Барашек
Барашек
Взял барашек карандашик… взял барашек карандашик…
Зубы второй час выстукивали намертво въевшийся в сознание детский стишок.
Данька ковылял вдоль обсыпанных инеем палаток.
При какой же температуре появляется иней? Небось под ноль градусов. А еще говорят — в Израиле жарко…
Он поглубже просунул задубевшие ладони в рукава, обнял винтовку и захромал по заляпанным грязью бетонным плитам.
С неба сквозь оранжевые лучи прожекторов валила морось. Хорошо хоть не полноценный дождь. Данька дошкандыбал до «своей» палатки, оглянулся по сторонам и юркнул за полог погреться.
Температура внутри не отличалась от наружной. Единственная лампочка освещала пятнадцать складных коек, на которых закутанные во все, что оказалось под рукой, дрыхли новобранцы. Над кроватями таяли облачка пара.
Надо ж так влипнуть. КМБ ноль второй для всяких технарей и шоферов хоть и не обещал быть развлекухой, но чем-то вроде пионерской «Зарницы» на морском бережке у Ашкелона или еще лучше у Хадеры, где КМБ проходят девушки. Вместо этого колонна автобусов свернула в противоположное от моря направление, миновав указатель на Ариель и какой-то Кфар Касем, уперлась в блокпост. Сопровождавшие автобус девки-иструкторши бодро проинформировали о том, что они въезжают на «территории», рассказали как себя вести, что делать при попадании в автобус «зажигательной» бутылки, при обстреле, при экстренной остановке. Затем выскочили на обочину и защелкали затворами. Перед автобусом замигал синим маячком патрульный джип.
Размазанная в грязи база наползала парком техники на склон холма. Дождик, бодро зарядивший на следующий день, превратил всю территорию в жидкое болото, да так основательно, что смена караула не могла пешком «доплыть» до постов. «Не база, а настоящая дыра!» — пожаловался Каркуша, счищая грязь с ботинок. И оказался недалек от истины. Название базы являлось производным от ивритского «хор» — дыра. Вот тебе и море с девушками.
Дождик заканчиваться даже не думал, лил дни и ночи напролет, для разнообразия меняя густоту и направление, лишь иногда прерываясь, видимо, небесный сантехник удалялся на перекур.
Данька зябко поежился, затянул резинку на капюшоне и шагнул обратно в промозглую декабрьскую ночь, туда, где за пеленой мороси и тумана маячил часовой первого взвода. Заметив Даньку, он подгреб поближе, выражая липом неподдельный ужас.
— Ух, х… х… холодина какая! — пролязгал зубами часовой. — С… с… скока т-т-там нат-т-тикало?
«Лэтом, мальчик, приходи, лэтом!» — чуть не сорвалась у Даньки с языка фраза из анекдота. Одна мысль о том, что надо достать руку и взглянуть на часы, вызвала озноб.
— Часа четыре, наверное, подъем скоро.
Часовой помолчал, сосредоточенно переваривая информацию.
— Не, ч-ч-четырех еще нет, с-с-смена с постов не вернулась.
И словно в подтверждение взревел где-то за палатками «нун-нун», развозящий караулы. Мазнул по клочьям тумана свет фар.
Данька молчал, разглядывая товарища по несчастью. Маленький смуглый «таймани»[23] посерел от холода.
— Вот ты мне скажи, — «таймани» уловил у собеседника дубовый русский акцент, — там у вас, «вэ Сыбыр», тоже такая холодина?
— Не всегда, — повел плечами Данька, — только очень жарким летом.
Отвернулся от округлившихся глаз часового и зашагал обратно.
Зачем нужен часовой у палатки, им объяснили на занятиях. Данька, пригревшийся в теплом классе, то проваливался в сон, то испуганно вскидывался, и в результате частично прослушал. Вроде традиция пошла с «Ночи дельтапланеристов», когда террорист из Ливана перелетел границу, сел на территории лагеря и закидал палатки гранатами, или с «Ночи вил», когда местные арабы порезали забор, подобрались к палаткам и перекололи спящих солдат. В общем, из каждого учебного взвода у палаток сутки напролет торчал часовой, сменяясь раз в два часа.
