По коням!

По коням!

Москва, почтовый адрес — центр. Коммуналка. Точка опоры. После житья в бараке этого казалось достаточно для счастья, хотя приходилось тесниться: четыре семьи в четырехкомнатной квартире. Спасибо — и ванна, и телефон. Правда, комната наша проходная, больше десяти лет ходила через нас семья из пяти человек. По пожарным условиям отгораживаться нельзя; висел фанерный лист, личико сына из-под него выглядывало: «Мама-а!» А я в пятиметровой кухне варила что-нибудь, одна конфорка на семью… Гнездимся, суетимся, мебелишко переставляем для выгоды места. Муж давно смирился, только демонстративно поворачивался лицом к стене, когда земляки мои являлись и располагались на ночлег — кто гостевать, а кто поступать в институт. Старалась не видеть недовольства мужа. Виновата была, конечно, но отводила взор от безысходности.

Один раз просыпаюсь от тяжелого дыхания над ухом, открываю глаза — собачья морда. Ой! Глядь, а рядом еще одна. А за ними — подруга детства и мужчина в военной форме.

— Лина!

— Узнала?.. Переводимся поближе к дому. А собаки — это ж охотничьи! Их не бросишь, члены семьи…

— Сидеть! — буркнул Линин муж. Собаки с шумом упали животами на пол, вывесив мокрые языки.

— Ага! По коням! — Я стала надевать халат, вступая в бой с очередным гостевым сюрпризом. Раскрутились, поумывались, накрыли на стол.

Муж, будущий Штирлиц, долго лежал к стене лицом, пока не лайкнула на него собака. Тут уж он не выдержал — не смог: до самозабвения любил собак. Кашлянул, поздоровался с гостями — те ничуть не смутились, будто не они, а мы к ним нагрянули без предупреждения. Погладил собаку, тут же подставила бочок другая, так и разрядилась атмосфера.

Жили с неделю — нас четверо, их двое и собаки. Соседи сперва — губы трубочкой, молча перешагивали через неуправляемых зверюшек, потом так полюбили их, так утеплилась жизнь, что не хотели расставаться.

А сейчас жилплощадь увеличивается, а гостей — нема. Может, потому, что гости тоже устроили свою жизнь, осели. А дети наши? Где же их гости? Не знаю, что происходит…

Конечно же, наезжала к нам и мама — и в барак, и потом в коммуналку. И пришлось ей дважды испугаться за меня так, как теперь уже разучились…

Первый раз — в дни премьеры фильма «Чужая родня».

Поторжествовала она в Доме кино, где на двух сеансах было народу битком, да вскоре и расплата пришла. Едва не теряя сознание, мама встретила меня дома:

— Ой, дочка, что ж теперь будет?!

— Что, мама? — снимая плат, спросила я.

— Пропали мы! Ой, пропали!

— Да что случилось-то?

— В «Советской культуре» якойсь Юрэнев написал, что ты сыграла не комсомолку, а кулачку!

— В «Чужой родне»?

— Вот, одноглазенькая занесла газету. — Это она так окрестила бывшую учительницу, теперь пенсионерку, большую, толстую еврейку с бельмом на глазу.

— Мама, да что ты! Так бывает. Критикуют нашу работу: то хвалят, то ругают.

Мама присела на стул — ноги ее плохо держали — и убежденно сказала:

— Это ж газета! Да еще московская. Зря не напишут… Где он там увидел кулачку? Такая комсомолочка, красавица. Ну, батько, конечно, хотел свернуть, а не свернул!

Рассмеялась я, обняла маму, успокоила, как она меня в детстве. Слышим, грохнула дверь — ворвалась «одноглазенькая» Вера Григорьевна и давай ругать критика Юренева.

Вообще-то она была настоящим мучителем соседей. Она так шутила и острила, что мы вечно ползком ползали от ее хохм. Научительствовалась, а теперь разлюли-малина — вольная пенсионерка!

К примеру, ее дочь Лиза все сидела, согнувшись, в конструкторском бюро чертежницей. Там их таких было много — двести человек. Вера Григорьевна сокрушалась оттого, что дочка никак замуж не выйдет. Однажды сослуживец пришел с шампанским. Сидим у них: я с сыном на коленях, Лиза, дочь, Вера Григорьевна. Напротив нее «жених» и подруга моя. Вера Григорьевна всегда на колени скатерть клала — ноги у нее не сходились от сильной полноты. А так расставит ноги врозь — и порядок. «Жених» с надутыми венами опустил под стол бутылку шампанского, чтоб в случае чего нас не обрызгать. И надо же! Пробка стрельнула под юбку, между ног Веры Григорьевны. Она крикнула, упала на спину поперек тахты и разразилась таким «красноречием», что мы чуть не полопались от смеха.

