Шпионский тандем

Шпионский тандем

Была середина марта, погода стояла сырая, промозглая. От этого еще тяжелее было на душе.

Люси сидела за машинкой и печатала письмо матери в Париж. Пальцы привычно ударяли по клавишам, а думала она, между тем, совершенно о другом. Мысли в голове были не из приятных и на ее красивом, худощавом лице отражалось глубокое недовольство.

Люси сидела перед машинкой, изящная, светловолосая, и ее тонкие ловкие пальцы быстро бегали по клавишам.

Резидент Ярослав Кочек, перед своим отъездом, сообщил ей, что из их группы подпольщиков она остается в Берлине одна и ей предстоит самостоятельно обрабатывать материалы от одного ценного источника. Кто этот человек и чем он занимается. Ярослав не сказал. В советское полпредство материалы будет доставлять связник, Эрвин, — так, кажется, его зовут. Приметы его и условия связи ей сообщили.

Резидента она знала несколько лет, очень его уважала, считая одним из немногих подпольщиков, на которого всегда можно положиться, и вот теперь, по непонятным ей причинам, он уехал из Германии.

От досады Люси поджимала тонкие, красиво изогнутые губы. Ведь это продолжается уже больше месяца, долгого месяца, когда все идет из рук вон плохо. Люди покидают страну один за другим. А как хорошо все начиналось!

Она, студентка Сорбонны, отдыхала на каникулах в Антибе, на юге Франции. Как то прогуливаясь, она познакомилась с Кочеком, чехом по национальности, который приехал в Антиб недавно из Швейцарии. Они разговорились, и Люси рассказала симпатичному чеху о себе, о своей учебе в Сорбонне, о своих родителях, выходцах из России, эмигрировавших во Францию после революции 1905 года. Люси уже собиралась домой, поэтому они обменялись адресами. Через некоторое время она получила от нового знакомого письмо и пригласила его посетить ее в Париже.

Позже Ярослав с женой Марианной переехали в Париж и стали часто бывать у Люси. Их отношения укреплялись и постепенно родители Люси стали помогать Кочекам в разведывательной работе. Потом к ним присоединилась и Люси.

Вот уже два года, как под псевдонимом Клеменс она работает в составе подпольной группы в Берлине, фотографирует и обрабатывает поступающие от источников материалы. Ей прилично платят, так что задумываться над вопросами материального существования не приходится. Она арендовала эту небольшую квартиру, внизу, у входа ей повесили вывеску «Стенография и переписка на машинке». Правда, за исключением связников, эта вывеска не привлекла ни одного клиентами: в Германии безработица.

День заканчивался, письмо было отпечатано. Люси ощущала глубокое недовольство собой, главным образом неопределенностью своего положения. Собственно говоря, чего ей не хватает? Деньги оставлены, жди спокойно, когда к тебе придут!

Ее изводила неопределенность и невозможность делать какую-то полезную работу. Уж если невозможно заняться делом, то хотя бы познакомиться с кем-нибудь да влюбиться, что ли. Ведь она еще молодая женщина, ведь должна же она иметь какую-то свою личную жизнь…

В прошлом у нее было несколько романов, но они так и остались случайными эпизодами. Один раз могло выйти нечто более серьезное, но все рухнуло, потому что он уехал за океан с политическим поручением. Поехать с ним вместе ей, к сожалению, не разрешили.

Хоть бы скорее появился этот неизвестный, для связи с которым ее оставили. Что бы не случилось, все будет лучше, чем теперь. В Германии она иностранка, живет по американскому паспорту. Она следит за обстановкой и ее беспокоит деятельность нацистов, в которой много глупого, пустого, варварского. Они гонят жизнь вперед и в будущем должно что-то измениться. Они стали подозрительно относиться к иностранцам и ей приходится быть крайне осмотрительной. Раздался звонок у входной двери. Люси поднялась и не спеша пошла открывать. Интересно, кто это может быть? Может тот, которого она ждет?

Нет, это явно не клиент. У двери стоял человек с энергичным лицом, с чуть приплюснутым носом, одетый в приличное, свободного кроя пальто. Он уверенно вступил в ее маленькую прихожую, спросил ее имя, после чего назвал условную фразу пароля. Наконец-то! От неожиданности, она растерялась и какое-то мгновение смотрела на него молча. Он терпеливо ждал. Наконец, она спохватилась и торопливо произнесла ответ.

Без церемоний, посетитель осведомился, может ли она писать под диктовку. Она кивнула головой.

— Ну что ж, давайте попробуем, — улыбнулся он. — Если вы согласны, то начнем сейчас же.

— Хорошо, сударь, — вежливо ответила Люси своим чистым голосом с едва заметным оттенком иронии. — Если это срочно, мы можем начать сейчас же.

Какое-то мгновение он пристально ее разглядывал, потом произнес:

— Да, это будет проба. Посмотрим, что у нас будет получаться. Я буду читать, так будет лучше, потому что мой почерк очень трудно разобрать.

Он снял пальто, повесив его на спинку стула, достал из кармана несколько исписанных мелким почерком листков и стал диктовать, а она принялась печатать:

«Летом 1936 года Австрия заключила с Германией договор, согласно которому Вена обязалась дружественно относиться к Берлину и считать себя составной частью германского государства. Со своей стороны Германия признавала суверенитет и независимость Австрии, обещая не оказывать никакого давления на ее внешнюю политику.

В настоящее время гестапо и СД активизировали свою работу. Используя прозрачность границ Австрии агенты немецких спецслужб развернули бурную деятельность, направленную на подготовку захвата власти нацистами.

Еще больше подрывная деятельность усилилась в результате создания Союза восточных форпостов под контролем министра внутренних дел Глайзе-Хорстенау. Нацисты сосредоточили все усилия на том, чтобы поставить во главе австрийской полиции своего человека.

