Нарушенный мир

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Нарушенный мир

Вступив на царский престол, Борис Годунов впервые получил полную возможность реализовать свои внешнеполитические планы без оглядки на расстановку сил в Думе. Создается впечатление, что он не спешил с обычной посылкой грамот с извещением об избрании его на царство в другие государства. Первые посольства поедут в Европу только в 1599 году. Однако в тех условиях ничего не делалось быстро. Сначала надо было получить «опасную грамоту» для беспрепятственного проезда послов. Кроме того, царь Борис Федорович отнесся к этому не как к обычной дипломатической формальности, он начинал продумывать конструкцию будущего мира, в котором Русскому государству было отведено почетное место в ряду других христианских стран. Главным препятствием, конечно, оставался «литовский» вопрос. До сих пор сторонников мира с Речью Посполитой можно было искать прежде всего среди политических противников Годунова, и свое убежище они находили тоже в «Литве». Более того, в марте 1598 года были предприняты шаги по официальному представлению кандидатуры польского короля Сигизмунда III на русский трон (правда, безнадежно опоздавшие и не имевшие никакого влияния на выбор царя)[637]. И здесь Борис Годунов поступил совсем не так, как все ждали…

8 ноября 1598 года (по новому стилю) литовский канцлер Лев Сапега сообщил коронному канцлеру Яну Замойскому о присылке грамот смоленских воевод с официальным извещением об избрании на царство Бориса Годунова и просьбой о выдаче «опасной» грамоты для русских послов, направлявшихся в Империю{13}. Вмешательство главы правительства Польши потребовалось потому, что в письме смоленского воеводы, направленном оршанскому старосте Андрею Сапеге, был обойден главный вопрос — о запросе такой же «опасной» грамоты для послов в Литву. Смоленский воевода лишь пояснял, что такое намерение существует, но пока отложено из-за того, что, как стало известно, короля Сигизмунда III не было в тот момент в землях Речи Посполитой. То, что в Литве не знали, в какую сторону может повернуться политика восточного соседа, подтверждается еще и передачей фантастичного слуха об убийстве Бориса Годунова. Слух этот был спровоцирован очередным закрытием границы для проезда купцов в другие государства в конце 1598 года[638]. На самом же деле готовился резкий разворот в отношениях с Речью Посполитой, позволивший начать переговоры о вечном мире.

В феврале 1599 года в Литву были направлены в посланниках думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев и дьяк Иван Максимов. В посольской грамоте приведен полный царский титул Бориса Годунова. Грамота была выдана «от великого господара цара и великого князя Бориса Федоровича, всея Русии самодержца, Владимерского, Московского, Новгородского, царя Казанского, цара Астраханского, господара Псковского и великого князя Смоленского, Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных, господара и великого князя Новагорода Низовские земли, Черниговского, Рязанского, Ростовского, Ярославского, Белоозерского, Удорского, Обдорского, Кондинского и всея Сиберские земли, и Сиверныя страны повелителя и господара Иверские земли Грузинских царей, и Кабардинские земли Черкаских и Горских князей, и иных многых господарств господара и обладателя». Титул русских царей складывался давно, рубежным стало время первого «государя всея Руси» великого князя Ивана III Васильевича. Каждый следующий самодержец стремился к расширению титула. Царь Борис Годунов тоже декларировал свое желание дополнить его, например, покорив крымского царя.

В грамоте, отосланной с Михаилом Татищевым, говорилось не только о восшествии на престол Бориса Годунова (кстати, в Литву сообщали, что новый царь получил свою власть в том числе «по приказу» царя Федора Ивановича). Дипломаты царя Бориса Федоровича получили инструкцию, в которой, пусть и в самом общем виде, была задана программа будущих действий. Посланникам «наказали» говорить «о всяких добрых делех, что годно всему хрестьянству, чтоб нами, великими господары, и нашим господарским осмотрением хрестьянство высвобожоно было из рук бесерменских, и чтоб хрестиянская рука вышиласе, и была в покою и в тишине, а бесурмянская рука нижыласе»[639]. В самой идее общего союза христианских государств против «бусурман» ничего нового не было, ее давно обсуждали со Священной Римской империей. И каждый раз камнем преткновения становилась позиция Речи Посполитой, тем более что цесарь и русские цари не прочь были договориться о разделе этой страны. Но с избранием на престол Сигизмунда III многое изменилось. Король Речи Посполитой породнился с домом Габсбургов, который вел изнурительную войну с турецким султаном. Борис Годунов продемонстрировал готовность к миру с Речью Посполитой во имя более высокой цели защиты христианства, обосновывая это тем, что оба государства «одной веры», «одного языка», а их подданные «от одного народа славянского идут»[640]. Таким образом, Русское государство готово было пойти на изменение своей западной политики и подключиться к антиосманскому союзу христианских стран (Россия и до этого помогала цесарю Рудольфу субсидиями на ведение войны).

