж. Нет, милый, истинное счастье только в дружбе, в братском единении душ. А у них там — разобщенность, тоска, одиночество. И вражда… Все друг с другом враждуют. (Поет).
Много, братец, за границей
Непереносимого!
Волком смотрит Солженицын
Даже на Максимова.
А Максимов сам горит
Ненавистью классовой.
То и дело норовит
Укусить Некрасова.
ПРОХОЖИЙ. Надо же! Страсти-то какие… А я думал, там хорошо.
БИРГЕР. Эх, милый… Как говорится, там хорошо, где нас нет.
ПРОХОЖИЙ. Известное дело! Где нас нет, там, конечно, хорошо.
БИРГЕР. Ну а здесь-то, здесь что происходит? Расскажи, милый, ведь целый месяц дома не был.
ПРОХОЖИЙ. А что здесь?.. Здесь всё по-прежнему. Сплошная демократия. (Поет.)
Не решен с едой вопрос.
С водкой хреновато.
Но зато на каждый пост
По два кандидата.
На собраниях с шести
И до полдесятого
Кроем, мать его ети,
Рейгана проклятого.
Вечерком в кафе зайдешь,
Грязно там и тесно,
Но зато, едрена вошь,
Гласность повсеместно.
Телевизор свой включишь —
Там пресс-конференция.
Как баран сидишь-глядишь
На интеллигенцию.
Нет картошки, нет пшена,
Обуви с одежею.
В общем, нету ни хрена,
Кроме ветра свежего!
БИРГЕР. Да, братец, какой-то у тебя мрачный взгляд. Ну, ничего, увижу своих друзей, они мне всё расскажут.
ПРОХОЖИЙ. А что ж дружки тебя не встречают? Может, забыли?
БИРГЕР. Что ты! Они меня ждут в мастерской. Ах, друзья!.. Верные мои, славные друзья! Как я счастлив, что наконец-то вас всех увижу. Ну, прощай, братец, может, еще увидимся.
ПРОХОЖИЙ. Конечно. Я тебя по телевизору увижу. Сейчас какой еврей возвращается, непременно по телевизору выступает.
Слышен шум проезжающей машины. Биргер с криком «Такси!» срывается со своими чемоданами и исчезает.
ПРОХОЖИЙ. Во, народ! Рубля, говорит, нет, а сам на такси уехал. Одно слово — бардак! Или, по-научному, демократия!
КАРТИНА ТРЕТЬЯ.
Мастерская Биргера. По диагонали ее разгораживает длинный стол. Но он почему-то перевернут вверх ногами, а на него навалены стулья, мебель, холодильник. По одну сторону этого сооружения — Бен, Слава, Кваша, по другую — Белла, Олег, Непомнящий. Булат чуть в стороне со своей гитарой. По воздуху проносятся различные предметы, слышны отдельные выкрики: «Эйдельман!», «Астафьев!», «Евреи!», «Русские!», «Интернационалист!», «Оппортунист!» Появляется Биргер. Никто не обращает на него внимания, все машут руками, орут.
БИРГЕР. Эй! Вы что?.. Какого чёрта!.. Вы что, с ума сошли?!
БЕН (замечает Биргера). А-а, Боря?.. Приехал?.. Молодец.
БИРГЕР. Что тут у вас происходит?
БЕН. Небольшая дискуссия… У нас теперь это постоянно. Шумим, брат, шумим…
БИРГЕР. Но почему стол перевернут?
БЕН. Это не стол. Это — баррикада. Мы теперь по разные стороны баррикад.
БИРГЕР. Чушь какая!
Крики: «Эйдельман!», «Астафьев!», «Сионист!», «Черная сотня!»
БИРГЕР. Ребята! Да прекратите вы этот галдеж. Олег!.. Бен!.. Послушайте лучше, я вам про Мюнхен расскажу. Про свою выставку…
Никто не обращает на него внимания. Все продолжают орать.