Перспектива возможного захвата власти нацистами не позволяет австрийским властям принимать по отношению к ним решительные полицейские и судебные меры. Все министры опасаются репрессий со стороны будущего нацистского правительства…»

Диктуя, он расхаживал по комнате и оказывался то перед Люси, то за ее спиной. Поспевать за ним было не просто, поскольку он то говорил размеренно, подчеркивая каждое слово, то вдруг начинал торопиться. Смысл его слов не всегда доходил до сознания Люси, настолько она тоже торопилась.

Он диктовал своим мягким, приятным тенором и она ощущала, как рождалась каждая его фраза. Время от времени он останавливался и спрашивал:

— Вы поспеваете за мной? Может я говорю слишком быстро, может быть недостаточно отчетливо?

Временами он действительно говорил слишком быстро. Но Люси, опытная машинистка, старалась поспевать и не прерывать его.

Он диктовал довольно долго. Люси пользовалась каждой паузой, чтобы бросить взгляд на его лицо. Его волнение невольно передавалось ей, вызывая внутренний подъем.

Незнакомец стал чаще делать паузы и наконец остановился.

— На сегодня, кажется, довольно, — сказал он и добавил, — У вас на лице, фройлен, видна усталость! Видимо, вам тяжело таким образом работать, но что поделаешь!

Он внимательно вглядывался в ее тонкое лицо, карие глаза и тонкие, красиво изогнутые губы, высокий, чуть выпуклый лоб, красиво зачесанные назад белокурые волосы.

— С вами приятно работать, — улыбнувшись, заметил он. — Как-то даже улучшается настроение.

Он продолжал улыбаться и от этого его суровое выражение лица показалось ей более мягким.

— Спасибо, — вежливо ответила она. По ее выговору он догадался, что она не немка, но интересоваться из какой она страны, он не стал.

— Вы поспеваете следить за ходом моей мысли — еще раз спросил он, — или техническая сторона поглощает все ваше внимание?

— Да, я не всегда успеваю следить, — призналась Люси. — То о чем вы говорите столь важно, что конечно, нельзя не прислушаться.

— Давайте проверим себя. Прочтите, пожалуйста, то, что вы записали.

Она начала читать, делая над собой усилие, чтобы правильно повторять его выражения. Несколько раз он вежливо поправлял ее.

— Получается как будто неплохо, — похвалил он ее. — Я думаю, что нам часто теперь придется вместе работать.

Одевая свое пальто, он с улыбкой сказал:

— А ведь мы даже не познакомились. Меня зовут Вилли.

— Люси, — весело ответила она.

— Я надеюсь, госпожа Люси, что эти материалы не будут у вас долго задерживаться. Сейчас нужно быть крайне осторожным…

— Можете быть спокойны, — прервала она его с улыбкой, — через пару часов они будут отправлены с надежным человеком.

Они простились, а через два часа, она передала материалы связнику Эрвину.

В этот вечер Леман сидел в столовой своей квартиры на Кармен-Сильваштрассе, 21, курил сигару и ждал ужина. Уютно устроившись в широком, старом кресле, он размышлял о недавней встрече с новым работником, точнее работницей, советской нелегальной разведки, сожалел об отъезде Ярослава, с которым они сработались и хорошо понимали друг друга. Помимо всего, прочего, Ярослав регулярно снабжал его хорошими продуктами и с его отъездом эти поставки прекратились.

Маргарет возилась на кухне с ужином. Она задерживалась, очевидно, решила на этот раз приготовить что-то вкусное, о чем свидетельствовали приятные запахи, распространявшиеся из кухни по квартире. Всю прошлую неделю он задерживался на службе, кроме того, один вечер провел с Флорентиной, и сегодня ему даже приятно было побыть вечером в своей квартире, одеть халат и домашние туфли.

Его мысли вернулись к занимавшей его теме: почему немцы оказались столь восприимчивы к нацизму: в силу чисто внешних обстоятельств или может тут дело в их национальном характере?

Запах из кухни прервал его размышления и Вилли с удовольствием стал принюхиваться. Его отношения с Маргарет приняли ровный характер и это устраивало их обоих. Как ни странно, но после смерти родителей жены, отношения между супругами стали гораздо лучше. Отец Маргарет, чиновник местного суда, не выносил своего зятя. Старик и в отставку вышел раньше срока только для того, чтобы развести Маргарет с Вилли и забрать дочь к себе с тем, чтобы потихоньку втянуть ее в управление гостиницей и рестораном.

Однако эта затея провалилась. Маргарет отказалась менять Берлин на провинцию.

Наконец Маргарет показалась в проеме кухонной двери с тарелкой супа в вытянутых руках. Потом последовало второе, хлеб и приправы. Только теперь Вилли почувствовал, как он сильно проголодался. Он с аппетитом набросился на суп, откусывал большие куски хлеба и не переставая при этом весело разговаривать. Покончив с супом, он принялся за втрое: отварную рыбу с картофелем, заправленным топленым сливочным маслом.

Маргарет сидела рядом и, попивая чай, терпеливо дожидалась, когда можно будет рассказать о странном незнакомце, который сегодня посещал их соседей и, как потом призналась одна из них, осторожно интересовался Леманами и их знакомыми. Дождавшись такой возможности, она подробно стала обо всем рассказывать.

— Ты стала свидетелем обычной практики, которую ввели у нас на службе, — сказал он ухмыляясь, когда она закончила свой рассказ, — недоверие друг к другу и периодические проверки. Не обращай внимания. По крайней мере, одно достоинство у нового рейха есть — такие молодцы могут вытворять что угодно и никакой управы на них нет!

Для Маргарет, ограниченной пребыванием в четырех стенах своей квартиры, этот визит стал событием и для нее было так огорчительно, что Вилли отнесся к этой новости с таким безразличием. Ей хотелось выговориться, но они перестали понимать друг друга, особенно, когда дело касалось политики.

Вилли продолжал с аппетитом есть не замечая, что у жены начало портится настроение.

— В конце концов от нас ничего не зависит, — примирительно сказал он.