Ответное посольство во главе с канцлером Великого княжества Литовского Львом Сапегой, Станиславом Варшицким и Ильей Пельжгримовским было отправлено в Москву в конце сентября 1600 года[641]. Оно запомнилось небывалым количеством посольской свиты в несколько сотен человек, а также многолюдными торжественными встречами. Встреча посольства и сами переговоры стали одним из наиболее заметных событий всего царствования Бориса Годунова. Послов провезли по смоленской дороге и позволили им посетить годуновские Большие Вяземы, где царь Борис Федорович незадолго до этого освящал новый храм. В разрядной книге есть известие о его трехдневной поездке «на Везему храму свещати Троицы Живоначалные» 14–16 сентября 1600 года[642]. А уже 5(15 октября) там же оказались литовские послы. Запись о посещении Вязем оставил один из участников посольства Илья Пельжгримовский: «Послы рассматривали прекрасный, собственный Государя Московского дворец, построенный наподобие замка, с острогом и бастионами кругом, во вкусе Московском: дворец этот также построен Государем в то время, когда он был только правителем; называется он — Вязёма. В виду самого дворца построена каменная церковь замечательного размера, с несколькими куполами, крытыми жестью, с позолоченными крестами. С позволения Приставов, Великий Канцлер с некоторыми другими спутниками вошел в церковь и слушал обедню; внутри церковь отделана чудно и необыкновенно богато»[643].

По приезде в Москву посольство не сразу получило аудиенцию у Бориса Годунова. Прием откладывался под предлогом царской болезни («государь занемог болью в ноге»); кроме того, приставы должны были получить подтверждение, что послы привезли подарки не только царю, но и его сыну царевичу Федору Борисовичу. Первый прием послов у царя Бориса Федоровича состоялся в воскресенье 16 (26) октября; его описание тоже имеется в дневнике посольства, составленном Ильей Пельжгримовским: «Послы сошли с лошадей у самого главного Княжеского подъезда возле Благовещенской церкви, очень богато отделанной снаружи и внутри, с позолоченными куполами; и Приставы проводили их чрез притвор церковный, прямо к царским палатам, где находился сам Князь, с Думными своими Боярами. На протяжении всей лестницы по обеим сторонам ее, и на крыльце, прямо до самых палат Царских, расставлены были Боярские дети и иностранцы… В палатах Царских застали Великого Князя сидящим на троне в венце; в руке у него были скипетр и держава; возле него по правую руку сидел сын его, а вокруг сидело много Думных Бояр и Дворян в парчовых одеждах»[644].

Видимо, об этом же царском приеме говорится в «Новом летописце». Одна из статей этого памятника («О послех литовских и о Сапеге») посвящена приезду послов соседней страны для договора «о мирном поставлении». Царь Борис Федорович стремился показать литовским послам, что ему служат многие иноземцы, царевичи разных земель, «рохмистры литовские и немецкие и поручики». Явно со слов очевидца — любителя мелких деталей, в летописце записано, что «многие немцы и поляки стояли в сенех у Грановитой палаты: немцы в немецком платье, а поляки в литовском платье». Все это будто бы вызвало ревность послов, позавидовавших, что служилые иноземцы «пожалованы у государя»; с этим автор «Нового летописца» и связал начало будущих бед: «…яко же и соделася впредь над Московским государством разорения от них»[645]. На самом деле послы запомнили лишь безмерную гордость русского царя. Лев Сапега в речи на сейме 1611 года вспоминал, что Борис Годунов «так возгордился», что «присвоил себе Божескую силу… звал себя единым подсолнечным, которому нет равного, благодаря которому цари царствуют и проч.»[646].

