На пути к освобождению

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

На пути к освобождению

17 января 1945 года начинается мой путь к освобождению. В лютый мороз.

В тот день мы возвращаемся с работы раньше обычного. Все охвачены беспокойством. Наши охранники нервничают. Они таскают какие-то вещи и коробки. В последние недели немцы порастеряли свое высокомерие и агрессивность. Это напрямую связано с поражением в войне. Что-то должно произойти. Это чувствует каждый. Вот уже несколько недель газовые камеры стоят без дела. Последние дни мы слышим артиллерийскую канонаду. Сначала она звучала где-то вдали, но теперь русские подошли близко к лагерю. Уже совсем рядом ухают пушечные залпы. Я отыскиваю в нашем бараке своих подруг — Марту и Рашель. Мы все говорим, перебивая друг друга. В барак входит староста, у нее новость:

— Завтра уходим по этапу. Лагерь будет полностью очищен. Все, кто может идти, собирайтесь. Больные остаются.

Ночью я думаю о том, что нас ждет. Мы с Мартой и Рашелью в этом лагере полтора года. Достойная зависти участь, ведь большинство из группы, с которой мы сюда прибыли, погибло. Мы втроем стали настоящей командой — командой волевых, закаленных в боях оптимисток, так нам было легче выживать. Конечно, рано или поздно мы все умрем — и оптимисты, и пессимисты, — но путь к этому у всех будет разным. Здесь, в Аушвице, у оптимистов путь к смерти определенно длиннее. Жуткие обстоятельства лишь сделали нашу с Мартой и Рашелью связь неразрывней. Например, нам приходилось опрометью выбегать из барака, когда начиналась бомбежка, приходилось всем втроем прятаться по канавам. Но мы не боимся. Это здорово, считаем мы, что теперь бомбят немцев. Вот уже несколько недель, как из окон барака повылетали все стекла. По бараку гуляет зимняя стужа. Лишь под грудой одеял, тряпок, пальто, соломы, плотно прижавшись друг к другу, мы можем немного согреться. Несмотря на все чаще повторяющиеся бомбардировки, несмотря на то что в лагере все больше людей узнают о поражении в Арденнах[90] и вот уже неделю слышна артиллерийская стрельба, сегодняшнее сообщение о зачистке лагеря поражает нас до глубины души.

Нам велено подготовиться к путешествию. Поскольку голень у Рашели все еще болит, мы не знаем, сможет ли она вообще с нами идти. Сколько-то она, конечно, пройдет, но кто знает, как долог будет наш путь. Староста барака тоже не в курсе, куда мы идем. С другой стороны, Рашель не настолько немощна, чтобы оставаться в лагере с больными. К тому же многие считают: если окажешься в больничном бараке, велика вероятность, что эсэсовцы пустят тебя в расход. Так они уже не раз поступали с больными, стремясь не допустить, чтобы свидетели их преступлений попали в руки к их врагам. Рашель решает идти с нами. Каждая из нас собирает свой скарб. Я забираю из конторы одежду, предназначавшуюся для танцевальных вечеров. Марте с Рашелью отдаю несколько платьев и свитер. Пусть хоть так утеплятся. Сама надеваю брюки и два платья — одно поверх другого. На брючины натягиваю длинные носки, чтобы те плотнее прилегали к телу, а к ним, в свою очередь, обрывками других брючин приматываю свои мальчуковые ботинки. Получается нечто вроде гамаш. Их я привязываю к лодыжкам вытащенными из обуви шнурками. Теперь мне ни в брюки, ни в ботинки не набьется снег. Из куска старой ткани, служившей мне одеялом, я делаю нечто вроде рюкзака, который можно носить на поясе. Это скорее своеобразная торба, она даже застегивается. В качестве застежки я снова использую шнурки и заколку для волос. В торбу кладу хлеб, полотенце, куски ткани, запасные перчатки и, конечно же, свои песенки со стишками. Торба у меня не только удобная, но еще и защищает меня от ледяного ветра. Оставшейся тканью мы перебинтовываем голень Рашели — для дополнительного тепла и твердости. Хотя в лагере, как всегда, не хватает продовольствия, у нас подкопился кое-какой запас хлеба. Если мы будем экономными, он поможет нам продержаться несколько дней. Опоясываемся брючными ремнями и подвязываем к ним наши кружки. Их можно наполнять снегом, и, когда снег расстает, утолять жажду. Чего-чего, а снега вокруг предостаточно. Самый разгар зимы. Мороз ниже пятнадцати градусов. Мы хорошо подготовлены к путешествию, но очень опасаемся за ногу Рашели. Рашель ее подволакивает и не может полностью на нее опираться. В наступивших сумерках в барак входят эсэсовцы. “Schnell, schnell, raus![91]”

Прожекторы с вышек ослепляют нас ярким светом. Зачистка лагеря начинается. Так мы делаем первый шаг на пути к освобождению.