— Зачем ты притворяешься? — сердито спросила Маргарет, и ее некрасивое лицо, стало еще более неприятным. — Всех ты осуждаешь, каждого, кто способен откликнуться на призывы власти, ты считаешь дураками! Ты просто не способен понять, что у людей могут быть свои симпатии и антипатии, наконец, просто убеждения!

Ей становилось все труднее с ним ладить, особенно, когда речь заходила о нацистах. Конечно, среди нацистских лозунгов много нелепых и возмутительных: она сама не всегда их принимала. Но когда Маргарет начинала, спорить с мужем, она назло ему старалась защищать нацистскую партию. Скрытое презрение, с которым Вилли оценивал политику нацистов, лишь усиливало ее раздражение и побуждало ему противоречить.

— Хорошо, — сегодня он явно не был настроен спорить, — если ты так хочешь, если тебе неприятно, я буду положительно относиться ко всему, что они вытворяют. А теперь давай займемся рыбой, — неторопливо размяв несколько оставшихся картофелин, он добавил, — я понимаю, Маргарет, что тебе многое не по сердцу и ты ищешь какой-нибудь выход. Я целые дни пропадаю на работе, постоянно общаюсь с людьми и хотя от этого ничего не меняется, все-таки какое-то утешение это дает. Ты же целые дни проводишь в этой квартире и никого, кроме соседей, да лавочников, ты не видишь. Тебе даже поговорить толком не с кем. Ну давай все же перейдем к картошке с рыбой, — и он наклонился над своей тарелкой.

Маргарет поняла, что эти слова — своего рода извинение, ласковая и неловкая попытка хоть как-то утешить ее. Критикуя нацистов, Вилли не думал ее обижать; многое из того, что он говорит, вероятно, соответствует истине. Но дух противоречия, сидящий в ней, не позволял уступить и открыто примириться.

Вилли посмотрел на жену и улыбнулся: в его лице появилось что-то задорное, мальчишеское.

Маргарет вышла на кухню и через минуту подала слоеный пирог с яблоками и взбитыми сливками.

— Вилли, тебе пора уже заказать новый костюм. Твой никуда не годится: локти блестят. Ведь ты бываешь в обществе.

— Если уж покупать, то наверное, лучше купить что-то для тебя.

— Глупости, — сказала Маргарит, — у меня есть все необходимое. А твой костюм просто неприличен. Завтра же зайди к тому портному, который шил тебе костюм летом тридцать четвертого, когда я уезжала.

— Ты так считаешь? И какой выбрать цвет?

— Мне нравится темно-серый, — сказала Маргарет. — Темно-серый? — задумчиво повторил Вилли. — Ну что ж, завтра пойду заказывать.

На следующий день, однако, он направился на квартиру Люси.

— Рада вас видеть, — приветливо встретила она его.

Вилли спокойно, по хозяйски уселся, точно старый знакомый, достал из кармана свои записки, и начал диктовать. Иногда ему не сразу удавалось находить точные и нужные слова. Тогда он останавливался, советовался с ней, как лучше сформулировать фразу.

«Гитлер созвал освещение, на котором присутствовали генералы фон Бломберг, фон Фрич, адмирал Эрих Редер и министр иностранных дел фон Нейрат, — диктовал Вилли. — Генералы сопоставляли простые, на первый взгляд вещи: на востоке Россия с ее огромной территорией и ста семидесятимиллионным населением, с огромным расстоянием от границы до Москвы; на западе — Франция — с 40 миллионами населения и с Парижем, уже видевшим пруссаков. Для немцев второй противник более заманчивый. Выбор казался несложным, особенно теперь, когда испанская история показала нежелание Франции сопротивляться…»

«A разве в «Майн кампф» рукою Гитлера не было написано, подумал Вилли, — что начинать нужно со слабейшего? Разве не об этом говорили Бломбергу Гитлер и Гесс, когда речь заходила об Австрии? То-то и оно!»

Он вернулся к диктовке продолжил: «Гитлер вкратце изложил им свои планы в отношении Австрии. «При необходимости, — сказал фюрер, — австрийская проблема должна быть решена силой в течение трех-четырех месяцев». Однако, Бломберг и Фрич стали резко возражать, ссылаясь на неготовность армии. «Армия будет делать то, что я ей скажу, — кричал фюрер после ухода генералов. Он убедился, что фон Фрича нельзя было «заговорить», как это произошло с балканскими лидерами, с доктором Гвидо Шмидтом или сэром Невиллом Гендерсоном. Фюрер просил Геринга взять дело в свои руки. «Я сломаю сопротивление, — заявил Геринг, — и, если потребуется, возьму на себя командование рейхсвером».

Вилли поднялся и начал расхаживать по тесной комнате, заполняя ее собой. Люси понимала, что говорит он не с ней, а с самим собой; казалось, что ее присутствие ему было необходимо, чтобы точнее изложить свои мысли. А он, во время короткий пауз, ожидая, пока она закончит печатать очередной абзац, думал о другом. Последнее время его постоянно преследовала мысль: что происходит в Советской России?

— Новую информацию постараюсь принести на следующей неделе, — обещал Вилли, собираясь уходить. Уже в дверях он спросил: — Посещает ли вашу квартиру еще кто-нибудь, кроме меня? Дело в том, что блоклейтеры[37] внимательно наблюдают за поведением жителей своего квартала и о всех подозрительных информируют гестапо. У всех немцев сейчас воспитывается чувство подозрительности и недоверия особенно к иностранцам. Ведь они зарятся на покой и спокойствие арийской расы, — закончил он с иронией.

— Меня изредка посещает моя приятельница, пожилая женщина. Я сама из квартиры вечером выхожу только тогда, когда необходимо дальше передать ваши материалы. Днем я изредка посещаю библиотеку, — объяснила Люси.

— Видите ли, фройлен, — продолжил Леман, — обстановка сейчас в Берлине такова, что приходится быть внимательным и осторожным. С такими материалами, как у меня, хочется работать с людьми, которым полностью доверяешь.

— Я очень осторожна, — просто сказала она.