Где-то в тумане громыхнул «нун-нун».[24]
Капли воды на очках превращали окружающий мир в калейдоскоп. Надо бы протереть, но это опять же руками…
В небе, над облаками, косо завис поселок. Окруженный по периметру прожекторами, торчал он на вершине скрытого туманом холма, напоминая летающий остров Лапуту из «Гулливера».
Вскоре со стороны столовки, покачиваясь и бряцая железом, потянулись силуэты в островерхих балахонах плащ-палаток — караул сменили.
Часы в рукаве тоненько пропищали. Сжав зубы, Данька выдернул руку. Цифры на экранчике высветили пять восемнадцать, время будить сменщика.
С третьей попытки сменщик Меир — высокий и тощий пацан, сел на кровати, обвел палатку ошалелым взглядом и пробормотал:
— Все, все, встал.
Данька отошел, но, стоя у полога, следил, чтобы Меир часом не задрых. Тот наконец зашнуровал ботинки и нацепил на себя дубон.[25]
Через полторы секунды, скинув мокрую разгрузку и куртку, сунув под голову винтовку, Данька провалился в сон, как в колодец.
…и тут же проснулся от пинка по кровати. Полчаса промелькнули одной секундой.
— Подъем!!! — орал Меир. — Через пять минут построение!!!
Данька сел, стряхивая сон. Бойцы вокруг метались по утренним делам.
Интересно все-таки устроен организм. Когда просыпаешься в такую холодрыгу, первая мысль — отлить. Из-за этого желания даже холод не так чувствуется. Вот и вылетают кое-как одетые новобранцы из палатки. Только облегчиться по-человечески им не светит, на то она и армия, «тут вам не там!». На всю учебную роту в сто тридцать гавриков — двенадцать очков, еще двенадцать душевых и двенадцать раковин. Занять утром очко (не унитаз, а ностальгически родную дыру в цементном полу) задача для КМСа по боксу, да и он может нарваться, народ-то озверевший. Вот и носятся солдатики между палатками, озираясь, чтоб инструктор не заметил. Темно на улице, холодно, состояние со сна обалдевшее, поскорее хочется дела закончить и обратно под мокрый брезент. А между палаток растяжки натянуты. Вот и слышен периодически тонкий дзынь растяжки, смачный шлепок в грязь и матюги, спо-ткнууууулся, милай, а ты в туалет ходи, как человек.
Данька предусмотрительно облегчился в карауле и теперь чистил зубы, полоща водой из фляжки и сплевывая прямо на пол, палатка все равно протекла, за пару часов все смоет.
— Ты чего расселся? — На соседней койке Хрюша, матерясь, натягивал ватные штаны, — построение проспишь, по жизни.
Даня вздохнул и сунул ноги в ботинки. Даже ботинки в армии шнуровали по-хитрому, не как у людей. На одном конце шнурка завязывался узел, чтоб не проскочил в дырку, а вторым концом шнуровался весь ботинок доверху. Поначалу непривычно как-то, но прав был рыжий ефрейтор в БАКУМе, показывавший, как надо вязать, одним концом побыстрее будет.
Остаток шнурка заплетался в хитроумную косичку, но это уже для «продвинутых пацанов», Данька его просто в носок затолкал, напялил куртку, плащ-палатку, навесил винтарь и выбежал наружу.
Бойцы месили берцами грязь, сбиваясь в компактный строй. Тут же покачивалась с пятки на носок инструкторша, кося на часы.
Положенное время истекло. Инструкторша хмуро оглядела взвод, спиной учуяла запоздавшего, летевшего из палатки, и, не оглядываясь, ткнула пальцем за спину:
— Стоять!!!
Боец буксанул в луже, застывая.
— Упор лежа принять!
Солдатик бухнулся на руки, с трудом пристроив поверх ладоней «М-16».
— Двадцать раз, — тихо уронила инструкторша.