Жили они скромно. Какие там деньги! Все на книги тратили да читали запоем. Разве так замуж выйдешь?

Меня любили. Была у них брошь с изумрудным камушком.

— Нонк! Надень брошь…

Это если я шла куда-нибудь в важное место…

Отвлеклась — ну ничего! На хорошего человека.

Так вот, значит, мама приехала. Наташка в восьмом классе, сын еще маленький. Я на репетиции. Муж где-то в киноэкспедиции. Борщ кипит, белье полощется. Мама крутится, ждет к обеду. Глядь — машина черная подъезжает. Выходит дяденька и, узнав, что меня нет, отдает маме конверт для передачи. Та закаменела, глядя на нестандартный конверт с вышечкой в уголке.

…Где виноватые? Что будет?.. Кому письмо? Нонке…

Опять вижу: мама ни жива ни мертва.

— Что?

— Ой, дочка, письмо… Важное. Ты глянь, какое важное…

Беру конверт как гремучую змею, нюхаю. Ничем не пахнет. Извлекаю лист с такой же на уголке башенкой, как на конверте. «Нонна, дорогая, зачем ты сделала вид, что не заметила меня?..»

— Ну, Вера Григорьевна! Дура одна лазит и лазит за мною по пятам.

— Вот сука! — охотно включается соседка.

— Да, может, она и хорошая… Но мне на дух не нужна. Эля, дочка замминистра. Не бойся, мама! Ей в голову вдарило — дружить! И на спектакль ходит, и на улице перестревает.

— Так это ж хорошо, что дружить… Люди уважают, значит, — говорит мама.

— Ой, мама! Если я актриса, то со всеми должна дружить? Я ж тоже человек — кто-то и не по вкусу.

— Потерпи. Пускай. Человек походит, походит да и перестанет.

— Эх, тут написано: на дачу в гости в субботу. Машина придет. На какую дачу?.. На черта они мне сдались!..

Мама надолго замолчала, взяв в руки письмо. И как прежде, нашла лучезарный, верный вариант:

— А съезди, доченька, чего на рожон лезть. Сыночка возьми — и прокатитесь.

Я не ответила — мне всегда претила людская навязчивость. Мама положила руку мне на плечо и убедительно сказала:

— Съезди, дочка. Так будет лучше.

Утречком спускаемся с сыном к машине, а мама и Вера Григорьевна на кухне давят лбами оконное стекло. Наблюдают.

— О, Зоя! Мам! — повернулась я к окну. — Зоя Холщевникова! Чемпион мира, коньки! Радость-то какая! Зоя здесь, а Эли нет…

Залезаем в машину. Кинула взгляд на окно. Вера Григорьевна, дымя «Беломором», послала воздушный поцелуй.

— Поехали, — тихо приказала шоферу Зоя (она села с ним рядом).

Машина мягко взяла с места, Зоя заговорила:

— Ну что, удивилась?

— Конечно, удивилась.

— Вот попросили. Да не бойся, не покусают. Я с Элей давно дружу.

Машина шикарная. Мелькает Подмосковье: лес, поляны — красота! До чего ж богато, до чего ж прекрасно! Мчимся, перебрасываемся с Зоей пустыми фразами — она скорее подруга мужа, а не моя. Он был спортивным фанатом, всё таблички футбольные заполнял. Велел болеть за «Спартак», а я заболела «Торпедо», потому что, когда знакомилась с игрой в футбол, «Торпедо» «действовало», как объяснял мне муж, и выиграло. С тех пор я болела за «Спартак», только чтоб Слава не скисал, а втайне, конечно, — за «Торпедо».

Сын заскучал — укачало немного. Я взяла его на руки, прижала к груди. Глазки закрыл.

Едем. Наглядеться не могу, как «косит наша косилка», — и машины в сторону, и люди. Мчимся себе без задержки. Влетаем в прохладу, запахи сосны и сена. Летний день в разгаре. Какие мы с сыном важные — отдельно едем, одни!

Вот и дача, Зоя вышла открывать ворота.