На следующий день, работая, общаясь с сослуживцами, Вилли заметил, что его мысли, помимо его воли, стали постоянно возвращаться к Люси. Он почувствовал, что она возбуждает его и вызывает у него желание, ему захотелось, что бы она принадлежала ему душой и телом. «Спрашивается, ну зачем она мне нужна? — уже не раз задавался он вопросом. — Обыкновенная молодая женщина, каких в Берлине тысячи. Хорошо, пусть ее лоб упрямее, чем у остальных, а глаза живее. В конце концов у меня есть Флорентина, которая со своими формами выглядит гораздо соблазнительней, чем эта барышня. Что за дурацкие мысли лезут мне в голову! Мне пятьдесят три года, а голова неотступно занята этой женщиной, словно я юнга! Нет, что-то в ней есть такое, что и словами не выразишь. Приятно, например, смотреть на изгиб ее шеи под узлом волос, на нежную линию ее затылка». Он вспомнил, что когда диктуя, ходил по комнате у нее за спиной, он едва удерживался, чтобы не погладить эту нежную, чуть покрытую пушком шею.

Не без внутреннего волнения он шел на очередную встречу. Люси встретила его как обычно. Спокойная, скромно одетая, деловито поставила машинку на стол и приготовилась печатать.

Вилли начал диктовать, несколько раздраженным голосом, ощущая недовольство самим собою, и ею, тогда как Люси внимательно его слушала и невозмутимо стучала на своей машинке. И вдруг Вилли почувствовал, что туман стал рассеиваться, и у него возникла даже мысль: неужели это та самая женщина, о которой он так часто думал все эти дни?

Однако ее равнодушие все-таки его задевало и он не выдержав, прервал диктовку:

— Нет, сегодня что-то не получается, — сказал он с досадой. — Видимо, я так торопился, что сейчас и сам не могу разобрать свои каракули.

Люси остановилась и пока он говорил, с вежливым и безразличным видом смотрела перед собой, давая понять: она всего лишь исполнитель, ее задача помочь обработать материалы и передать их дальше. Остальное ее не касается.

Он опять начал ходить по комнате и вдруг, неожиданно для себя, заговорил совсем не о том, о чем должен был говорить.

— Как это печально, что вы так замкнуты — сказал он. — Сейчас так редко можно встретить человека, с которым можешь доверительно обо всем поговорить. Задача моя нелегкая, приходится работать в обстановке, когда на каждом шагу ощущаешь опасность. Вначале мне казалось, что вы понимаете меня и сочувствуете мне. Но сегодня вы другая… Я понимаю, наша работа предъявляет определенные требования, нужна строгая дисциплина, осторожность…

Сознание Люси не противилось этим доводам и ею медленно начало овладевать то сладостное, хмельное оцепенение, которое она испытывала первый раз, когда работала с ним. Видимо, в ней что-то изменилось, потому что он почувствовал, что нашел верный тон и между ними опять возникла та внутренняя связь, которая так воодушевляла его на первых встречах. Слова опять легко стали складываться в фразы, и они продолжили работу.

Люси догадывалась, что происходит с Вилли и ей самой тоже хотелось бы открыться ему, но в ее отношении примешивалось так много недоверия и горечи, что ей мучительно хотелось кому-нибудь поведать о своем смятении. Сабрина, ее старая подруга, когда дело коснется смутного соблазна, который, как она полагала, несет в себе Вилли, наверняка не найдет ничего лучшего, чем начать неуместно шутить или, в лучшем случае, резко критиковать. А сейчас так хочется поддержки и утешения.

Между тем Вилли даже не пытался проникнуть в противоречия ее души. Все, что он говорил, было связано с политикой, с обстановкой в стране. Он не хвастал ни своими успехами, ни своим положением. Они были товарищами по работе и он давал ей то, что она была обязана принимать — добытые им секретные материалы.

Пока он находился в ее комнате, двигался, говорил, ей казалось, что от него исходит особая жизненная сила. Ее подтверждением служила поступающая от него действительно важная, секретная информация.

— Послушайте, Люси, — как-то заговорил он, а как вы намерены жить дальше? Вы в чужой стране остались совершенно одна, условия для иностранцев постоянно ухудшаются. Что вы будете делать, если возникнет реальная опасность, связанная с арестом?

Она давно предчувствовала, что этот разговор рано или поздно возникнет. Ее тонкое лицо покрылось румянцем, резкая складка обозначилась над переносицей.

— Мне не нужна ничья помощь, тем более ваша, — ответила она дрогнувшим голосом.

— Что за нелепые предрассудки, — заявил он с непривычной резкостью. — Этим вы не отговоритесь. Вы слишком хороши, чтобы пропадать здесь из-за неосторожности. У вас есть запасной паспорт, у вас есть место, где можно спрятаться и какое-то время переждать опасность?

— К сожалению, ничего этого нет, — ответила она.

— Вот видите, — со злой усмешкой ответил Вилли. — Сейчас такое время, что нашим друзьям не до нас. Все они, один за другим исчезают из страны. Вы знаете, что в советском представительстве остался только один сотрудник, с которым вы встречаетесь, да еще один-два в торговом представительстве. Надо быть готовым к тому, что скоро мы вообще останемся здесь одни и все наши усилия станут никому не нужны. Мне проще, я как служил, так и буду служить. А что будете делать вы? Вы думали над этим?

Люси молчала.

— Сейчас я ухожу в отпуск, — продолжил он. — Отложить его не могу, потому что осенью в отпуск хочет уйти мой шеф. Я буду поддерживать связь со своим отделом. Если случиться что-то чрезвычайное, я буду знать и тогда разыщу вас. В сентябре ожидаются большие маневры, и я планирую к этому времени вернуться. Передайте товарищам привет и мою благодарность за материальной пособие. До встречи, — и он крепко пожал ей руку.