— Раз! — запыхтел солдат, тыкаясь пузом в лужу. — Два! Три…
Первый и третий взводы, построившись, без приключений унеслись на зарядку. Второй взвод, пользуясь задержкой, дозастегивал пуговицы, молнии, довязывал шнурки.
Русских было четверо. Данькин друг детства Антоха, с которым они чуть ли не в роддоме в Питере познакомились, Димка и Ромка. Началось все с Димки, уж очень у него лицо напоминало Хрюшу, того самого, из «Спокойной ночи, малыши», кличка к нему прилипла намертво и сразу. Ромка тоже неуловимо напоминал Каркушу, а потом уже и остальных окрестили, чтоб не обидно было. Антоха стал Филей, а Данька — Степашкой.
Держались они вместе, в отличие от местных, которые пока не сдружились и были каждый за себя. Только вот командирам такое землячество не понравилось, распихали их по разным отделениям.
— Двадцать! — прохрипел солдат, застыв на руках.
— В строй.
— Для приветствия командира взвод выполнит команду «Смирно!» — это дежурный по взводу вылез.
И тут же рявкнул простуженным басом: «Сми-ирррна!!!»
Взвод вразнобой проревел «Акшев!»[26] и застыл.
Пока дежурный докладывал состояние личного состава, инструкторша неторопливо прошагала вдоль строя, постреливая раскосыми глазами из-под козырька. За глаза у нее и кликуха была — Китаянка.
Вторую инструкторшу, низенькую пухлую блондинку, прозвали Блонда.
Чистенькая, в идеально подогнанной форме, в сверкающих ботинках, Китаянка резко отличалась от чумазых, трясущихся от холода подчиненных.
Вскоре взвод, плюхая по грязи, мчался на зарядку.
Разминка разогнала кровь, утренний озноб понемногу отступил, сменившись чувством умопомрачительного голода. От съеденного двенадцать часов назад ужина переварились даже воспоминания. Китаянка объявила «гальцах» — время для чистки-мойки-бритья, выделив целых десять минут.
— Везет тебе, — Хрюша, перемазанный пеной, прятал в сумку мыльно-рыльные принадлежности, — раз в три дня побрился и всех делов, а нам с Филей каждый день харю скрести, по жизни.
— Пену вытри, за ушами, — подсказал Данька, — и пошли стволы чистить.
Чистить оружие в палатке, да и вообще в помещении, уставом запрещалось. Антоха с Серым уже устроились на торчащем из грязи бетонном люке. Каркуша свинчивал суставы запасливо приобретенного (брательник подсказал) складного шомпола (казенных — три на взвод, поди дождись в очереди). Хрюша нарвал на полоски фланельку. Антоха-Филя, высунув от усердия язык, собирал затвор, шепча все еще непривычные названия: «розочка», «телевизор», «пин-шаббат», «боек». Данька вышиб штырь-фиксатор и переломил «М-16» пополам, вытряхивая затвор.
…Рассвет топил все вокруг в тусклом молочном свете. Китаянка важно прошлась вдоль строя, поглядела в стволы и, влепив кому-то двадцатку отжиманий за «слона», так в армии называют соринки в стволе, «отпустила» взвод завтракать.
По дороге к столовой, чтоб бойцы не заскучали, она называла ориентир, около которого следовало построиться в колонну по трое, отведенное время варьировалось в зависимости от расстояния до объекта.
В первые дни взвод в нормативные двадцать секунд не укладывался, как-никак сорок с лишним незнакомых пацанов.
Вылечили их просто. Насупленный сержант вывел взвод на пустырь, где строил новобранцев «от забора и до обеда». Через час стандартная «колонна по трое» сержанту наскучила.
— А изобразите-ка мне латинскую «G», — командовал он.
— Большую или маленькую, командир? — уточнял целеуказания дежурный.
— Большую… — отвечал сержант и капризно поправлял, путая бестолково толкущихся солдат, — …нет, пожалуй, маленькую.
