СМЕРТЬ МАТЕРИ И ГЕНЕРАЛА КЕППЕНА

СМЕРТЬ МАТЕРИ И ГЕНЕРАЛА КЕППЕНА

Весной 1911 года у Олега и Гаврилушки были экзамены в лицее. Они переходили с первого на второй курс. И хотя братья усердно молились, чтобы Бог помог им на экзамене, — ездили в Киевское подворье и в часовню Спасителя на Петербургской стороне, — все же римское право надо было самому долбить так, чтобы отскакивало от зубов. Отец так им и сказал.

Олег сидел у него в кабинете с учебником. Было уютно, тихо, спокойно. Мешало только воспоминание о профессоре Никольском. Завтра профессор будет изумлен — их знаниями или их провалом.

Отец встал из-за стола. Олега поражали его работоспособность и методичность. Заниматься он мог часами и бывал недоволен, если ему напоминали об ужине или вечернем чае.

— Когда второй экзамен? — спросил он.

— В день твоего ангела.

— Принес бы ангел мне здоровья, а вам полный балл.

Олег подумал, но не сказал, что они с Гаврилушкой «принесут» отцу серебряный портсигар. В подарок от Фаберже. Так уж они решили. Константин Константинович прошелся по кабинету, вздохнул:

— Когда заканчиваются праздники, начинаются печали…

— Почему печали, а не просто дни? — удивился Олег, считавший, как и все в семье, что отец — оптимист.

Великий князь помолчал, потом хитро улыбнулся:

— Потому что праздники — это просто дни.

Олег не понял отца. О каких он печалях? Неважно чувствует себя бабушка Александра Иосифовна? Но такое состояние у нее давно и стало для семьи привычным.

Вчера родители вернулись из Мариинского театра возбужденные, под сильным впечатлением от постановки оперы Мусоргского «Борис Годунов» и рассказали, что там произошло.

На представлении были Государь с дочерьми, вдовствующая Императрица Мария Федоровна, члены Императорского Дома. Пел Шаляпин. Всё шло своим чередом. Но вдруг после первого акта и аплодисментов снова поднялся занавес и все увидели оперных артистов, а среди них в царском старинном одеянии Шаляпина. Повернувшись к ложе, где сидел Николай II, все они запели «Боже, царя храни». Зал встал, как один человек, и запел. А Шаляпин и артисты опустились на колени. Раздалось оглушительное «ура». Константин Константинович и Елизавета Маврикиевна едва сдержали слезы. Но, как выяснилось, патриотический жест Шаляпина был всего лишь просьбой к Царю помочь материально хору, обиженному директором Императорских театров Теляковским.

Николай II, конечно, помог. Но петербургское общество посмеивалось, гневалось, было обескуражено этой манифестацией.

В год писания исторической драмы К. Р. был как-то особенно придирчив к современной ему литературе. И дело не в том, что раздражение порождали собственные творческие трудности. Всё, что происходило в стране — не устоявшееся, тревожное, конфликтное, — требовало, как ему казалось, успокаивающего голоса и призыва, «… нам так надо высоких примеров и совершенных образцов», — пишет он Кони. И поразительным образом не может разъединить жизнь и литературу, литературу и жизнь. А ведь К. Р. считал себя сторонником чистого искусства.

13 января 1911, Павловск.

«… Возвращаю Вам, милый Анатолий Федорович, „охапку навозной кучи без жемчужного зерна“ — не приберу другого названия новинкам якобы литературного творчества, которыми Вы пожелали поделиться со мною. Стихи Сологуба и безжизненны и гнусны так же, как и психопакость — виноват — психодрама В. Брюсова. А его „Последние страницы из дневника женщины“ просто чудовищны по цинизму не только порнографии, но и самых животных чувств, например, отношение к матери… А нам так надо высоких примеров и совершенных образцов…»

1 июня 1911. «… Дорогой Анатолий Федорович, у меня два Ваших письма… Приложенный № газеты с продолжением „Александра I“ Мережковского я прочел с отвращением, вполне присоединяясь к Вашему суждению об этой вульгарной попытке создать художественное произведение, которое дает только бесцветную, но не лишенную тенденции безвкусную фельетонную болтовню… Заметили ли вы в № 12 „Русского Слова“ рассказ „православного“ Леонида Андреева под заглавием „Покой“? Это еще образчик современной литературы. Смысл этой далеко не поэтичной и тривиальной фантазии решительно мне непонятен: к умирающему сановнику входит черт „под видом священника, ладана и свечей“ и предстает кончающему жить „во всей своей святой правде“?»