БИРГЕР. Знали бы вы, какой у меня был успех. Сам канцлер Коль обнял меня, говорит: ты, брат, и я, брат…
Конец его фразы тонет в новом взрыве криков. От одной группы орущих отделяется НЕПОМНЯЩИЙ, от другой — БЕН. Между ними начинается частушечная перепалка.
НЕПОМНЯЩИЙ.
Графоман и плагиатор
Ваш хваленый Эйдельман.
Он Гапон и провокатор
Православных христиан!
БЕН.
Ваш Астафьев изувер.
Нашли себе учителя!
Лучше брали бы пример
Вы с Христа-Спасителя!
БУЛАТ.
Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
Вдруг захотелось в ноженьки валиться,
Поверить в очарованность свою!
НЕПОМНЯЩИЙ.
Иностранных супостатов
Мы развеем в прах и в пыль.
Ну, а после всех пархатых
Сразу вышлем в Израиль!
ИГОРЬ.
Израилем и Европой
Зря вы прокидаетесь.
Все уедут, с голой жопой
Вы одни останетесь!
НЕПОМНЯЩИЙ.
Нам не страшно ничего,
Хоть блоху подковывать.
Будем Пушкина свово
Сами истолковывать!
БУЛАТ.
Красивые и мудрые, как боги,
И грустные, как жители земли.
НЕПОМНЯЩИЙ. А ты, Олег, что молчишь? Видишь, их сколько, а я один!
ОЛЕГ. Я в таком стиле дискутировать отказываюсь.
БЕЛЛА.
Он прав. Когда товарищей журят,
Я понимаю слов закономерность.
Но нежности моей закаменелость
Мешает слушать мне: как их корят.
Я знаю: злое сердце у Астафьева.
Но чей-то голос шепчет мне: оставь его!
Он не палач. Он лишь усталый раб
Своих страстей. Унылое злодейство
Его речей скорей от лицедейства,
А у Натана — дерзость иудейства,
Хоть он душой и совестью ослаб…
БИРГЕР (пытаясь продолжить свой рассказ). Вилли Брандт на выставку приходил. Обнял меня и говорит: ты, брат, и я Брандт…
БЕЛЛА.
Они мне гадки оба. Не таи
И ты, Борис, к обоим отвращенья.
Но ведь они товарищи мои.
Ужели им не заслужить прощенья?
БЕН. Ребята! А ведь она права! Ей-богу, права!
СЛАВА. То есть как? Ты же сам только что говорил, что Астафьев изувер!
БЕН. Понимаешь, с одной стороны, он, конечно, изувер. Но с другой стороны…
СЛАВА. Ты это брось! Со мной такие штуки не проходят. Говори прямо: ты за Астафьева или за Эйдельмана?
БЕН. Что значит: или — или? У меня своя точка зрения.
СЛАВА. Нет! Ты не будешь болтаться, как говно в проруби!
ОЛЕГ. Бен, скажи, что ты в таком тоне полемизировать отказываешься.
БЕН. Я в таком тоне полемизировать отказываюсь!
СЛАВА. Ух, как я ненавижу твою еврейскую изворотливость!
БЕН. А-а, ты еще и антисемитка!
СЛАВА. Я антисемитка? Это ты антисемит! Это ты предал свой народ!
ИГОРЬ. Постой! Почему это он его предал?
СЛАВА. Потому, что пишет по-русски, а не по-еврейски, И ты тоже предал свой народ! Ты тоже предатель! Вы все предатели! Вы забыли свой родной язык! (Поет).
Авейни, шолом алейхем,
Авейни, шолом алейхем…
ИГОРЬ. Подумаешь, я тоже эту песню знаю. (Подпевает.)
СЛАВА И ИГОРЬ (вместе).
Авейни, шолом, алейхем,
Авейни, шолом, шолом, шолом алейхем!
БЕН. Вы как хотите, а я остаюсь интернационалистом! (Затягивает).
С интернациона-алом
Воспрянет род людской!..
ОЛЕГ И НЕПОМНЯЩИЙ (вместе, хотя и несколько вразнобой).
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам
Ца-арь православный!..
БУЛАТ.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.