Оценки летописца, данные много лет спустя, конечно, не могут быть признаны справедливыми. Главное было в той новизне, которую обещали изменения, связанные со вступлением на престол Бориса Годунова. И их сразу оценили в Речи Посполитой, прислав послов договариваться о соединении и вечном мире. По большому счету, мир этот был нужнее «литовской» стороне[647]. В Речи Посполитой опасались возможного союза Московского государства и Швеции, тесных контактов Москвы с правителями Валахии, подтвержденных принятием на русскую службу «волошских воеводичей».

Между двумя странами оставалось много других вопросов, которые нельзя было сразу убрать с дороги. Имелись проблемы у торговых людей, ездивших торговать в Речь Посполитую; не было проведено пограничного размежевания, что вызывало многолетние споры. Самый показательный пример раздоров уже упоминался — проблема Прилуцкого городища, «осваивавшегося», по утверждению московской стороны, князьями Вишневецкими на государевой земле. Однако взаимные претензии на переговорах с канцлером Львом Сапегой в Москве должны были отойти на второй план. В Речи Посполитой дали инструкцию своим послам договариваться о полном, династическом союзе с Московским государством.

Между двумя государствами могла бы сложиться даже уния, потому что при заключении договора обсуждалась возможность коронации потомков короля Сигизмунда III на Московское государство и потомков Бориса Годунова в Речи Посполитой. В случае если бы в Польше и Литве избрали государя из московской династии, он должен был проводить там два года, а третий посвящать делам в Москве. Если бы такой союз удалось заключить, то решался самый главный вопрос многолетних споров с Литвой — о царском титуле, который в Польше не признавали. Послам едва ли не впервые разрешалось написать Бориса Годунова с титулом «царя», считавшимся равным королевскому («а по-польски короля»). Возможно, что оба государя, Борис Федорович и Сигизмунд III, стали бы именовать друг друга «братьями», что было признаком особого дипломатического доверия. Для подкрепления союза предлагалось изготовить две короны: одну послы Речи Посполитой должны были возлагать на русского царя, а другую московские послы — на короля. Если же послам Речи Посполитой не удавалось договориться о мире на предложенных условиях, тогда они могли заключить многолетнее перемирие: на тридцать, сорок или даже пятьдесят лет[648].

После первого, торжественного приема, в котором участвовал царь Борис Федорович, начались переговоры. Но теперь послов, прежде чем им идти в Ответную палату, принимал уже не сам царь, а его сын царевич Федор Борисович. В дневнике польского посольства сохранилось описание такого приема 23 ноября (3 декабря): «…явились к Послам Приставы и уведомили, что они должны идти на заседание. Когда вошли в палаты Царские, то там уже застали молодого Князя, сына Государева: он сидел на отцовском месте на троне, окруженный множеством Думных Бояр и Дворян. Когда Послы, вошедши, поклонились молодому Князю, то он, с минуту обождав, обратился к ним с следующими словами: „Здоровы ли вы, Лев, Станислав, Илья?“ Сапега отвечал: „Слава Богу, здоровы“. Князь сказал после этого: „Великий Государь, Царь и Великий Князь Борис Феодорович, Самодержец всея Руси, и многих Государств Государь и владетель, велел своим Думным Боярам — Князю Феодору Ивановичу Мстиславскому, Князю Феодору Михайловичу Трубецкому, Степану и Ивану Васильевичам Годуновым составить с вами договор, а потому вы идите в Ответную Палату“. Канцлер Сапега отвечал на это: „Мы очень рады и желаем этого: мы и приехали для того, а не на то, чтоб лежать и ничего не делать“»[649]. Перечень бояр, назначенных обсуждать дело о заключении мира, полностью совпадает с тем, который сообщает разрядная книга[650]. А вот реплика Льва Сапеги, которая приводится в дневнике посольства, — свидетельство уникальное. Сказано все было на грани вызова. Видимо, слишком уж нужен был мир в Литве, поэтому канцлер Лев Сапега смирился (хотя и не до конца) с тем, что посольскую церемонию, вместо больного отца, исполнил ребенок — царевич Федор.