Выйдя за территорию лагеря, мы оказываемся в другом мире. Он затянут облаками, окутан тьмой без единой звезды, в нем кружится снег и раздается скрип шагов. Несмотря на то что по этому миру идут тысячи людей, ничьих голосов не слышно. Мне нравится снег по эту сторону колючей проволоки, и я начинаю напевать. Я прожила в Аушвице полтора года. На мой взгляд, достаточно долго, чтобы почувствовать, как мне это осточертело. Мы идем в сторону дома, на запад, хоть я и не знаю точно, куда именно нас ведут.

Справа и слева нас конвоируют охранники в толстой зимней одежде, с овчарками. Так мы идем дальше, во тьму. Идем вдоль темных голых деревьев, покрытых снегом. Их силуэты отчетливо проступают сквозь тьму. Серые линии с грязно-белой окантовкой на темно-сером фоне. Похоже на иллюстрацию к сказке братьев Гримм. Определенно к страшной сказке. Неродное и вместе с тем почти безмятежное безмолвие, нарушаемое скрипом шагов по снегу.

Чуть погодя я выныриваю из задумчивости и по горло погружаюсь в реальность. Палящие из орудий русские позади нас, американские боевые самолеты над нами, а по бокам — вооруженные до зубов эсэсовцы. Глядя в прошлое, я думаю: глупые немцы. Какой идиот поставил этих хорошо вооруженных и обученных солдат сопровождать нашу толпу оборванных бедолаг, вместо того чтобы отправить их защищать от русских свою Heimat[92]? Автоматная очередь, раздавшаяся почти за моей спиной, вновь возвращает меня в настоящее. Это эсэсовцы расстреливают отставших и вышедших из строя. Впереди наискосок от меня кто-то падает, поднимается, но через пару сотен метров сдается, снова падает и остается лежать на снегу. Подошедший эсэсовец вытаскивает женщину на обочину. Хлопок, вспышка. Никто не оглядывается, люди уже не смотрят по сторонам. Эсэсовцы гонят нас дальше. Русские совсем близко. Многие заключенные выбиваются из сил. Темп колонны снижается. Слишком голодали, у многих судороги в ногах, люди в легкой одежде коченеют на холоде, у кого-то трескается обувь. На обочинах эсэсовцы все чаще казнят тех, кто больше не хочет или не может идти дальше. Дорога позади нас усеяна трупами.

Мы идем уже много часов. Марта в порядке, а вот Рашель все больше подволакивает ногу. Мы обсуждаем это друг с другом, Рашель и сама понимает, что долго она не выдержит. Сколько нам еще идти? Должны же эти немцы в конце концов устать и устроить привал! Но тут приходит сообщение, что русские, похоже, прорвали оборону. Нам приказано ускорить шаг. Рашель уже так хромает, что едва может передвигаться. Она идет лишь с нашей помощью. Когда мы так, поддерживая ее с обеих сторон, ковыляем вперед, Рашель заговаривает о прощании. Она — реалистка. Мы с Мартой не спорим.

— Сходите ко мне домой, — просит Рашель. — Я не знаю, кого вы застанете в живых. Может, брата или сестру. Родителей там точно не будет, потому что прошло много времени с тех пор, как их отправили в лагерь. У них не было шансов выжить. Передайте всем привет и скажите, что я их люблю. Расскажите, что мне с вами было хорошо, мы много смеялись… И еще. В кафе в конце улицы вы найдете Пьера. Я его любила, очень любила. Не знаю, может, теперь он живет с другой, но все равно поцелуйте его от меня и передайте, что я все еще думаю о нем…

Так Рашель продиктовала нам свое завещание. И следом:

— А теперь отпускайте. Вы тоже не спасетесь, если вам придется тащить меня дальше. У меня скоро не будет ни боли, ни страха. Я упокоюсь с миром. Я вас люблю. Поцелуйте меня и прощайте.

Я долго смотрю ей в глаза, ее взгляд спокоен и дружелюбен, она молчит, и я целую ее в губы. Лицо Марты залито слезами, она тоже целует Рашель. Потом мы еще раз целуем друг друга, и еще раз. Мы ничего не говорим. Я делаю шаг из своего ряда навстречу ближайшему эсэсовцу и спрашиваю его по-немецки, можно ли нам выйти из колонны, чтобы попрощаться с умирающей подругой. Он несколько обескуражен, ведь обычно заключенные не обращаются к эсэсовцам. Затем едва заметно кивает и показывает нам на место у дороги возле полуразрушенной стены. Туда ковыляет Рашель с Мартой и со мной. Мы помогаем ей опуститься на снег, гладим ее волосы, гладим ее лицо, обещаем выполнить все ее пожелания и целуем в последний раз. Эсэсовец ждет минутудругую, но потом быстро нагоняет колонну заключенных. На нас надвигается следующий эсэсовец. Он тут же начинает орать, направляет на нас автомат, и мы с Мартой поспешно становимся в крайний ряд. Я оглядываюсь. Вижу вспышку, слышу выстрел. Рашель заваливается набок. Ее волосы развеваются по ветру. А потом я вижу только снег, в котором лежит Рашель. И ничего, ничего больше…