…Как стыдно с Элей встречаться! Надо быть с ней повежливей…

С бильярдным кием в руке прыгает через клумбы Эля в синих брюках. Как я узнала через несколько лет, это были джинсы. Голова по-испански повязана цветной косынкой.

— Доехали? Чудно! Выгружайтесь.

Я как за соломинку цепляюсь за Зою — она попроще и познакомее.

— Идите во-он по той тропе. Зоя, проводи, я сейчас…

Сын оживился, побежал к стогу, а мы с Зоей пошли следом.

— Чего ты скукожилась? Они хорошие, — подбадривала Зоя. — Тут и комнат уйма, и на всем готовом. Я люблю сюда ездить.

— Я?! Ты что! Мне нравится. — Я вздохнула полной грудью и блаженно посмотрела вдаль, где застыли крылья старой мельницы. Вот это да! Я и представить себе не могла, что тут такая красота. Сердце запело!

Вот и Эля бежит, за нею девочка лет пяти-шести.

— Дочка ее, — поясняет Зоя.

Выражение лица у девочки как у старой тетки-экскурсовода. Без обаяния. Она оглядела меня с ног до головы, по-хозяйски.

— Нравится вам у нас? — Эля повела вокруг рукой.

Я кивнула, едва удержавшись от возражений против слов «у нас». У кого — у вас? Разве копны, и мельница, и запахи — это все ваше? Это же все ничье, а значит, общее… Когда массовка какого-нибудь завода вываливается из автобуса, чтоб подышать и отдохнуть, люди не думают, чей это праздник — видеть природу. Это общая красота, общая радость. Так и я восприняла комфортную дорогу, нескончаемый пейзаж — как общую радость сегодняшнего дня. Это и Элино счастье, и Зоино, и мое. Сегодня такой день!

— Погуляем и закусим, — выложила свою программу Эля.

Закусим? Это здорово.

Сбежались наши дети, стали кувыркаться в сене. Отлично! Сказка! Мы плюхнулись на теплую землю. Как хорошо, что Зоя помогала мне терпеть хозяйку. Погуляли, попереливали из пустого в порожнее — и к даче. Смотрю — сидя на корточках, подпирает дерево спиной мужчина, похожий на рабочего.

— Пришел, Николай?

Какой же он ей Николай? Пожилой мужик.

— Киномеханик, — пояснила Зоя. — Пообедаем и фильмы посмотрим.

Вот это да! Фильмы!

Сестра Эли, пухлая от жира, улыбнулась, поздоровалась. Господи, сестра какая-то несчастная… Чего ж они такие несчастные? Вроде поджидают чего-то. Некрасивые…

— Мойте руки, — не поднимая головы, пригласила женщина в фартуке, с белой косынкой на голове.

— Спасибо, Катя, — как старой знакомой, кивнула Зоя.

— Кто это? — шепчу.

— Повар.

— Повар! А мать есть?

— В Москве. Завтра к вечеру приедут с отцом.

— С замминистра?

— Чудачка! Конечно, — засмеялась Зоя.

Ну, думаю, мы-то к вечеру ссыплемся отсюда…

Руки помыли, идем в столовую. Стол большущий, а нам приготовлено с одного краю. Занавески гуляют от ветерка. Паркет блестит, кругом диваны и маленькие столики.

Эля, так долго охотившаяся за мной, не проявляет никакой радости. Будто я захлопнута ею в капкан — остальное неважно.

Стали угощать. Прибавилась еще одна женщина в фартуке и с белой косынкой на голове.

— Тоже повар?

— Нет. Это хозяйка дома.

— Хозяйка над кем?

— Дома.

— Расскажите лучше что-нибудь о кино. Вот и Лиля послушает, — кивнула Эля на свою дородную сестру. Улыбающаяся Лиля промокнула салфеткой рот.

На черта вы мне сдались, думаю, не портите мою радость… У меня пока не укладывалось в голове, что первый в жизни такой «выезд» — не общий. И разве можно дергать человека, отвлекая от любования столом, мебелью, паркетом, игрой занавесок? Какое кино?! Закуски разные, вкусные. Уплетаем с сыном, как за себя кидаем.

— Оставляйте, ребята, место, — тактично упреждает Эля. — Обед только начинается.

До моего сознания с трудом доходит сказанное шепотом:

— Суп из форели, борщ куриный, бульон с клецками.

— Борщ!

— Хорошо.