Посольский приказ выбрал привычную неуступчивую тактику, сопровождавшуюся давлением на послов и затяжными спорами о царском титуле и даже о давно проигранной Ливонии. Позднее литовский посол канцлер Лев Сапега обижался и высказывал претензии, что его посольство держали в Московском государстве более полугода (с октября 1600-го по март 1601 года), но за это время добиться желаемого послам так и не удалось. Они не сумели уговорить московских дипломатов даровать право вольного «отъезда» польской и литовской шляхте и московским служилым людям, которые могли бы выбирать, кому из государей служить. Не удалось послам и «открыть» Русское государство для свободного распространения католичества, строительства костелов и школ для тех подданных короля, кто намеревался служить здесь. Не были основаны коллегии для обучения подданных Бориса Годунова латинскому языку. Детям «людей народа московского» так и не было дано право учиться в школах Польши и Литвы, что также предлагали послы Речи Посполитой. Не допускались смешанные браки. Московские бояре готовы были согласиться на ряд мелких уступок, но от проблемы отсутствия свободы вероисповедания в Московском государстве уйти было нельзя. Иметь конкурентов в царских пожалованиях бояре тоже не желали, поэтому свободное обращение земельных владений не было дозволено. Правда, в конце переговоров московская сторона стала интересоваться у канцлера Льва Сапеги, нет ли у того полномочий обсуждать возможный брак короля Сигизмунда III и царевны Ксении. Но, возможно, это был всего лишь показательный жест, демонстрация намерений на будущее.

В итоге 1 марта 1601 года был заключен не «вечный мир», как рассчитывали в Литве, а только перемирие на двадцать лет. По срокам оно не было каким-то чрезвычайным, а лишь подтверждало существовавший статус-кво между двумя странами. Отсчет нового перемирия шел от того момента, когда истекало прежнее, — то есть с 15 августа 1602 года до 15 августа 1622 года[651]. Недоброжелатели царя Бориса Годунова, как можно видеть по известию «Нового летописца», обвиняли его в том, что он и здесь не преуспел: «Царь же Борис им воздаде велию честь, и ездиша в ответ многое время и едва поставиша на мирном договоре и взяша перемирие на дватцать лет»[652]. В Речи же Посполитой, напротив, результаты посольства в Москву были признаны большим дипломатическим успехом. В сентябре 1601 года в Литву для подкрепления мира было направлено посольство боярина Михаила Глебовича Салтыкова-Морозова, Василия Тимофеевича Плещеева и думного дьяка Афанасия Власьева. Но подписание перемирия было омрачено продолжением споров по поводу титулов. Как говорили русские послы: «Какой тот мир и любовь: перемирье держати, а царские чести не описывать?»[653] Но главную свою миссию послы выполнили, и договор вступил в силу.

Борис Годунов умел добиваться желаемого. Это свое умение он продемонстрировал и на этот раз. Но если бы он знал цену своей дипломатической неуступчивости… Едва перемирие вступило в силу, Лев Сапега должен был уже оберегать его в Литве и следить за тем, чтобы не задерживали московских купцов и держали данные обещания вольной торговли. Литовские политики прекрасно понимали, «куда метит Москва и как она дерзко хочет поставить себя»[654]. Царь же Борис Федорович решал спорные дела по своему усмотрению. Так, например, в 1603 году он приказал сжечь спорные Прилукское и Снетино городища. Жизнь скоро покажет, что Годунову не следовало самому предлагать мир и одновременно держать западного соседа в страхе начала войны. У отвергнутой идеи унии остались свои приверженцы в Московском государстве, и это самым роковым образом скажется на судьбе годуновской династии…

Первые достоверные сведения об объявлении в Литве человека, назвавшегося именем покойного царевича Дмитрия, стали приходить в Москву уже в сентябре 1603 года (их привезли греческие монахи, ехавшие через земли Речи Посполитой). Паломники сообщали в расспросных речах: «Да при нас деи, государь, мимо Острог город из Брягина ехал Вишневецкий князь Адам… а с ним де, государь, сказывали нам литовские люди в розговоре, идет тот вор, что называетца царевичем». До этого времени Борис Годунов жестоко преследовал у себя в государстве распространителей слухов о воскресшем царевиче Дмитрии, как это произошло в Угличе, где некоего старца Тихона велели «в струбе зжечь», а его сторонникам «языки резать» и «разсылать по далним городам». Из новых известий, приходивших из Литвы, выяснилось, что самозванец вел агитацию среди казаков. 2–7 февраля 1604 года купец Семен Волковский-Овсяный доносил, что мнимый «царевич Дмитрий» обещал выдать жалованье запорожским казакам, «как, кажет, мене на Путивль насадите», а они обещали «провадити» его «до Москвы»[655]. Нетрудно предугадать реакцию самодержавного государя. И действительно, автор «Нового летописца» свидетельствует: «Царь же Борис ужастен бысть»[656]. Только это был не ужас страха самого Годунова, а ужас гнева для окружающих. Годунов совсем не походил на человека, способного испугаться наказания за собственные грехи, как можно было бы подумать, прочитав слова летописца. Зато он подозревал, что эта досадная для него история — дело рук московских бояр. Но никаких доказательств у него не было.