Тут же открылось свойство армии, как любой другой агрессивной среды, вскрывать внутреннюю, настоящую сущность человеческой натуры. Сначала незаметно, но все сильнее и сильнее проявлялось то, что обычно спрятано под слоем хороших манер и условностей. Кто-то переругивался, кто-то, наоборот, старался помочь, а кто-то с дурным понтом принялся руководить.
Бойцы бестолково топтались, отдавливая друг другу ноги, огрызались.
Насчет рукоприкладства их предупредили сразу, за драку посадят обоих, не разбираясь. Так что кулаки пока держали в карманах.
Победило со скрипом зарождавшееся чувство локтя.
К обеду второй взвод за двадцать секунд выстраивался хоть императорским вензелем.
Перекусив, бойцы расселись вдоль стены, куда косые струи дождя не доставали. Хрюша с Филей быстрыми затяжками курили «Ноблесс», докурить все равно не дадут, так хоть успеть подымить подольше.
Они вообще похожи были друг на друга, оба среднего роста, коренастые, крепкие. Только у Фили нос картошкой и волосы черные, а Хрюша, наоборот, блондин, и нос вытянутый, массивный, как натуральный свиной пятак. А у Каркуши нос на вороний клюв смахивает, и вид вечно удивленный немного, да еще и картавит, ну вылитая Каркуша.
Да и все они каких-то дурацких зверей напоминали в этих собачьих ушанках на рыбьем меху, только Каркуша в вязаной черной шапке ходит. А еще у него подруга есть, он каждый вечер, вместо того чтоб спать, по телефонам-автоматам бегает, ей звонит. Однажды фотку показывал… красивая.
У Даньки подруги нет. И у Хрюши нет. А у Антохи-Фили есть, правда, далеко, аж в Питере. У него и родители в Питере остались. Говорят, раз в год армия отпускает съездить проведать.
— Слышь, Степашычь! — Хрюша пустил через ноздри струйки дыма. — Я вчера с друганом разговаривал, который год уже служит, он говорит, мол, на губу тебя могут определить, по жизни.
— То есть как по жизни?! — подскочил Данька.
— Ну это… в смысле… вообще могут.
Данька только плечами пожал: на губу так на губу, сам виноват.
На губу, ясное дело, никому неохота. Губари в красных ремнях и кепках по базе ходят, разные полезные работы делают. Например, два дня метровые бетонные плиты таскали: прапору приспичило плац перенести. А потом, как закончили, приперся прапор, здоровенный бугай, похожий на Розенбаума, без усов только. Ковырнул плиты красным десантным ботинком и пробурчал: «Некрасиво как-то получилось, верните все как было…»
Теперь губари обратно плиты носят.
Сама-то губа ладно, страшно занятия пропустить, тогда КМБ придется по новой делать.
Дежурный глянул на часы и отлепился от стены. Взвод привычно вытянулся, подравнялся, гавкнул Китаянке: «Смирно!»
Та принюхалась подозрительно:
— Опять кто-то в строю курит?
В строю уже никто не курил. Поначалу, конечно, пытались разные несознательные личности, кому охота полсигареты бычковать, да быстро отучились. Наказание за эти дела оказалось простое, как все гениальное. Двести бычков собрать, на ниточку нанизать и пронумеровать. Не успеешь к сроку, добавят, а будешь буреть, Китаянка тысячу окурков закажет, да еще весь взвод припашет, чтоб неповадно было, ну и домой тоже не поедешь, будешь по базе ползать, бычки собирать.
Домом пугали постоянно, то обещали задержать на час-два, то вообще не выпустить. Пока что, по-любому, домой не пускали, первый армейский шаббат проторчали в караулах.
— В класс, на занятия, бегом марш! — скомандовала инструкторша.
Дождь из прямого и мелкого превратился в крупный и косой, в облаках многообещающе громыхнуло.
…полевая рация 77-й модели имеет сменные антенны, короткую и длинную…
Монотонный голос лейтенантши погружал в сон, сил на сопротивление почти не оставалось.