Стали носить тарелочки небольшие. Я выросла на рыбе, но в наших краях форель не водилась.

— Я хочу фоель, — захныкал сын.

Смех меня взял:

— Да ты знаешь, что такое форель? Ты ее ел?

— Форель так форель, — улыбнулась Эля.

Поменяли сыну борщ на суп из форели. Девочка, видно, пропустила через себя тысячи соображений — изумилась свободе гостей. Наверное, тут бывают люди повежливее нас.

— А правду говорят, что в кино снимаются только жены режиссеров? — замахнулась Лиля на светскую беседу о кино.

— Не знаю. Мой муж такой же артист, как и я… Да, сынок? — Куда угодно я ныряла лицом, чтоб только не видеть этих нарушителей блаженства — Элю и ее сестру Лилю.

Дальше обед прошел почти без слов. Сын побежал в кинозал, девочка за ним.

— А что, и правда, — допивая компот, завершила я, — пошли в кино.

Встала, вышла. Оглядела дом. Здоровенный. И вверху окна. Хорошо! Ноги чуть подкашиваются от воздуха и сытного обеда. Вот и кинозал. Тесно. Пахнет табаком. Стулья кое-где прорваны, и видна вата. Сели. Пошли кадры цветного шедевра Диснея…

Еще во время обеда Эля дважды подбегала к телефону с кратким «да, да, я так и сделаю». Чуялось: она обещает что-то такое, в чем мы тоже должны участвовать. Так не хотелось трогаться с дачи. Однако после кино Эля, опираясь игриво на кий, повела нас через скошенную полянку.

— Генерал один важный… — шепнула Зоя.

— Ой, зачем? Сейчас опять притеснять начнут насчет съемок в кино…

Звонок у калитки. Открывает пожилая женщина с водянистым лицом и вытаращенными бесцветными глазами. Она испуганная, простоволосая. Миг замешательства. Потом Эля ладонью отстраняет служку и зовет нас войти на территорию, усеянную цветами.

— Что с тобой? — властно спросила Эля.

Женщина промолчала, провела ладонью по волосам.

Зоя спокойно рассчитывала ситуацию. Слышим — в даче возня: стук, сопенье, удары. Стоим молча.

Наконец вылетает мужчина лет пятидесяти в голубой крахмальной рубашке и тренировочных штанах, красный. На шее царапины с сукровицей, пуговицы почти все оторваны с мясом. Сел на скамейку, не обращая внимания на гостей, запрокинул голову. Следом выпрыгнул парень в тельняшке и шортах.

— Валера! Ты опять?! — жестко упрекнула Эля.

Валера подошел к бочке с водой и окунул голову; отдышавшись, ответил:

— Скотина! Я ему покажу!

— Не обращай внимания — сынок с папой выясняют отношения, — шепнула мне Зоя.

— С генералом?

— Да. Генераленыш с генералом.

«Генераленыш» привел в порядок волосы и протянул мне мокрую руку:

— Располагайся, артистка! Будь как дома.

На его тельняшке виднелись кровавые разводы… Скорей отсюда, скорей!

Придерживая ворот платья, с крыльца спускалась немолодая блондинка, кучерявая. Взгляд ее был жалок. Во дворе еще витала атмосфера недавней схватки между сыном и отцом. Невиданной, уму непостижимой схватки. «Скотина» — отец. Генерал — «скотина»!

— Садитесь, — пригласила жена генерала.

Я не шелохнулась, а Зоя по-свойски подмигнула и стала подталкивать меня к столу под деревом.

— Вот, ты просил… Я привела, — начала Эля, обращаясь к «генераленышу». Тот еще злился.

— Пошел вон отсюда! — крикнул отцу.

— Замолчи! — вырвалось у меня.

— Ах вот как? — повеселел парень.

Сидим молча.

— Сейчас все наладится, — шепотом успокаивает меня Зоя. А мне-то что! Зачем мне эти чужие люди?.. Надо мотать отсюда.

Выжидаю удобный момент, чтобы попрощаться. Глядь — через забор лезет майор, каблуком сапога чертит по забору. Не поздоровавшись, пробирается к ульям. Надевает намордник и начинает трусить мед.

— Ну куда же вы? — слабо останавливает нас женщина.

Какое счастье, Эля возглавила уход с территории. Мы за нею.

— Чего это они?