Скоро выяснилось имя самозванца — Григорий Отрепьев. Стала известна его биография — это был беглый монах, подозреваемый в Москве в разных преступлениях.

Сначала Борис Годунов решил справиться с досадной для него проблемой дипломатическими методами. Из Москвы в Речь Посполитую был отправлен патриарший гонец с письмами к киевскому воеводе Константину Острожскому. На патриархе Иове лежала доля ответственности за чернеца Гришку, бывшего сначала келейником Чудовского архимандрита, а потом взятого в патриаршии писцы («для писма» или «книг писати»)[657]. Именно патриарх, беря с собой способного юношу, открыл ему двери в царский дворец, не ведая, конечно, его тайных мыслей. В Москве говорили, что молодого монаха осудили за чернокнижничество и приговорили к ссылке на Белоозеро или в другой монастырь. Но наказание, по каким-то причинам, не было исполнено. Григорий Отрепьев и два его спутника смогли уйти из Москвы к литовской границе в феврале 1602 года. Там Отрепьев сбросил чернецкие одежды и вскоре назвал себя московским царевичем. Летом 1603 года его историей заинтересовался князь Адам Вишневецкий, познакомивший забавного московского «царика» с его будущими покровителями, князем Константином Вишневецким и сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Именно они первыми придали всей истории мнимого сына Ивана Грозного большой политический смысл, заставив, в итоге, трудиться все дипломатические канцелярии Европы.

Поначалу Борис Годунов рассчитывал быстро справиться с «царевичем Дмитрием», опираясь на недавно заключенный союз, а также на традиционно добрые отношения с главой православия в Литве князем Константином Острожским. Патриарх Иов просил, чтобы киевский воевода распорядился схватить самозванца, чтобы затем наказать «еретика» и «богоотступника» церковным судом[658]. Другой, тайный расчет дипломатов Бориса Годунова был связан с поездкой в Литву дяди Григория Отрепьева — Смирного Отрепьева, который должен был обличить своего племянника перед сенаторами Речи Посполитой. Однако «паны-рады» в Литве отказались от предложения бояр устроить очную ставку дяди и племянника, ограничившись рассмотрением только тех дел, которые были официально поручены Смирному Отрепьеву, — а именно дел о невыезде судей к рубежу и о купцах. Позднее, на дипломатических переговорах 1608 года, послы Речи Посполитой не без оснований обвиняли московскую сторону в том, что она как-то странно и медленно разворачивалась в обличении самозванца: «Мошно вам с того самого из ынших многих мер видеть, як тые, которые в ту пору у Бориса дела тые правили, много ль ему добра хотели. А што в том стороны Борисовы ни делали, то вместо оправданья больший его обличали, и якого ему конца жедали, на такий его сами и привели». И действительно, в грамоте, привезенной Смирным Отрепьевым, не оказалось ни одного слова о самозванце[659].

Тем временем дела самозваного царевича Дмитрия «в Литве» шли в гору. При поддержке своих покровителей, князей Вишневецких и сандомирского воеводы Юрия Мнишка, беглый монах Григорий Отрепьев в марте 1604 года получил негласное одобрение своих действий от самого короля Речи Посполитой. Ему был разрешен набор войска для похода в Московское государство, хотя все дело оставалось частным предприятием Юрия Мнишка, который брал на себя основной риск военного похода. Но и «премия», которую готовил себе сандомирский воевода, была велика. В мае 1604 года он заключил контракт о браке своей дочери Марины с «царевичем Дмитрием» по достижении им престола (последнее обстоятельство особенно важно). Мнишкам доставалась в приданое чуть ли не половина Московского царства; король Сигизмунд III без войны получал «исконные земли» — Смоленск и Сиверу. Такой вариант «унии», когда на московском престоле сидел бы не Грозный царь и не грозный своим именем Борис Годунов, а полностью зависимый от короля Сигизмунда III «царевич», конечно, больше подходил для польско-литовской стороны. Однако ни король, ни сторонники самозванца не учли того, что Григорий Отрепьев был горазд на раздачу обещаний, но совсем иное получилось, когда он все-таки сел на Московское царство. Пока самозванцу надо было свергнуть с трона Годунова, он использовал все средства, включая тайный переход в католичество. «Царевич» разыгрывал одну карту борьбы с узурпатором Борисом Годуновым, «укравшим» московский престол, который принадлежал ему, «Дмитрию», по праву происхождения. В октябре 1604 года самозванец начал войну непосредственно в пределах Московского государства.