Поначалу Данька, чтоб не уснуть, тыкал себя отверткой. Не помогало, просыпался от того, что отвертка на пол падала. Взгляд пытался переводить с места на место, тоже отрубался. Хорошо бы такие очки придумать, чтоб за стеклами открытые глаза были нарисованы. Надел и спи сколько влезет.
…при переговорах по радио необходимо соблюдать осторожность. Не называть свое местоположение. Узнав, где вы находитесь, авиация противника может нанести по вам бомбовый удар…
…Тысячную долю этого самого удара они испытали пару дней назад, когда под неизбежным дождем возились на пустыре, переползая через лужи и колючки. В облаках жутко загрохотало, а затем им на голову вывалились два звена «Фантомов» и, стелясь над самой землей, врубили форсаж.
— Ты почувствовал?! Почувствовал?! — допытывался за обедом Каркуша. — Я вот сразу такую гордость ощутил! За то, что я тоже часть всей этой огромной военной машины!
— Угу… — пробурчал Филя, которого «Фантомы» застали несколько врасплох. — Да я чуть маген-давидами не обделался от этой самой гордости!
— Это в тебе патриотизма не хватает, — поставил шуточный диагноз Каркуша.
Патриотизма действительно не ощущалось, его место занимала отчетливо осознаваемая необходимость. Необходимость регулярно подтверждалась то сообщением в СМИ об очередном теракте, то полицейскими машинами у соседней с домом стройки, где рабочий-палестинец зарубил подрядчика, то автобусом, взорванным у любимого кафе на улице Дизенгоф. На новой Родине скучать не приходилось.
Хотя, если подумать, с Родиной тоже неясность. Четырнадцать лет Родина отчетливо ощущалась там, где течет между закованных в гранит берегов Нева, где синеет на стене надпись: «При артобстреле эта сторона наиболее опасна!», где каменеет под стеклом блокадная пайка хлеба и вздымаются в небо разведенные мосты, и еще там, где разбросаны по Преображенскому кладбищу трех поколений могилы.
Много всего вмещало слово Родина. Леса, в которых знаешь название каждой ягоды, каждого дерева. Финский залив, безбрежная гладь Ладоги, лыжня, петляющая меж сосен.
Было, правда, и другое. Непонятные демонстрации у метро, на которых раздавали листовки с непонятными лозунгами, но с понятными даже ребенку карикатурами, надпись «Жиды», вырезанная на почтовом ящике. Новенький ученик в классе, принесший с собой новое ругательство «сука жидовская», старшеклассники, вваливающиеся на перемене в класс и с гоготом листающие журнал: «Где тут национальность, сейчас мы явреям наваляем».
Здесь же все было новое, чужое. Природа какая-то колючая, выжженная солнцем, леса нормального нету, все вручную посажено. Местные — загадка, то шипят, мол, понаехали тут, вонючие русские, то соседи постучатся, спрашивают, чем помочь, мебель предлагают, плиту газовую.
Не поймешь, свой ты здесь или чужой… чувства Родины как-то не ощущалось… пока.
Данька особого расстройства по этому поводу не испытывал, ему жизнь вообще затянувшийся отпуск напоминала: солнце, море, бананы.
И только коснувшись камней Стены Плача, проникнувшись их шершавой вечностью, ощутил он словно толчок изнутри: нет, не чужак ты здесь, может, еще не совсем вписался, но не чужак, свой.
…Чего они у тебя такие сонные, сержант? Проветри их, что ли!
— Взвод! Строиться! До столовой и обратно, минута… бегом марш!
Когда сержант впервые погнал взвод «проветриться», двое остались стоять. В сонном взгляде сержанта промелькнуло любопытство.
— У меня справка! — Высокий тощий солдат порылся в кармане и затряс в воздухе бумажкой.
Сержант засунул большие пальцы за ремень и снизу вверх оглядел наглеца.
— И что в справке?
— Освобождение от бега… типа… мозоль…
— От бега, значит…
— Так точно.
— А на велосипеде тебе можно?
— Э-э, можно, наверное…
— Молодец! Лег! Ноги вверх! На девяносто градусов! Крути педали!