Оставив Рашель в снегу, мы с Мартой, потрясенные, идем дальше. Молча. Да и что тут можно сказать? Слезы на наших щеках превращаются в ледышки. Внезапно раздается приказ. Мы его не слышим, но все резко останавливаются. Я натыкаюсь на идущего впереди, тот сразу начинает ругаться. Но это не доходит до моего сознания. Привал. Мы ждали его много часов подряд. Рашель его не дождалась. Люди садятся прямо в снег или ищут укрытия под стенами разрушенных домов, стоящих вдоль дороги. Мы находимся недалеко от маленькой деревушки, вернее, от того, что от нее осталось.

Немцы бросают в толпу узников несколько буханок хлеба. Мгновенно вспыхивают драки. Мы с Мартой наблюдаем за всем этим со стороны. У нас еще есть хлеб, взятый из лагеря. И кроме того, незадолго до прощания Рашель отдала нам свою долю. Все это кажется нереальным, дурным сном, из которого хочется вынырнуть, но не получается. Мимо нас проходит небольшая группа немецких беженцев, некоторые из них катят перед собой тачки. Покидают восточные земли. “Русские прорвались!” — кричат они. Но все мы слишком устали, чтобы реагировать. В эту морозную ночь мы спим на открытом воздухе, прячась от ветра под стенами разрушенных домов. Мы с Мартой согреваемся, крепко прижавшись друг к другу и время от времени растирая друг другу лицо и руки. Обувь и одежда не слишком помогают. Так, после полутора лет в Аушвице, проходит наш первый день по эту сторону колючей проволоки.

На следующее утро поход продолжается. Повсюду лежат мертвые. На пронизывающем холоде многие не проснулись. И впрямь заманчиво: заснув, ускользнуть в этот холод. Все случится мягко и как бы само собой. А вот за то, чтобы жить, надо постоянно бороться. Особенно если ты лег. Хотя некоторые умирают и сидя. Очень скоро мертвых становится не видно, их всех накрывает снежный саван.

Такая смерть не для меня, хотя и я могу представить себе искушение мягким белым снегом. Когда на второй день в полдень нас останавливают, снова начинает падать снег. Сидя на обочине, я разглядываю крупные хлопья. Красивые пушистые снежинки, кружась, опускаются вниз. Чаще их сносит ветром наискосок от меня. А то вдруг они летят в другую сторону. Поскольку снег приглушает резкие звуки, такое впечатление, что все вокруг погружено в покой. И мне безразлично, что меня саму медленно накрывает снег. Я бездумно смотрю на эти бесконечно падающие хлопья, смотрю на другой мир. Он спокоен и красив. Наверное, Рашель теперь лежит под снегом. И больше не чувствует боли в своей прекрасной снежной могиле.

Чуть погодя разносятся лающие команды. Я поднимаю глаза, нам нужно идти дальше. Стряхиваю с себя снег, ищу Марту. Она сидит вплотную ко мне. Одеревеневшая от холода, начинаю двигаться дальше, но через полчаса потихоньку расхожусь. Некоторые пытаются бежать, некоторым удается раствориться в наступающей темноте или исчезнуть, когда мы идем по краю леса. Но большинство беглецов настигает пуля.

Мы шли в сторону Бреслау, когда вдруг — Halt! — нам приказали остановиться: впереди зазвучала артиллерийская канонада. Небольшими группками мы расселись вдоль дороги. Артобстрел нарастал. Вокруг нас стали рваться снаряды. Каждому из них предшествовал тонкий свист, затем — яркая вспышка. И взрыв. Точно так молния предупреждает о следующем за ней раскате грома. Чем выше звук, тем ближе снаряд, вот что мы уяснили из этого обстрела. А кто слышал пронзительный свист, но не видел следующих за ним вспышку и взрыв, тот, значит, был уже мертв. Но смерть нас тогда почему-то совсем не волновала. Одним из близко разорвавшихся снарядов задело эсэсовца. Он остался лежать, упав лицом прямо в грязь, но на его голове по-прежнему держалась каска. Если взглянуть со стороны — так эсэсовец в полном порядке. Однако он не шевелился, и у него не хватало обеих ног. Куда они подевались, было непонятно, лишь чуть поодаль валялся ботинок со ступней. И это сделал один-единственный снаряд! Не отрывая глаз, я смотрела на эсэсовца. Первый раз я видела взрыв со столь близкого расстояния.