13 августа 1911. «… Дорогой Анатолий Федорович… от Вас первого услышал я про „Сказание о любви“ Щепкиной-Куперник. И заглавие, и дарование этой писательницы, а главное, Ваш похвальный отзыв придают этой книге особую заманчивость…»

6 сентября 1911. «… Пишу Вам под дивными впечатлениями в Курской губернии на величавых, проникнутых неподдельным благочестием и непоколебимою верою нашего народа торжествах прославления святителя Иоасафа. Эти молитвенные дни омрачились вестью о покушении на жизнь Столыпина и его кончине. Тяжело и больно переживать мучительную тревогу за настоящее и будущее России, обреченной переносить столько испытаний. Утешает только вера в наш народ и его нравственную силу. Виденное и перечувствованное в Белгороде только укрепляет эту веру…»

9 сентября 1911.

«… Дорогой Анатолий Федорович, позвольте перед Вашим отъездом в Ораниенбаум потревожить Вас просьбой.

Не помню, говорил ли я Вам, что академические устроители предстоящего Ломоносовского юбилея предложили мне написать слова кантаты, музыку к которой намерены заказать А. К. Глазунову или С. И. Танееву. Я не счел себя вправе отказать, хотя очень не хотелось приступать к предложенной работе. Обращаюсь к Вам как к собрату по Разряду изящной словесности, прося высказать откровенно, не будете ли Вы и другие члены Разряда краснеть за это порождение насильственного вдохновения…

Желаю Вам приятно провести время в местах, которые так любили две наши Императрицы — великая и блестящая матушка Екатерина и тихая и кроткая Елизавета Алексеевна».

21 сентября 1911.

«… Вы пишете, что Гучков смотрит чрезвычайно мрачно на ближайшее будущее.[74] Он мне не знаком, я не знаю, можно ли доверять его дальновидности, но невольно сжимается сердце и охватывает страх за возможные преступления, из которых гибель Столыпина[75] была первою по возобновлении серии жертв…»

6 октября 1911. Петербург-Оренбург, в вагоне.

«… Милый Анатолий Федорович, ‹…› пишу с дороги. „Живой труп“ и мне показался произведением слабым, не вылежавшимся, полным неясностей и ничего не прибавляющим к славе Л. Толстого…

Отзыв о Валерии Брюсове мне понравился и еще более заставил негодовать на намерение провести этого порнографа в Почетные Академики.

Мне больно было прочесть Ваши мрачные предчувствия. Впрочем, зачем называть их мрачными? Я знаю, что Вы из тех, кому смерть представляется преддверием вечности и кто терпеливо и покорно ждет, когда Промыслу угодно будет отпереть эту дверь. Но с близорукой и себялюбивой точки зрения сына Земли мне бы так хотелось, чтобы дверь эта еще долго оставалась для Вас закрытой».

Все письма этого года к Кони написаны на фоне событий, до обидного противоречащих друг другу, но находящихся тем не менее в единстве, которое и называют человеческой жизнью.

С «близорукой и себялюбивой точки зрения сына Земли» Константину хотелось, чтобы дверь в мир иной еще долго не открывалась ни перед друзьями, ни перед близкими — матерью и родным, дорогим, близким сердцу, уму, его устремлениям Павлом Егоровичем Кеппеном.

В конце июля 1911 года умерла Великая княгиня Александра Иосифовна, любимая и уважаемая в семье мать и бабушка. Она давно ослепла, не бывала в последнее время ни в Стрельне, ни в Павловске. Мраморный дворец стал для нее, как она говорила, невыездной резиденцией.

«Бедная бабушка», — жалели ее внуки, а сыновья старались каждый день побывать в Мраморном. Рядом с Александрой Иосифовной были два генерала, всегда и везде сопровождавшие ее. При выезде за границу Александру Иосифовну сопровождал генерал А. Киреев. Любое путешествие по России немыслимо было без генерала Кеппена, управляющего двором Великой княгини. Даже в Павловск и Стрельну, когда она еще бывала там, Павел Егорович Кеппен приезжал вместе с Александрой Иосифовной. И с Киреевым, и с Кеппеном у нее были самые доверительные отношения. Продолжались они много лет.