Высокий, сморщившись, «закрутил педали». Грязь сыпалась с ботинок на лицо, на шею, скатывалась за воротник.
Сержант перешел к следующему.
Следующий, щекастый толстяк с наглой мордой, был зашоколаден «по самое не могу».
— Вот! Бегать нельзя! Физические нагрузки нельзя! — грязными пальцами-сосисками он отсчитывал справки словно ассигнации, и с каждым новым листком в его голосе расцветали торжествующие интонации. — Отжиматься нельзя, тяжести поднимать тоже нельзя, вот.
— Тебе дышать-то можно? — участливо осведомился сержант.
— Дышать врачи разрешают, — сообщил толстяк уклончиво, и добавил: — Пока…
— А чего ж ты у нас, а не в КМБ[27] для «почти мертвых»?
Толстяк помрачнел.
— Не взяли, сказали, к строевой годен…
— Ну, раз годен… — Сержант сделал паузу. — Слушай мою команду! Приказываю моргать!!! Чаще моргать!!! Это тебе не тяжести поднимать, веки легкие! А вы повторите пробежку! — рявкнул он на построившийся взвод.
Велосипедист после этого забыл про мозоли и начал бегать как все, а толстяк упорствовал, хотя после пяти минут моргания словил таких «зайчиков», что шел как пьяный. Каждый раз для него находили новый способ «не тяжелых» физических нагрузок. Сегодня он, пыхтя, крутил на вытянутых руках винтовку.
Проветрившиеся бойцы приступили к следующему уроку, изучению «Галиля».
Данька тоскливо думал о губе, печальные мысли мешали заснуть.
Вляпался он третьего дня, когда его в ротную канцелярию послали за носилками. А он, дурак, в палатку заскочил, пожрать. Жрать хотелось зверски, ужин-то он в наряде простоял. Пацаны ему бутерброды принесли, вот он и не выдержал. И как назло нарвался на ротную. Теперь, значит, судить будут, и ничего не попишешь. Охарактеризовали прегрешение как нарушение возложенного доверия. Что теперь делать…
Звенящую тишину в столовой нарушали лишь тяжелые шаги прапорщика. Сидевшие за столами бойцы тянулись в струнку, заложив руки за спину.
Прапор изрекал основы поддержания воинской дисциплины, помогая себе рубящими движениями ладони. Свет ламп, отражаясь на гладко выбритом черепе, создавал нимб, придающий прапорщику вид святого.
При этом сам прапор интересовал бойцов не больше, чем стоящий позади столовой мусорный контейнер. Взгляды новобранцев приковывали поблескивающие между мисок с салатами металлические подносы со шницелями. На каждом подносе, рядом с ядовито-желтыми кусками картошки, дымились ровно шесть рыжих, обвалянных сухарями шницелей. Шесть взглядов прожигали поднос, выискивая кусок покрупнее, шесть рук прикидывали способ опередить других на пути к этому самому куску. Шесть глоток судорожно сглатывали слюну. Кое-кто заранее сжимал в потном кулаке вилку, надеясь таким образом раньше всех добраться до вожделенного мяса.
Заключительная фраза прапора «Приятного аппетита!» разорвала тишину выстрелом стартового пистолета. Шницеля на подносах испарились в секунду, несколько вилок по инерции ударили в пустой поднос, это особо голодные надеялись урвать отвалившийся у соседа кусок.
Когда возмущенный шумом прапорщик взревел: «Смиррррно!» — большинство шницелей существенно уменьшились в размерах.
Высказав строгое предупреждение и пообещав изгнать нарушителей из столовой, прапор сам уселся за офицерский стол. Дальнейший обед проходил без приключений.
После еды, занятий и стрельб «всухую» рота в полной боевой готовности выстроилась у столовки. Кроме обычных «М-16» каждый получил в оружейке «Галиль» и тащил его в руках, потому что ремней для «Галилей» не дали.
«Галиль» на Даньку произвел впечатление, «М-16» ему досталась разболтанная, люфтящая, со старым треугольным цевьем, и почему-то с отражателем для левши. А «Галиль» сразу «купил» новеньким воронением, складным прикладом и фосфоресцирующими точками на мушке.