Надо же, а я и не предполагала, что в Биркенау своими руками мастерила такие действенные штучки. Тогда это именовалось «продукцией» и «производственным планом». Тогда это было теорией, теперь же настало время практики. Жаль только, что большинство снарядов попадало мимо цели. Эти русские никудышно стреляли, но тут уж ничего не попишешь. Зато теперь семья эсэсовца получит красивое свидетельство, где старинными готическими буквами с вензелями будет сообщено о его героической смерти на благо народа и отечества. Но это же сплошное надувательство. Это никакая не героическая смерть, а глупое невезение, потому как глупо быть разорванным на кусочки при этапировании в тыл полуживых узников концлагеря. Это не смерть героя.

Ночь мы проводим в чистом поле. Мы с Мартой лежим “ложечка к ложечке”, чтобы хоть как-то согреть друг друга. Для защиты от ветра я соорудила вокруг места, где мы спим, снежный вал. Теперь наше спальное место напоминает лежку зайца. Мы притулились в неглубокой ямке. Моя торба у нас вместо подушки, тряпки, как головные платочки, накрывают лицо, чтобы не дать уйти теплу. А сверху — снежное одеяло. Лежа в снегу, в покое и тепле, я вспоминаю школьные каникулы в Зауэрланде на горнолыжном курорте Винтерберг или катание на коньках на озерах в Ойстервейке, неподалеку от Ден-Боса. И размышляя об этом в своей снежной норе, я снова представляю, как это соблазнительно — окончательно слиться со снегом и остаться в нем навсегда. Ранним утром следующего дня нас пробуждают крики охранников. Полузасыпанные снегом, полностью окоченевшие, мы встряхиваемся и встаем. Некоторые остаются лежать. Не видят смысла в том, чтобы идти дальше, или умерли? Сразу не поймешь. Большинство из них и впрямь мертвы. Другим приходится быстро нас нагнать — с помощью или без помощи эсэсовцев. Через четыре дня, 22 января пополудни, мы приходим в городок Лослау.

Там нас упихивают в открытые угольные вагоны и дальше везут поездом. Мы едем день и ночь. Иногда поезд подолгу стоит. Почему стоит, непонятно. Время от времени слышны свистки паровоза. Его приводит в действие пар. Удивительно, как в этом хаосе все еще нормально функционируют железные дороги. Есть вода, есть уголь. Если станцию разбомбили, поезд следует другим маршрутом через другие станции. Как правило, союзники бомбят большие станции и забывают бомбить маленькие. Поэтому поезд может продвигаться вперед объездными путями.

Когда поезд останавливается, мы смотрим на наших попутчиков, которые не шевелятся. Напротив меня сидит человек с широко открытыми глазами. Взгляд прикован ко мне, но его глаза не мигают. Когда выясняется, что попутчики мертвы, их обыскивают в поисках еды, снимают одежду и обувь, а потом нагие тела выбрасывают из вагонов. Слышно, как тела шлепаются на землю. Один раз слышно, как что-то хрустит. Но и этот звук уже ни на кого не производит впечатления. В вагоне становится больше места для тех, кто еще жив, и больше одежды, чтобы защититься от холода и ветра. Того мужчину, который смотрел на меня, тоже выбросили.

Покидать вагоны нам запрещено. Эсэсовцы тут же стреляют на поражение, как это случилось во время последней остановки, когда несколько человек попробовали выйти. Мне до сих пор кажется странным, что такие толпы эсэсовцев занимались оборванными, истощенными заключенными, вместо того чтобы сражаться на фронте или дожидаться окончания войны дома. Идиотская стратегия, по-прежнему думаю я. После остановки поезд снова ползет вперед или возвращается назад. Всем ясно, что фронт почти рядом и русские стремительно наступают. Мы же откатываемся все дальше на запад.

Так мы пересекаем линию Одер — Нейсе[93] и однажды ночью останавливаемся на сортировочной станции под Берлином, где нас ждет эффектное представление: мы наблюдаем ожесточенную бомбардировку города. Отсюда нас везут дальше, чтобы в конце концов — совершенно измученных от холода, голода и жажды — доставить в концлагерь Равенсбрюк. Из сотни с лишним человек, спрессованных со мною в одном вагоне, в пути погибла почти половина. И нам еще повезло, что наш поезд не попал под огонь истребителей. Это случалось теперь регулярно, но нас как-то пронесло. По приезде нам уже все безразлично. Ноги у меня отморожены и все пальцы почернели. Ботинки с моих ног приходится срезать. Марта дошла до последнего предела, она не смогла бы протянуть дольше, но и она пережила это кошмарное путешествие. И сейчас только это имеет значение.