Со смертью Великой княгини ушла в Лету целая эпоха. Она приехала в Россию в 1847 году. Чувствуя себя русской, прожила в ней 64 года. Застала конец царствования Императора Николая I, которому очень нравилась: он находил свою невестку красавицей, в духе Марии Стюарт, осмысленной, остроумной и авантюрной. «Не похожа на немку», — не стесняясь, любил ей бросить вслед. Она видела царствование Александра II и его усилия освободить Россию от рабства, что считала «очень удобным, но эпатажным». Пережила и царствование Александра III. А Николая II, будучи очень самолюбивой, заставила себя ценить.

Угасала она долго, но без мучений. Константин Константинович и вся семья сидели у ее постели до последней минуты. Сам больной раком и знавший, что его дни сочтены, Павел Егорович Кеппен попросил, чтобы его перенесли в комнаты Великой княгини. Он сидел в Малиновой гостиной рядом с ее спальней. Так получилось, что верный Александре Иосифовне генерал Киреев умер в Павловске незадолго перед ее кончиной, а Павел Егорович Кеппен — через полтора месяца.

Великую княгиню похоронили в Петропавловской крепости, рядом с мужем, Великим князем Константином Николаевичем. Как бы ни сложилась их жизнь, но начинали они ее по обоюдной страстной любви и легли в землю рядом — смерть примиряет.

Павла Егоровича отпевали в домовой церкви Мраморного дворца. Он ходил молиться в эту церковь всю свою жизнь. Сыновья Константина Константиновича осторожно несли гроб по мраморной лестнице дворца. А дальше все шли пешком до самой могилы на Волковом кладбище. Константин Константинович шел впереди, и августовский день был с теми же летними запахами, как та давняя августовская ночь, когда Павел Егорович угадал тайну честолюбивой души молодого Константина: «Вам хочется романа с вечностью, не с женщиной, а с вечностью…»

Павел Егорович завещал похоронить себя без шума, без генеральских почестей. Просил, чтобы не было венков и цветов. Но когда гроб опускали в могилу, прибыл венок от Великого князя Петра Николаевича, который в молодости знал Кеппена и не смог не подать знак своей скорби. Этот нежданный венок заставил многих заплакать…

Но жизнь продолжалась. Только что смерть унесла свою добычу из Мраморного дворца, и вот на его ступени вступает жизнь, молодая и новая, с заманчивыми обещаниями. Первый, старший сын Великого князя Иоанн влюбился и сделал предложение сербской принцессе Елене. Они познакомились в Италии при дворе итальянского Короля. Елена была родной племянницей Королевы.

Свадьба состоялась в августе в большом Петергофском дворце. Иоанна благословили Государь Николай II и Королева эллинов Ольга Константиновна. К сожалению, на этой свадьбе многое устроилось как-то не так. Императрица не присутствовала на венчании. Марии Федоровны тоже не было, что очень огорчило Константина Константиновича, хотя он знал, что Дагмара за границей. Великий князь Михаил Александрович не приехал на семейный обед, потому что другой Великий князь Николай Николаевич запретил ему отлучаться с маневров. Было меньше офицеров, чем обыкновенно бывало на придворных свадебных торжествах. Невеста была одета в русское платье, но без традиционной бриллиантовой короны — потому что Иоанчик не был Великим князем по новому закону Царствующего Дома. За все время торжеств не появились Великие князья Николаевичи — Петр и Николай. Они не хотели встречаться с сербским Королем по политическим причинам. Николай Николаевич, всегда ревниво относившийся к Константину Константиновичу, в этот раз совершенно не мог скрыть недовольства тем, что невеста взята не из германского Дома. Он считал, что это «славянские причуды нашего поэта».

В Стрельне, где не было электричества, во время обеда стали падать с люстр на пол одна за другой свечи.

Это было похоже на какое-то предзнаменование. Но так же, как никто не считал тогда строки «Колыбельной песни», посвященной отцом Иоанчику, пророческими, так и в падении свечей никто ничего плохого не усмотрел.

Теперь лишь понятно, что смерть уже сторожила Иоанна у алапаевской шахты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.