Борису Годунову не удалось «спрятать» проблему самозваного царевича. И тогда он решил действовать открыто, так, как умел только он, организовав масштабную дипломатическую и военную кампанию. Он попытался вовлечь в борьбу с королем Речи Посполитой разных союзников, как на Западе, так и на Востоке. С этой целью в ноябре 1604 года было направлено письмо бранденбургскому курфюрсту Иоахиму Фридриху с попыткой заново поднять вопрос о статусе его земель, власть над которыми исторически утверждалась королями Речи Посполитой. В царской грамоте ссылались на то, что не получили на свое обращение «никоторого снисходительства» от короля Сигизмунда III. Он, по словам посольской грамоты, «хочеттого, чтоб Прусская земля была к Польше». Поэтому в Москве желали знать, не собирается ли курфюрст предпринимать какие-то военные действия: «доступати ли и коим обычаем, и о кою пору промышляти, и хто вам в том помогати учнет, чтоб нам о том подлинно ведать, как вам с Жигимонтом королем о Прусской земле вперед быти». В головах московских дипломатов, видимо, рождался план целой европейской войны, в которой смогло бы участвовать и русское войско. В Литву с особой миссией для выступления на Варшавском сейме был направлен посланник Постник Григорьевич Огарев. Он хорошо знал канцлера Льва Сапегу, потому что встречал литовское посольство в Москве в 1600 году и далее исполнял обязанности пристава у литовских послов. В грамоте, составленной для Постника Огарева в сентябре 1604 года, акценты были расставлены так как надо и все вещи названы своими именами. Короля Сигизмунда III обвиняли в том, что «в вашом господарстве» объявился расстрига, чернец и ведомый «вор»: «А до чернечества в мире звали его Юшком Богданов сын Отрепеева. А як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернью, и бражничал, и бегал от отца многажда; и заворовався, постригся у черницы и не оставил прежнего своего воровства, як был в миру до чернечества, отступил от Бога, впал в ересь и в чорнокнижье и прызыване духов нечыстых, и отреченья от Бога у него вынели»[660]. Цель посольства Постника Огарева состояла в том, чтобы добиться казни человека, назвавшегося в Речи Посполитой царским именем. В противном случае Борис Годунов грозился известить о действиях короля все соседние христианские государства и в первую очередь послать грамоты «к брату нашому великому господару и цесару Рымскому и к папе в Рым»![661] Позднее эти угрозы пришлось исполнить, и главный акцент в своей дипломатии царь Борис Федорович сделал на обвинения Речи Посполитой в нарушении мира.

В ноябре 1604 года русское посольство обличало самозванца и действия короля Сигизмунда III перед императором Рудольфом II. Презрев вековую нелюбовь к римскому папе, царь Борис Годунов просил передать ему послание с обвинением короля в клятвопреступлении из-за того, что тот поддержал беглого монаха, назвавшегося именем покойного сына Ивана Грозного. Письмо императору начиналось с упоминания о перемирии, заключенном через посла Льва Сапегу «в 109-м» (1601) году. Далее король Сигизмунд III обвинялся в том, что он «по совету чинов страны» затевал «христианские ссоры»: «С этой целью пользуются они неким беглым, богоотступническим злодеем и негодяем из нашей земли, чернокнижником, бывшим прежде в монахах, по имени Григорием Отрепьевым». В Посольском приказе пытались показать, что король использовал самозванца, чтобы ослабить Московское государство, навести на него крымских татар и тем самым разрушить наметившийся при посредничестве Бориса Годунова антитурецкий союз императора Рудольфа II и шаха Аббаса I. Особое беспокойство дипломатов вызывало то, что уже после отправки московского посла Постника Огарева на сейм события перешли в военную стадию и «сендомирский воевода Георгий (Юрий Мнишек. — В. К.)» вместе с «негодным плутом Григорием» вторглись в Северскую землю, где, по условиям перемирия, не было никаких русских войск. В письме императору Рудольфу II дипломаты Бориса Годунова даже стали обосновывать отсутствие у настоящего Дмитрия (если бы он остался жив) каких-либо династических прав: «Он родился от седьмой жены, взятой по склонности, но вопреки всем законным правилам церкви»; «и даже допустив, что у них пребывает оказавшийся в живых истинный князь Дмитрий Углицкий, а не злостный мошенник Григорий, именующий себя князем Димитрием, все же радо него не подобало бы им нарушать заключенного на известное число лет мира и начинать кровопролитную войну, а следовало бы по поводу всего этого предварительно снестись с нами»[662].