В лагере обнаруживается, что помимо отмороженных пальцев я заработала сыпной тиф. Это смертельный диагноз, поэтому я попадаю в больничный барак. Но поскольку у меня лично болезнь оказывается недостаточно серьезной, во всяком случае — не в поздней стадии, меня оттуда снова хотят выпроводить. К тому же у них больше нет вакцин от сыпного тифа, а вон у скольких людей те или иные заразные заболевания! Дежурному врачу — женщине — я говорю, что работала медсестрой, а потому могу, несмотря на тиф, остаться здесь помогать персоналу, так как в больничном бараке явно не хватает рабочих рук. Мои пальцы, по счастью, через несколько дней благополучно оживают, в них еще ощущается покалывание, но чернота уходит. Мне снова дают еду, хоть и не слишком много. В хаосе, воцарившемся в лагере после нашего прибытия, я потеряла Марту. Наверняка она в одном из битком набитых бараков. Лагерь переполнен. Чтобы пристроить вновь прибывших заключенных, на территории лагеря расставлены палатки. Палатки в январе! Но это лучше, чем ночевать, как ночевали мы все прошедшие сутки, прямо под открытым небом.

Моя работа в больничном бараке налаживается, у меня завязываются хорошие отношения с женщиной-врачом. Мы с ней часто болтаем. Она тоже заключенная. Ее отец когда-то был коммунистом, а дети в таком случае тоже представляют опасность для государства. Я рассказываю, что мои родители — евреи, а потому я тоже страшно опасна для нацистского режима. Мы обе хохочем. Она родом из Дюссельдорфа. Он расположен совсем недалеко от Клеве. У нас обеих ностальгия по нашей юности, по человечности — и мы не можем наговориться друг с другом среди кипящей вокруг суеты. Но внезапно у меня вновь разыгрывается тиф, дремавший в моем организме. Разом поднимается высоченная температура, и несколько дней я в очень тяжелом состоянии балансирую на грани жизни и смерти. Зато теперь — как серьезно больная — я с полным основанием могу находиться в больничном бараке. Так решает моя “опасная для государства” подруга-врач.

Совершенно неожиданно в лагере появляется шведский Красный Крест. В воротах лагеря его представители передают продовольственные пакеты скандинавским заключенным. В основном это датские и норвежские полицейские. Как правило, они отказывались сотрудничать с оккупантами и арестовывать соотечественников. За это полицейских самих задерживали и депортировали в немецкие концлагеря. В Равенсбрюке все скандинавы были аккуратнейшим образом зарегистрированы. Однако в настоящий момент Великая немецкая административная система трещит по всем швам. В нарастающей неразберихе, связанной с притоком в лагерь новых заключенных, я вижу свой шанс и говорю немцу, отвечающему за распределение продпакетов в больничном бараке, что я — датчанка. Доктор подыгрывает мне, и я тоже получаю продовольственный пакет.

Этот пакет я предлагаю женщине-врачу обменять на вакцину против тифа. Та сохранила несколько ампул сыворотки для себя, но все же соглашается обменять их на пакет, уж больно давно ее мучает голод. А ей надо держаться на ногах, чтобы хоть как-то помогать бесконечным лагерным больным. Из плотно упакованного пакета я украдкой вытаскиваю колбасу и пачку крекеров. Вакцина и дополнительное питание возвращают мне силы.

Шведский продовольственный пакет во всех смыслах спасает мне жизнь. Почувствовав себя чуть лучше, я ухожу из больничного барака. В хаосе и страшной грязи Равенсбрюка отыскиваю Марту. С этого момента мы больше не расстаемся.

Не успели мы прожить три недели в Равенсбрюке, как нам снова велено отправляться в путь: теперь мы должны рыть окопы в Шпреевальде под Берлином. Нас с Мартой и другими заключенными везут туда на грузовике. Когда мы едем через Берлин, нас поражают последствия непрекращающихся бомбардировок. Теперь большая часть этого некогда прекрасного города лежит в руинах. Исчезли целые жилые кварталы.

Впервые с тех пор, как разразилась война, я снова вижу берлинцев. Вокруг царит гнетущая атмосфера. Все понимают, что война проиграна. Русские вот-вот возьмут Берлин, но немцы продолжают сражаться. У женщин на улицах — серые озабоченные лица. Многие тащат на спинах тяжеленные сумки. Одни люди толкают перед собою детские коляски, другие волокут деревянные тележки с домашним скарбом или дровами… Давно небритый мужчина, пустой рукав заправлен в карман пальто… Очередь женщин у все еще работающего насоса или пожарного крана… В городе ощущается нехватка всего. Автомобили, которые еще на ходу, принадлежат армии. То здесь, то там встречаются группки военных. Брусчатка выломана из мостовой и уложена в баррикады. Мешки с песком образуют заградительный вал у входа в метро. Кое-где дорогу перегораживают снятые с рельсов трамваи. Берлин готовится противостоять наступлению русских.