— Мелочи жизни… Видишь ли, Кириленкам завезли розовый кирпич для собственной дачи, а этим — рыжий. Уже несколько дней грызутся…

— А этот морячок что ж такой несознательный?

— Морячок! Сейчас морячок, а вечером будет солдатом ООН.

— Меняет форму?

— Меняет.

— А где берет?

— Отец привозит для коллекции всякую военную форму. Сын любит.

— Это ж форма военная!

— Без знаков отличия форма становится просто одеждой, поняла?

Я не ответила, потому что навалилась на меня путаница событий. Бежать, бежать к Эле! Там тихо! А эти — пусть их…

Как же хорошо стало мне у камина на Элиной даче. Красота! Трещат дровишки… Вижу — телефон, решила позвонить домой.

— Мам! Ну как вы там?

— Чего кричишь? Я не глухая. Как у вас?

— У нас? У нас чинно-благородно, едим, беседуем.

— Паняйте (погоняйте домой!), — чем-то недовольна мама…

— Зоя, поехали домой!

— Не дури, ополоснемся в озере.

— В озере? Это хорошо. Пойдем.

Пошли к озеру. Эля уже плавает. Разделись и мы.

— А чего она косынку не сняла?

— Лысая она, с рождения. Пушок только.

— Ой, боже!

— У нее парики из Парижа какие хочешь.

— В Париж ездила?

— Разве только в Париж! Мы за границей с нею и познакомились. Я на соревнованиях была, а она с родителями.

Поесть бы… Как тут едят вкусно… На ужин карп в сметане, салаты, блинчики с мясом, печенка жареная с картошкой, печево сдобное. Теперь уже не предлагали. Все стояло, бери что хочешь. Мы хотели всё и всё ели. И тут до неприличия захотелось спать, спать, спать… Никто нас не останавливал. Мы легли с сыном на широкую кровать и с наслаждением растянулись кто как хотел. Я лежала на спине и следила, как на потолке шевелятся тени ветвей, освещенных фонарями.

Задумалась. Собрать мысли не могу. Сын поднимается на локоть и заговорщически шепчет:

— Давай здесь насовсем останемся.

— А папа?

— Мы и папу сюда возьмем.

— Завтра поговорим.

…Оказывается, не сменив положения, я спала до самого утра, и теперь потолок играл рябью от воды в бочках, освещенной солнцем. Как только веки поднялись, еще не пошевелившись, я увидела в двери женщину в кокошнике.

— Чаёк?

— Да не… Мы встанем, тогда…

На Марсе жить нельзя. Пора домой… Я скоренько доела завтрак и, не глядя сестрам в глаза, стала собираться. А нас никто и не уговаривал остаться.

Черная машина с бархатными сиденьями стояла у ворот.

Зоя осталась.

Помчались мы с сыном на свое «поле-ягоду». Вот и кнопка дорогого звонка. Рыпнули двери. Мама с Верой Григорьевной, пахнущие зубным порошком и пудрой, вышли навстречу.

— Что с вами, тетя Вера? Вам плохо? — повторила я фразу, сказанную племянником Веры Григорьевны, когда однажды тот увидел свою тетку напудренной.

Вера Григорьевна прыснула от смеха и провела ладонью по лицу.

— Что, переборщила?

— Мам! Что с вами? Вы далеко?

— А в клуб «Каучук» — «Тарзан» идет. — Мама весело вступнула в лакированные босоножки на пробке, привезенные мною когда-то из Грузии. Но ножка-то у нее поменьше моей. И сейчас вижу: задний ремешок вместе с подошвой больше, чем надо.

Мама сбросила босоножки, поискала бумагу, стала комкать ее и приговаривать: «У одной бабки спросили: кто такой миллионер? Бабка ответила: а это когда калоши велики, он в мыски грошей натопчет — и порядок: не соскакивают с ноги».

Я видела, как мама усердно набивала в босоножки бумагу, не желая заводить разговор о нашем путешествии.

А как дошли они с Верой Григорьевной до двери, сказала:

— Располагайтесь, мы ненадолго. Больше не ездий туда, дочка. Это не наши люди…

Как?! Что ей почудилось? Она ж не была там… Огорошила меня, а разбираться было лень. Или не лень, а недоступно пониманию.

Ну ничего, родителям не обязательно все знать… «Там посмотрим», — только и подумала я и спросила уже выходящую из двери соседку:

— Вера Григорьевна, почему они все там такие некрасивые?

— Они не некрасивые — они неодухотворенные.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.