Рота догрузилась письменным столом для офицеров, канистрами с водой, средствами связи, мишенями, БК и, вытянувшись в длинную живую гусеницу, поползла учиться стрелять.
До стрельбищ, расположенных вне базы, предстояло топать километра четыре по раскисшему полю.
Ноги вязли, грязь налипала на ботинки, дурацкий «Галиль», оттягивал правую руку, а в ладонь левой впивалась ручка патронного ящика. В душе ощущалось полное отупение, которое не прошибала даже боль в затекшей руке.
…Армейская машина постепенно закручивала гайки, словно гигантский пресс давил стакан орехов.
Орехи сюда отбирались разные: те, чьи мозги армия оценила слишком дорого для того, чтобы подставлять под пули, и наоборот, те, у кого по армейским критериям мозгов для службы в боевых частях не хватало, были здесь и единственные дети в семье, которые без разрешения родителей в боевые части не принимались. Эти делились на тех, кого это положение дел вполне устраивало, и на таких идеалистов, как Каркуша, который не сумел выбить из родителей разрешение и подделал его, будучи разоблачен перед самым призывом.
Еще были «кадацники», как Филя с Хрюшей, то есть прошедшие «кадац», еше в школе получившие профессию автомобильных механиков.
Гнилые и слабые лопались, сминались, не выдержав. Кто-то требовал психолога, обещая перестрелять себя и окружающих. Таких обычно списывали сразу.
Другие не выдерживали дисциплины, жестких рамок, девок-инструкторов, давали в морду сержанту или товарищу по несчастью. Этим путь назад оставался открытым для второй попытки, но после тюрьмы или губы.
У третьих внутри ломался какой-то стержень, они становились мягкие словно пластилин, в них исчезали задор и злость, а в глазах стояло равнодушие ко всему. Эти косили, придумывали болячки, а иногда и стрелялись. В первом взводе один попытался, не всерьез, для понта, ствол в рот засунул, но начальству хватило.
И первых, и вторых, и третьих были единицы, большинство молча тянули лямку, привыкая к службе.
Психолог — легендарный КАБАН,[28] вообще тема отдельная. Легендарный потому, что ходит о нем множество историй и анекдотов, как правдивых, так и выдуманных. Смысл у всех один, от армии закосить. КАБАН, он все равно что стоп-кран в поезде: дернул и сошел. Правда, неизвестно, как потом повернется и где этот стоп-кран всплывет. Могут на хорошую работу не взять или водительские права отобрать, а как же, раз ступил на тернистый путь «психа», будь готов.
Так сломался закадычный Данькин дружок Сашка, призвавшийся на полгода раньше. Выдержал он всего полторы недели, потом заявил, что застрелится. Получив долгожданный белый билет, он сидел в пабе и запивал пивом рассказы об армейских ужасах. Данька тогда зарекся, что к КАБАНу он ни при каких обстоятельствах не подойдет.
Вторую ручку злосчастного патронного ящика волок Каркуша. С его ростом под метр девяносто переть ящик было явно тяжелее.
Каркуша интеллигент. Матом не ругается, анекдоты все про Эйнштейна или там про Толстого, словечки умные знает… грузина Джорджика «эксгибиционистом» обозвал, за то, что тот по вечерам с голым торсом разгуливает, мускулатурой хвастается. Джорджик сперва обиделся, даже обещал по возвращении домой морду набить. А потом ему не до того стало, оказалось, что он на гражданке всю шерсть сбрил, для красоты, а тут красотой не очень-то займешься, вот и стал Джорджик щетиной покрываться, кончился «эксгибиционизм».
Под бетонные навесы дождь почти не залетал. Гулкое эхо металось по холмам.
Тоскливо мокли на насыпи наблюдатели. Отделения по очереди ложились на бетон, выкрикивали команды, повторяя за командирами. Выстрелы напоминали удары молотком по листу железа. Размокшие мишени, распятые на колючке, безропотно принимали пули, шлепавшие в земляной вал позади.