Мы подъезжаем к перекрестку, в центре которого стоит большая пушка. Рядом с ней — пожилой военный и мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати, в черной форме. Их головы не защищают каски, только пилотки, на рукавах — повязки со свастикой. Возле них наш грузовик останавливается, нам велено вылезать из кузова. И сразу же — за работу: не расчищать завалы, а наполнять мешки песком из ближайшей воронки. Потом мы на тачках отвозим эти мешки на перекресток и там укладываем штабелями друг на друга для защиты солдат с пушкой.

Прохожие и юные солдатики с любопытством разглядывают горстку заключенных. И наоборот. Я вижу, как рядом с солдатиками останавливается одноногий мужчина на костылях. Судя по всему, он знает одного из мальчишек в черных пилотках. Он пытается убедить его и его товарищей бросить пушку и разойтись по домам. Жестом показывает им на место, где у него была нога. Все вокруг начинают переругиваться и кричать о предательстве. Мужчина ковыляет прочь. Мы таскаем мешки, и наша работа успешно продвигается. Проходит полдня, прежде чем я наконец улучаю минутку, чтобы перекинуться словечком с одним из мальчишек, стоящим чуть в стороне от группы. Он удивляется тому, что я заговариваю с ним по-немецки и спрашиваю, почему у их пушки такой длинный ствол. Он отвечает немного нервно, но все же рассказывает мне, что эта пушка называется Flak. Она предназначена для того, чтобы сбивать самолеты, летящие высоко в небе. А здесь пушка установлена, чтобы остановить русских на всех улицах, сходящихся на этом перекрестке. Подтащив очередной мешок с песком для сооружения укрепления, я снова внимательно смотрю на мальчишку. Совсем еще ребенок. Я улыбаюсь ему, и он улыбается мне в ответ. Это видит пожилой военный — он приказывает солдатику вернуться назад к группе. Там они стоят, переговариваются и курят. А с заключенными никому общаться не положено. На месте, где стоял солдатик, я замечаю две сигареты. Оставил для меня? Я быстро подтягиваю туда мешок с песком и забираю сигареты. Когда работа закончена и последний мешок уложен в заградительный вал, почти наступает вечер.

Нам снова приказано идти к грузовику. Возле него нам дают перекусить, и мы опять забираемся в кузов. Грузовик с погашенными фарами едет по улицам, постепенно погружающимся во мрак. Практически нигде не горит свет. Мы слышим гул бомбардировщиков и громыхание бомб, разрывающихся вдали. Мне хорошо знаком этот звук. Как и в Аушвице, здесь невозможно спрятаться. Грузовик от бомб не спасет. И так же, как в Аушвице, меня это не слишком заботит, я спокойна. К тому же громыхает пока еще далеко. Я пытаюсь поболтать с Мартой и с другими заключенными, но разговор не клеится. Все слишком устали и замерзли. Я ложусь вплотную к Марте и даю мыслям течь своим чередом.

Должно быть, где-то здесь неподалеку засел Гитлер. Может, в рейхстаге, а может, в своем роскошном подземном бункере, где у него пока еще устраиваются вечеринки с шампанским и музыкой, или он там попивает кофеек со своей подружкой Евой. Может, именно сейчас они танцуют. Под вальс Шопена? Ну уж точно не под дегенеративный джаз или свинг. Хотя умеет ли он танцевать? Вряд ли. Гитлер весь какой-то деревянный, кажется, он способен лишь спастически дергаться под звук собственных речей, — таким я не раз видела его в новостном киножурнале “Полигон”. А вот Ева наверняка умеет танцевать. Она красивая и пластичная, так мне рассказывал о ней Курт… А может, оттуда, где он находится, Гитлер щедро раздает приказы в надежде завоевать свою Endsieg[94]? Приказы кому? Ах да, генералам и эсэсовцам. Но как долго они еще собираются терзать всех войной, которая на самом деле ими уже проиграна? Защищать Берлин собирается горстка людей, это все, что осталось от некогда самой мощной армии Европы. Мальчишки, которые только что научились стрелять из зенитной пушки, да остатки воинских подразделений. Они не могут остановить бомбардировок. Про люфтваффе больше ничего не слышно. Какой смысл погибать неведомо за что? Тот человек на костылях был прав, но его призыв не сработал. Все еще не сработал, поэтому я здесь: помогаю возводить оборонительные сооружения для защиты Берлина.