Король Сигизмунд III не оказывал официальной поддержки «государику». По его совету тот должен был дожидаться открытия сейма. «Московские дела» действительно были включены в повестку дня Варшавского сейма-парламента Речи Посполитой, открывшегося 20 января 1605 года. На сейме действия сандомирского воеводы Юрия Мнишка, снарядившего «Дмитрия» в поход, вызвали большое раздражение высших сановников Речи Посполитой. Ярче всех высказался по поводу самозванца канцлер Ян Замойский, чей авторитет был весьма велик у шляхты: «Он говорит, что вместо него задушили кого-то другого: помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли». Вспоминая тот «большой страх», который и в прежние времена при Иване Грозном, и теперь внушало Московское государство, канцлер советовал не нарушать мирных постановлений. Согласно реляции о заседаниях Варшавского сейма в январе 1605 года, составленной датскими послами, Замойский советовал даже послать к Борису Годунову отдельное посольство, чтобы «заблаговременно извиниться». О том, что большинство сейма прислушалось к его мнению, свидетельствует торжественный прием, оказанный на сейме посланнику царя Бориса Годунова Постнику Огареву. В дневнике сейма 1605 года под 10 февраля имеется запись: «Посол или гонец московский с великим почетом въезжал во дворец. Гусар было несколько сот, пехоты около 3000. Он очень жаловался на Димитрия и на князя Вишневецкого». Датские послы оценили речи Постника Огарева, как очень «резкие». В их передаче посол Бориса Годунова жаловался прежде всего на нарушение перемирия, заключенного канцлером Львом Сапегой: «Почему же, о Король, данную клятву и обещанную верность ты нарушил?» В речах Постника Огарева содержались всё те же обвинения Григория Отрепьева в чернокнижии и вероотступничестве, однако сам Григорий здесь почему-то назван «сыном некоего писца». Больше всего беспокоило Бориса Годунова то, что поддержка «разбойника, лживо измыслившего себе имя и происхождение», оказывается королевским войском «из строевых полков». Московский посол также намекал, что царю известно о попытках привлечь «чужую помощь» со стороны «для споспешествования нечестивым надеждам» нарушителя мирного договора (намек на обращение Сигизмунда III в Крым). Кстати, чуть позже, в марте 1605 года в Москве делали то же самое, ведя с крымским послом переговоры о будущем «Литовском походе». С другой стороны, Годунов еще не разрывал перемирие, а оставлял пути для его сохранения. Постник Огарев в своей речи подтверждал, что царь не боится нападения любого войска, даже турецкого, но предпочитает сохранить договор — в том случае, если все делалось без королевского приказа («могущественный великий князь наш думает, что даже без ведома (короля. — В. К.)», — оговаривался посол)[663].

В итоге сейм принял следующий пункт о «московских делах», сохранявший надежду на прежний мир: «Всеми силами и со всем усердием будет принимать меры, чтобы утишить волнение, произведенное появлением Московского государика, и чтобы ни королевство, ни великое княжество Литовское не понесли какого-либо вреда от Московского государя, а с теми, которые бы осмелились нарушать какие бы то ни было наши договоры с другими государствами, поступать, как с изменниками»[664]. Правда, король Сигизмунд III, уже увязнувший в этом деле, отказался утвердить постановление сейма, несмотря на возможные внутриполитические затруднения. Однако в ответной грамоте Постнику Огареву (сведения о которой сохранились в Описи Посольского приказа 1673 года) было обещано, «что король пришлет послов своих о вечном договоре»[665]. Речь, по всей видимости, шла о заключении договора о вечном мире с Речью Посполитой. Так неожиданно могла бы завершиться история с Лжедмитрием, если бы у нее не оказалась другая развязка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.