Расставаясь, они не знали, что в резидентуре в советском полномочном представительстве положение действительно сложилось критическое. Почти все оперативные сотрудники были отозваны в Москву. На хозяйстве остался один связник Эрвин, но и тот не знал немецкого языка. Для связи с Брайтенбахом Центр принял решение привлечь жену оперативного сотрудника Александра Короткова, работающего под прикрытием торгового представительства, Марию Вильковысскую. Маруся, таков был ее оперативный псевдоним, ранее работала переводчицей в Иностранном отделе, свободно владела немецким языком.

«Тов. Эрвину, Берлин. Совершенно секретно.

Свяжите «Марусю с Клеменс. Тщательно проинструктируйте Марусю и Крита (оперативный псевдоним А. Короткова) по технике встреч с Клеменс. Обеспечьте неуклонное выполнение нашего указания насчет того, чтобы Маруся шла на каждую встречу с Клеменс в сопровождении Крита, чтобы Крит ожидал Марусю неподалеку от места встречи и принимал от нее пакет, полученный от Клеменс. Инструктируйте Марусю и Крита насчет того, каким способом в случае надобности пакет уничтожить. Связывая Марусю с Клеменс — обусловьте с Клеменс, чтобы размеры пакета были самыми минимальными, чтобы была полная возможность уничтожения пакета в нужном случае. Чьи сообщения находятся в пакете, откуда они идут, словом ничего решительно об авторе и содержании сообщений ни Крит, ни Маруся знать не должны.

Вам вместе с Критом и Марусей надо также подумать, какую легенду Маруся и Клеменс должны привести в том случае, если их вместе случайно возьмут для проверки документов или они попадут в облаву. Принятую легенду вы нам потом сообщите. Учтите, что фамилию, гражданство и адрес Клеменс ни Маруся, ни Крит знать не должны.

Алексей».

Все поручения Центра Эрвин выполнял неукоснительно. Ввиду отсутствия у него оперативного опыта, в августе 1937 года его заменили на оперативного работника Александра Агаянца, которого в Берлин перевели из Парижа.

В это же время Александр Коротков со специальным заданием отбыл из Берлина в Париж, а его жена Маруся продолжала еще некоторое время работать с Клеменс.

Тов. Рубену, Берлин. Совершенно секретно.

Обстановка складывается таким образом, что вам в течение одного-двух месяцев придется одному обеспечивать связь с Брайтенбахом.

Связь Маруси с Клеменс должна быть обставлена со всей тщательностью, исключающей возможность провала. Напоминаем вам, что вы лично должны каждый раз сопровождать Марусю на встречу с Клеменс. Перед встречей надо, по крайней мере, полтора — два часа разъезжать по городу и осторожно себя проверять. Встреча Маруси с Клеменс может состояться только при полной уверенности, что «хвоста» за собой Маруся не привела. На встречу Маруся должна прибывать минута в минуту. Вы должны ожидать Марусю невдалеке от места ее встречи с Клеменс и после этой встречи сразу же принять от Маруси полученный ею от Клеменс материал. Тщательно инструктируйте Марусю насчет того, каким способом в случае надобности можно уничтожить материалы — уничтожить обязательно! Размер материала должен быть таков, что его можно было бы разжевать во рту. Лучше всего материал печатать на папиросной бумаге. Это надо оговорить. С Клеменс также надо обусловить, как ряд контрольных встреч, так и способ восстановления связи в случае ее потери. Разработайте с Марусей и обусловьте с Клеменс правдоподобную легенду, оправдывающую ее встречу с Клеменс в случае облавы, проверки документов. Легенду также между Брайтенбахом и Клеменс на тот же случай.

Алексей».

«Тов. Алексею, Москва. Совершенно секретно.

Направляем отчет Брайтенбаха. Марусю сопровождаю и принимаю от нее материалы в городе. Наблюдение за нашим посольством, о котором сообщает Брайтенбах действительно заметно усилилось. Нас смущает, что Клеменс назначила Марусе свидание у самого своего дома. Я посоветовал Марусе незаметно стараться держать инициативу в своих руках в отношении назначения мест встреч.

В связи с предстоящими маневрами, затрагивающими город, постараемся сделать перерыв во встречах. Маруся относится к делу со всей серьезностью. Она считает, что сопровождать ее — это лишнее. Я же считаю, что это необходимо.

Рубен, сентябрь 1937года.»

«Тов. Алексею, Москва. Совершенно секретно.

В связи с отъездом Маруси, связь с Клеменс поддерживаю я сам.

Материалы, получаемые от Брайтейбаха становятся все менее интересными, тогда, как обстановка предполагает обратное. На это надо обратить его внимание и ставить ему конкретные задания.

Рубен, октябрь 1937года.»

«Тов. Алексею, Москва. Совершенно секретно.

Материалы от Брайтейбаха сняты Клеменс на пленку, которую отсылаем в не проявленном виде. Все разъехались, переводить больше некому.

Рубен, ноябрь 1937 года.

В октябре тридцать шестого года НКВД по инициативе Сталина возглавил Ежов. Вместе с ним на Лубянку пришла команда новых сотрудников, которые назначались на должности помощников начальников отделов НКВД в Москве и в провинциальных управлениях. Изменения мотивировались необходимостью выполнять требования ЦК ВКП(б) о повышении уровня работы НКВД, признанной вождем не эффективной после убийства в Ленинграде Кирова.

Выдвиженцы представляли партийный аппарат, созданный Сталиным после прихода к власти. Они не обладали профессиональными знаниями и опытом, но на них Сталин мог полагаться.

Претворяя в жизнь решения мартовского пленума ЦК, Ежов начал активно продвигать по службе новых людей. Начальники отделов и их заместители, назначенные при прежнем руководителе НКВД Ягоде, были срочно отправлены в командировки с целью лично проверить политическую благонадежность региональных и местных партийных комитетов по всему Советскому Союзу, но ни один из них так и не добрался до места назначения. На первой же станции, где останавливался поезд, их арестовывали и на машинах доставляли в Москву.