Грузовик внезапно останавливается. Из-под брезента мы видим темные силуэты разрушенных домов. Дальше дороги нет. Улица разрушена бомбежкой. Нам придется ночевать в кузове. Под охраной двух вооруженных солдат. Этой ночью довольно тихо, бомбят далеко, на другом конце города. Я прикидываю, получится ли у меня сбежать. Целые кварталы лежат в руинах, я бойко говорю по-немецки и, кроме того, у меня под лагерной робой обычная одежда. Еще из Аушвица. Так что я не буду выделяться на фоне измученных войной горожан. Но к чему мне рисковать? Совсем скоро придут русские, у меня при себе нет никаких документов, и, чего доброго, они примут меня за немку! Уж лучше мне встретить русских в немецком плену. Да и нынешние немцы совсем растерялись и кажутся не такими суровыми. С тем я и засыпаю.

Весь следующий день мы разбираем завалы. Голыми руками грузим тачки. Дорога должна быть расчищена. Поскольку мы не успеваем справиться с задачей до вечера, нам опять приходится ночевать в кузове, а на следующее утро мы снова беремся за работу. Во второй половине дня работа закончена. Автомобиль трогается с места и медленно ползет по жилым кварталам. Повсюду разбомбленные дома. На широких улицах то здесь, то там стоят металлические заграждения из приваренных друг к другу стальных свай. Сваи напоминают куски гигантской колючей проволоки. Служа препятствием на пути вражеских танков и автомобилей, они торчат поперек дорог, будто выпавшие из дырявой сумки какого-то великана. Я вижу группку оборванных женщин, головы их повязаны платками, они идут согнувшись. И это все, что осталось от некогда гордых и изящных берлинцев! Мы выезжаем из города по дороге, ведущей к Шпреевальду, она проложена к югу от Берлина. День подходит к концу.

Раньше я часто бывала в Берлине. Красивый, бурлящий жизнью город, населенный элегантными людьми, центр науки, культуры и ночной жизни. Кабаре, опера, танцевальные подвальчики. Песенки довоенной поры известны повсюду, их поют даже в Нидерландах. Настоящий берлинец обладает чувством юмора, смешлив и раскован. В том Берлине, который я знала, все было иначе, чем в остальной Германии. Та Германия была более дисциплинированной, серьезной и с удовольствием делала книксен. Берлин же не походил на типично немецкий город, хотя считался столицей и в нем находился рейхстаг. Берлин был веселым, напряженным и расслабленным одновременно. Везде звучала музыка — и не только в концертных залах, но и в парках вроде Сан-Суси, на улицах и в кафе.

Незадолго до войны мне довелось посмотреть фильм о Берлине режиссера Фреда Циннермана по сценарию Билли Уайлдера и Роберта Сиодмака. Он назывался “Воскресные люди”. Красивые берлинские дома, широкие улицы, хорошо одетые люди. Переполненные трамваи, влюбленные парочки, сигарный дым, парки. Этот немой фильм сопровождался веселой музыкой тапера. В нем рассказывалось о влюбленных — как они проводят один воскресный день в Берлине. Флиртуя с другими, катаясь на водных велосипедах по Ваннзее, устраивая маленькие пикнички в городских парках… Я сама хорошо знаю Берлин того времени. По нему я много гуляла, сидела на террасках кафе, захаживала в кабаре в подвальчиках, болтала и смеялась с берлинцами. Теперь этот мир исчез. Исчез навсегда, теперь этому городу подходят лишь похоронные процессии. Величественные правительственные здания сильно повреждены. Бранденбургские ворота до сих пор целы, но многие другие сооружения лежат в руинах. Это просто преступление! Как умудрились нацисты отправить в преисподнюю весь этот чудесный город вместе с целой страной?!

Мы едем дальше, но вид разрушенного города, улиц, кварталов, патрулирующих развалины военных и озабоченно бредущих гражданских не наполняет меня радостью, как многих моих солагерников. Даже Марта в восторге, а я ощущаю одну лишь печаль. Печаль по потерянному миру, который заканчивает свои дни в руинах.

Въехав в Шпреевальд, наш грузовик замедляет ход. Это очень красивое место. К реке Шпрее, которая несет свои воды через Берлин, здесь стекается множество притоков. Берлинцы часто приезжали сюда погулять или порыбачить. Теперь лес на юго-востоке города — с его чудесными водоемами и пешеходными тропами — немцы пытаются превратить в линию обороны от наступающих русских. Между деревьями прячутся две пушки в камуфляжной сети. С воздуха их не разглядеть. Солдаты — маленькими группками — сидят, ходят туда-сюда, курят. Готовятся к битве, которая вот-вот грянет. Мы останавливаемся чуть поодаль, на берегу притока. Нам приказывают вылезти из кузова, получить лопаты и рыть окопы. Могло бы быть и хуже. Земля возле реки совсем мягкая. Почти без камней и без корней. Наши охранники не слишком суровы и крикливы. Все озабочены тем, что вскоре произойдет. Первый окоп должен быть длиной в десять метров, мы роем его вдоль реки, вплотную к лесной опушке. Вынутую почву велено высыпать в сторону реки, чтобы окоп был защищен насыпью. Здесь установят пулемет. Там, где будет находиться орудийная площадка, насыпь приказано срыть. Потом мы переходим на новое место, чтобы сделать следующий окоп. И здесь я вижу, как нервничают солдаты. Конечно, они брошены на заклание. Это понимает каждый. Но дезертиров до сих пор без церемоний расстреливает СС.