Этой участи избежали только четыре руководителя московских отделов, в том числе начальник пятого, Иностранного отдела ГУГБ НКВД Абрам Слуцкий. Его пощадили, поскольку до заграничных кадров еще не дошли руки.

Затем началась планомерная чистка рядов сотрудников в Центральном аппарате. Аресты проводились по ночам.

Репрессии коснулись и Иностранного отдела. Около сорока оперативных работников были отозваны из заграничных резидентур в Центр. Часть из них оставили в Москве, другие сразу же бесследно исчезли.

…Звонок у двери раздался около четырех часов ночи, и Павел Корнель, мгновенно проснувшись, словно и не спал, вскочил с постели. «Наконец-то, они пришли» — мелькнула в голове мысль.

Набросив халат, он быстро прошел к двери и ничего не спрашивая, открыл ее. В коридоре стояли два человека, оба в кепках и казенных плащах без петлиц, чуть поодаль, сзади с ноги на ногу переминался управдом, а за ним, сонный дворник.

— Где оружие? — негромко спросил, входя в прихожую, судя по возрасту, старший.

— Оружия у меня нет, еще не получил.

Старший кивнул сопровождающему. Тот быстро вошел в комнату и бегло ее осмотрел.

— Одевайтесь!

Павел не спеша начал одеваться. Сотрудники молча стояли у стола, понятые остались у двери.

— Вот ордер на обыск и арест, — объявил старший, когда Павел оделся. — Павел Иванович Корнель? Так, читайте и распишитесь!

Не глядя, Корнель расписался и сел на стул. Люба, жена, в наспех наброшенном халате, зябко поеживаясь, стала за ним и положила руки на его плечи.

— Не волнуйся! Это какое-то недоразумение! Разберутся и отпустят! — как мог пытался он ее успокоить.

Начался обыск. Сотрудники быстро разбирали бумаги в шкафу, перебирали книги на полках. Документы складывали в кучу на столе, вещи небрежно бросали в угол комнаты.

Обыск произвели быстро. Потом младший вышел с Любой в переднюю, отобрал с вешалки зимние вещи Павла, бросил их в общую кучу в углу комнаты и спросил у старшего:

— В соседней комнате пожилая женщина. Ее подымать?

— Не надо, — буркнул старший. — А вы, — обратился он к Любе, — побыстрее вынесите отсюда свои вещи, сейчас мы опечатаем комнату.

Присев к столу он быстро написал что-то на бумаге и протянул листок Павлу. Тот бегло прочитал: это была расписка на часы, портсигар, кольца и запонки. Понятые по прежнему стояли у двери.

Люба быстро собрала свои вещи, впопыхах, растерянно стала набивать наволочку вещами для Павла, сунув вместе с бельем и что-то из еды. Потом тихо опустилась на стул рядом с ним и крепко взяла его за руку. Некоторое время все молчали.

Наконец обыск закончился. Все стали выходить в прихожую. В коридоре Павел приоткрыл дверь к матери: она уже одетая сидела на кровати и вопрошающе смотрела на сына. Он приветливо махнул ей рукой и закрыл дверь.

— Шевелитесь. Уже утро, — дернули сопровождающие его за руку.

Все спустились с крыльца и подошли к черной «эмке», за рулем которой в темноте, смутно угадывался шофер. Павел повернулся к жене и тут не выдержал. Ее огромные глаза были полны слез. Тихо застонав, она бросилась к нему на грудь…

— Шевелись! — он почувствовал толчок в спину, сел на сиденье — и все. Машина тихо урча остывшим мотором, неспешно двинулась со двора.

Потом, сидя в машине, сжатый по бокам двумя чекистами, Павел, как ни странно, почувствовал облегчение. Наконец-то все прояснится.

Они жили в новом доме, построенном для сотрудников, находившихся в длительной загранкомандировке. Вот уже месяц, как каждую ночь к их дому стали подъезжать машины и, спустя некоторое время, из подъезда выводили арестованных. Спать было невозможно: шум моторов и яркий свет от фар будили его с женой, а потом они стояли босые у окна и в щели между занавесями наблюдали, как выводят его товарищей по работе. Наутро управдом, став на табурет, черной краской вычеркивал из списка, висевшего у входа в подъезд, фамилии очередных арестантов.

Сначала из его, пятого отдела, исчезали малоизвестные ему люди и, вечером, разговаривая с Любой, он только сокрушенно разводил руками. Из Лондона Павла отозвали в феврале. На перроне вокзала их с Любой встретил Гурский, которого Павел знал еще по Берлину, где он работал в составе нелегальной резидентуры.

Павел сразу же заметил, что Гурский сильно постарел. Они обнялись.

— Квартира Павла была занята одним из сотрудников их отдела. Пока он переберется в другой место, Корнелю предложили несколько дней пожить у Гурского.

Они все погрузились в встречавшую их машину и без приключений добрались к дому Гурского. Быстро устроились и сели все за стол. Павел наблюдал за Феликсом и не переставал удивляться: куда делась его жизнерадостная приветливость, живость, искрящаяся всегда в его голубых глазах, где быстрые, порывистые жесты — Гурский стал каким-то напряженным, медлительным. И только прежней осталась лишь рыжая шевелюра, густая и жесткая.

Обед проходил в молчании. Павел ожидал, что Феликс начнет расспрашивать об общих знакомых. Но он молчал. Желая вызвать его на откровенный разговор, Павел сам начал расспрашивать о друзьях, но Феликс уклонялся от подробных ответов.

Речь зашла об Ильке, бывшем руководителе агентурной нелегальной сети в Германии. Тут Феликс неожиданно оживился:

— Я его видел на работе дня два назад, — начал рассказывать он. — Стоим в коридоре, разговариваем, пожали друг другу руки и разошлись. И представляешь! Не успел я зайти в свой кабинет, как вдруг заходит Слуцкий и говорит мне: «Я видел, что вы беседовали с Ильком. 3апомните: это должно быть в последний раз!» Ты можешь себе представить Абрама Слуцкого разговаривающего таким тоном! Я, конечно, возмутился: «На каком основании такой тон? Я все-таки начальник отделения!» Он быстро взглянул на меня и процедил сквозь зубы: «Я бы не дорого дал за такого начальника, как вы, и за ваше отделение, которое завтра может быть уничтожено. Я просто разговариваю с вами и, надеюсь, вы меня правильно поняли!» Сверкнул глазами и ушел. Что ты об этом думаешь?

Павел уже начал догадываться, что об этом надо думать и что это значит для Илька. Оба они знали цену предупреждениям начальника Иностранного отдела.

— Может у Слуцкого личная неприязнь к Ильку. Ты же знаешь какой он не сдержанный, резкий, — Павел все еще пытался найти какую-то зацепку, позволяющую надеяться.

Гурский саркастически рассмеялся, потом сказал:

— У Слуцкого было много времени и тысяча возможностей отомстить Ильку, если бы он этого захотел. Например, в его власти было перевести Илька на другую должность или загнать в какую-нибудь дыру, — Феликс опять усмехнулся. — Нет, сейчас у него другие причины так разговаривать об Ильке, и ты сам скоро это узнаешь, или увидишь. И все поймешь!

Он откинулся в кресле и неожиданно мгновенно заснул. Через несколько минут в комнату вошла его жена, взглянула на спящего мужа и сказала буднично:

— Я уже привыкла, что он засыпает на полуслове. Болезнь такая, что ли?

Зазвонил телефон, Феликс тот час же проснулся и, чертыхаясь, подбежал к телефону, снял трубку, потом обернулся к жене:

— Это тебя.

Пока молодая женщина разговаривала, прикрыв ладонью телефонную трубку, Феликс, поглядывая в ее сторону, сообщил:

— Я ожидал услышать: «Товарищ Гурский, немедленно выезжайте на работу». Каждый день так. — Он резко потер виски. — Голова какая-то… Тяжелая. Да! Чуть не забыл. К тебе приедет гость, Графпен. Он готовится выехать в Лондон резидентом… Очень любит поговорить.

После чая жена Феликса стала собираться на какие-то курсы, и он решил ее проводить.

Встреча с Графпеном состоялась на следующий день. Одетый в форму сотрудника НКВД, он держался важно и был немногословен. Расспросив об обстановке в Лондоне, о сотрудниках резидентуры, он закончил разговор и перед уходом сообщил, что на следующий день Павла собирается принять заместитель Слуцкого Сергей Шпигельглас.

Действительно, на следующий день Корнеля пригласил к себе Шпигельглас, толстый, светловолосый, маленький человек. Ничего толком не объяснив о причинах отзыва из страны, он предложил Павлу взять месячный отпуск, а после того, как он отдохнет, будет решен вопрос, где ему работать дальше.

Расстроенный, Павел вернулся домой и занялся переездом на свою квартиру, благо она освободилась. Вечером они с Любой пошли в театр. За ужином он непривычно много пил водки, но Люба молчала.

В театре собралась вся высокопоставленная московская публика: известные артисты, писатели и художники, много военных, дипломатический корпус. Все дамы были в вечерних платьях.

В антракте, в залитом огнями холле, они отошли в угол и занялись своим мороженным. Павел рассматривал прогуливающуюся публику, узнавал лица видных государственных деятелей, потом неожиданно увидел Бориса Бермана, своего бывшего резидента в Берлине, а позже — заместителя начальника Иностранного отдела. В настоящее время он занимал должность заместителя начальника секретно-политического отдела ГУГБ НКВД, но все уже знали о его предстоящем переводе в Белоруссию на должность наркома внутренних дел. Берман сделал вид, что не заметил Павла. Оно и понятно, теперь он был высокопоставленный чиновник.

Спектакль Павел не помнил. Осталось лишь впечатление от изобилия цвета, помпезности и фальши.

Месяц тянулся медленно, но как и всему, и ему пришел конец. В первый же день после выхода на работу Корнеля пригласил к себе Слуцкий. Павел знал его очень хорошо, в том числе и по работе в Германии, хотя он работал под прикрытием торгового представительства. Слуцкий, больше, чем любой руководитель Центра, имел опыт работы с агентурой за границей, поскольку сам был оперативным работником. Это был умный, всесторонне развитый человек, лояльный к своим сотрудникам. В его поведении ощущалась раздвоенность: он был дисциплинированным функционером НКВД, но одновременно, как искренний коммунист и революционер, был сентиментально привязан к прошлому. Только этим обстоятельством можно объяснить случаи, когда Слуцкий не производил уже санкционированные аресты. Так он позволил уехать из Советского Союза дочери Сташевского, спасал других сотрудников, в том числе супругов Зарубиных, которых специально командировал в США. Вполне понятно, что он не испытывал никаких иллюзий ни в отношении себя, ни в отношении судьбы своих близких друзей. Он наверняка знал, что все арестованные «вражеские агенты», с которыми он работал лично, не виновны в тех преступлениях, в которых их обвиняют. Помешать происходящему он не мог, оставалось лишь стоически идти на заклание.

— Садитесь, Корнель, — заговорил Слуцкий. Он избегал взгляда Корнеля и делал вид, что они незнакомы. — Мы вызвали вас в Москву, поскольку располагаем сведеньями о том, что вы с врагами народа Путной и Никольским принимали участие в троцкистской организации. Идите! Вас вызовут для беседы. Свободны!

— Ошарашенный, Павел вышел из кабинета. О каком троцкистском заговоре он говорит?! Путна проходил по делу Тухачевского, Никольский в настоящее время в качестве резидента работает в Испании. Этих товарищей Павел знал, но он никогда с ними близко не общался! Какой-то вздор!

Корнель по инерции продолжал ходить на работу, но его стали избегать как заразного, он ничего не делал и ему ничего не поручали.

И вот арест. Павел надеялся, что может теперь наконец, все прояснится и жизнь наладится…

Машина приближалась к площади Дзержинского. Начинался слякотный, хмурый весенний день. Появились первые автомашины и озабоченные люди все куда-то спешили по своим делам.