Через несколько дней работы прекращаются, хотя еще не все окопы вырыты. Нас снова сажают в грузовик и везут по направлению к Гамбургу. Во всяком случае мы так думаем. Но, к нашему удивлению, нас выгружают в Берген-Бельзене[95]. И оттуда сразу же переправляют на граничащие с лагерем соляные шахты. Там размещается отделение фирмы “Телефункен”, и мы монтируем для нее лампы. Через неделю нас увозят отсюда столь же неожиданно, сколь и привезли. Теперь мы и впрямь едем в сторону Гамбурга. Целый день мы едем по разбитым дорогам, петляем по сельской местности и наконец прибываем в трудовой лагерь Вандсбек, являющийся частью лагеря Нойенгамме под Гамбургом. В Вандсбеке меня заставляют работать на фабрике резиновых изделий. Из-за бесконечных бомбардировок производство постоянно останавливается. Это случается так часто, что мы совсем не можем работать. Поэтому нас перебрасывают в другое место. Я оказываюсь на мебельной фабрике, где ленточной пилой с электроприводом выпиливаю ружейные приклады. Когда и здесь производство почти свертывается, из нас собирают Strassenkommando[96], чтобы расчищать улицы в Гамбурге. Точнее, груды развалин, оставшиеся от зданий, разбомбленных англичанами.

30 апреля 1945 года, в шесть часов вечера, нас сортируют и отправляют на центральный железнодорожный вокзал Гамбурга. Среди отобранных в основном скандинавы. Только мы с Мартой другой национальности. Вот тут я внезапно понимаю, что в Равенсбрюке я выдала себя за датчанку и таковой теперь останусь, поскольку шведский Красный Крест хлопочет за скандинавов. У меня уже давно нет никакого паспорта, а в списке заключенных я, вероятно, отныне числюсь датчанкой. И фамилия Криларс, которой я сейчас пользуюсь, судя по всему, звучит для немецкого уха чуть-чуть по-датски. Так или иначе, сейчас она мне подходит больше, чем моя собственная фамилия с “немецким акцентом”. И Марту как мою подругу тоже включили в группу. Единственный немец, который в безумном хаосе Равенсбрюка — с его смешением самых разных языков — слышал, как я говорю по-голландски, мог подумать, что это датский, или вообще ему было не до того в неразберихе переполненного лагеря.

Как только до меня доходит слух, что нас вызволяет из лагеря шведский Красный Крест, я начинаю действовать. Мы с Мартой тут же находим англоговорящего датчанина. Это симпатичный молодой парень. Я объясняю ему суть проблемы и прошу быстренько научить нас с Мартой нескольким датским фразам. Прежде всего чему-нибудь для формального общения: “Меня зовут…”, “Я родилась 20 сентября 1918 года в Копенгагене” и “Я ужасно устала”. Больше от меня не добьются ни слова, в крайнем случае я упаду в обморок.

К нам подъезжают два грузовика, на них шведские номера, кузовы затянуты белым брезентом с красными крестами. Вопреки моим опасениям никакой проверки нам не устраивают. Руководитель шведского Красного Креста подходит к немецким охранникам и передает им бумаги. Они с трудом понимают друг друга, поскольку он едва говорит по-немецки, а охранники не знают английского. Молодой парень, научивший нас нескольким датским фразам, вызывается быть переводчиком, и дело идет на лад. Наша группа должна разместиться в кузовах обоих автомобилей с красными крестами. Что и выполняется в течение пяти минут.

Урчит мотор, мы уезжаем. Молодой датский “переводчик” с улыбкой смотрит на меня. Когда я его спрашиваю, почему среди нас одни скандинавы, он рассказывает, что шведский Красный Крест договорился с нацистами забрать из лагерей скандинавских заключенных. Среди этих заключенных много полицейских, отказавшихся по приказу немцев арестовывать сограждан-евреев. Вот этих заключенных теперь и освобождают. Я с удивлением смотрю на переводчика. Какое счастье, думаю я, и улыбаюсь ему. Центральный железнодорожный вокзал Гамбурга остается позади. Мы с Мартой глубоко зарываемся в одеяла, лежащие в кузове грузовика. Так я делаю свой последний шаг на пути к освобождению.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.