По прибытию на Лубянку, Павла заперли в каком-то тесном помещении. Только теперь он ощутил страх, страх перед неопределенностью, невозможностью проснуться и вернуться к прежней жизни.

Потом его повели по узким коридорам, сунули в небольшую камеру, где уже сидел один заключенный, одетый в рабочую одежду. Он его просветил: раз вы работали за границей, вас отсюда уже не выпустят, потому что много, мол, знаете.

На следующий день, после завтрака, его повели в отдел приема арестантов: тщательно там обыскали, сфотографировали, заполнили анкеты, сняли отпечатки пальцев, провели медицинский осмотр и наголо обрили. Все эти процедуры Павел воспринимал совершенно равнодушно. Чего волноваться? Проверят и отпустят. Тогда можно будет жить спокойно, без этих ночных ожиданий.

Корнель себя успокаивал, но внутри нет, нет да начинало грызть сомнение. Он не забыл свои беседы с Гурским и поэтому был осторожен, избегая разговоров с сокамерниками.

Ночью Павла неожиданно подняли, погрузили в «черный воронок» и под охраной двух стрелков куда-то повезли. Через некоторое время машина остановилась, двери «воронка» открылись и арестантов стали по одному вытаскивать из тесных «конвертов». Потом всех построили, пересчитали, заполнили какие-то новые бланки и под окрики охранников, стали разводить по камерам тюрьмы, как потом оказалось, Бутырской.

Корнеля втолкнули в длинную камеру, с двумя зарешеченными окнами в противоположном конце. На нарах, расположенных вдоль стен, плотно прижавшись друг к другу, спали люди. Обе руки у всех были положены поверх одеяла или одежды.

В проходе стоял длинный, чисто выскобленный стол, на нем чайник и кружки. Возле входа параши — две бочки с крышками.

Павел осторожно присел на краешек ближайшей скамьи и положил свой узелок рядом. Уже светало, стекла на окнах побелели.

Неожиданно в коридоре загремел резкий звонок, в дверях со скрипом открылась форточка и раздался крик дежурного:

— Подъем! Подъем!

И разом около сотни неподвижных тел ожили: одни стали одеваться, другие вытаскивали полотенце, мыло. Раздался голос:

— Дежурные! К парашам! Приготовиться! Вылить воду из чайников и кружек! Живо!

— Староста! Принимай новорожденного!

«Это, видимо, меня» — подумал Корнель. Он встал, растерянно оглядываясь. Мимо проталкивались к дверям желтолицые люди, всюду ощущался запах карболки, пота, мочи. Двери распахнулись и вслед за дежурными, тащившими параши, заключенные повалили в прохладный коридор.

Павел стоял в растерянности, не зная, выходить ему или нет, как тут над ухом раздался окрик надзирателя:

— А ты что торчишь тут? Ждешь особого приглашения? Так это мы сейчас организуем!

Он толкнул Павла в спину и тот бегом понесся догонять уходящую колонну, которая, как оказалось, направлялась в туалетный блок. Арестанты все разом сгрудились у умывальников. Поскольку все одновременно не поспевали, заключенные разбились на группы: одни умывались, другие сели на стульчаки, но большая часть стала в очередь. В ожидании, некоторые стали делать утреннюю гимнастику — насколько позволяла теснота, быстро сгибаться и делать движение руками.

Здесь Павел встретил бывшего своего шефа, начальника немецкого направления Отто Штейнбрюка.

— Разговаривать некогда! — кричал Штейнбрюк сидя на корточках. — Торопитесь, у нас всего минут десять. Скорее мойся, возьми мое мыло! Делай движения — надо разминаться, расправить легкие.

Павел дрожал, в голове все путалось и под крики «Скорей! Скорей!» он бессознательно повторял все то, что делали другие.

Потом заключенные выстроившись по четыре в ряд, наклонив головы и заложив руки за спину двинулись к своей камере. У ее открытой двери их ждали два надзирателя. Едва дверь камеры захлопнулась и открылась форточка, как в четыре руки надзиратели стали передавать в камеру завтрак: хлеб, сахар, четыре жестяные чайника.

Штейнбрюк помог Павлу обустроиться на нарах, разложить рядом необходимые для туалета принадлежности. Потом они выпили чаю с хлебом и тихо стали беседовать. Штейнбрюк рассказал об их положении, о том, что все уже решено заранее, что из него будут выбивать показания на других, признание собственной вины и только в подсказанном объеме.

В камере нет уголовников: здесь сидят культурные люди, цвет советского общества. Перед следователями бесполезно хитрить: нужно вовремя расколоться, то есть сознаться в преступлении по определенной статье, предусматривающей определенное наказание. Когда арестованный поймет, чего от него хотят, он объявляет о согласии давать показания. С него берут подписку и дают полную волю выдумывать совершенные преступления. Он должен сам себя оговорить в установленных рамках.

Павел возмутился:

— Зачем выдумывать?! Как это я могу признать то, чего не было, да еще во вред самому себе?!

Штейнбрюк вялым движением руки усадил его на место.

— Сиди и слушай! Я уже все прошел, меня раскололи, и я дал нужные им показания! У тебя все еще только начинается!

— Но почему я должен себя оговаривать?! Нет, на это я не пойду!

— Тогда они тебя убьют, замучают! И чего ты этим добьешься? Ты лучше сядь и слушай. Следователь объяснит тебе, что настоящий советский человек должен помогать следствию. Понял? Вот посидишь, поговоришь с людьми и узнаешь, что многие умерли во время допросов, а другие пошли под суд так и ничего не подписав. И то и другое вздор: суд оформил выдуманные преступления и тем и другим со всеми последствиями для них, так и для их родственников. Следователи любят осудить на основании признания самого заключенного, а если не удастся, найдут ложных свидетелей. На тебя наверняка уже выбили показания от других наших сотрудников. Смотри на это, как на неизбежное зло.