Отстреляв положенное, Данька попросил Каркушу посторожить «Галиль» и отпросился у Китаянки по малой нужде. Та в ответ озадачила приказом не отходить далеко.
«Вот она, глупая интеллигентская натура, — думал Данька, осторожно слезая в глинистый кювет. — Поссать на виду не можешь! И кого стесняться-то, баб этих…»
На дне выступал из бурой жижи край бетонной трубы, на нем Данька и примостился, чтобы сделать свое дело.
Дождевые капли взбивали грязь вокруг, размеренно бабахали выстрелы наверху.
Закончив, Данька попытался вылезти. Ботинки соскальзывали и разъезжались, кустик, за который он ухватился, остался в кулаке.
Минут десять Данька безуспешно буксовал, весь перемазавшись грязью. Оставалось слезть в воду и топать по чертовой канаве до места, где края окажутся пониже, но на это Данька не решился, уж очень непривлекательно выглядела бурая жижа. Звать на помощь ему показалось как-то несолидно, и он, сжав зубы, упрямо карабкался вверх, помогая себе прикладом, пока не выдохся.
Через некоторое время над канавой возникло удивленное Каркушино лицо:
— Ты че, Степашка, уснул?
Невозмутимо переждав поток бессвязной ругани, Каркуша почесал оранжевую от грязи щеку:
— Ты это… Степан, не нервничай… побудь тут пока, а я Филю позову.
Совместными усилиями Даньку извлекли и кое-как почистили. Мероприятие продолжалось. Походы на стрельбища задумывались так, чтобы организовать и дневную стрельбу, и ночную. В этот раз дождь спутал карты. Еще не все отстрелялись при дневном свете, а небо уже заволокло густыми тучами, стало стремительно темнеть.
А главное, дождь превратился в ливень. Мишени размокали до того, как в них попадали. Наблюдатели ни черта не видели. Ротный, покумекав со взводными, решил закругляться. К тому времени стемнело окончательно.
Какой-то «вояка», заслоненный стопкой мишеней, задремал, обняв два «Галиля»: свой и «того парня», полученный от кого-то из командиров. Полчаса рота, не досчитавшаяся бойца и двух стволов, рыла носом раскисшую красную землю. Наконец подсевший луч сержантского фонарика осветил посапывающую «пропажу», обнимающую свой арсенал. Вопли сержанта заглушили даже раскаты грома.
По дороге обратно виновник носился вокруг ротной колонны и считал круги.
— Еще лей! Боком вертайся! — командовал Филя, направляя шланг. Данька изворачивался под струей, подставляя филейные части тела. Другого средства отмыть грязь со штанов не существовало, а идти в таком виде на ужин, пред ясны очи прапора, лучше сразу застрелиться.
Штаны эти, синего почему-то цвета, казалось, долго и вдумчиво изобретал какой-то юморист. Нет, грели они исправно и воду не пропускали, да и карманов на них была нашита прорва, вот только размер у всех штанов был один, на борца сумо средней категории. А самое пикантное заключалось в том, что никаких петелек для ремня на штанах не имелось. Зато имелись три маленьких железных колечка, пришитые по бокам и сзади.
Озадаченные новобранцы вертели непонятный предмет гардероба и так и эдак. Самые догадливые подтянули до подмышек и перехватили брючным ремнем. В результате штаны из-под ремня выбивались и спадали в самый неподходящий момент. Потом кто-то добыл моток веревки, и бойцы попытались укрепить штаны веревкой, что в общем-то успеха не имело. В конце концов Даньку осенило, и он повесил штаны на оружейный ремень, прицепив карабины к колечкам и перекинув ремень через плечо. Ремень был куплен на свои кровные перед призывом, по совету одноклассника. Оружие теперь пришлось носить на казенном ремешке, узком и неудобном, но съесть рыбку и сесть в лодочку, как гласит известная истина, в жизни удается крайне редко.
После штанов пришла очередь оружия. «Галили» почистили и сдали сразу по возвращении, а с «М-16» Данька не церемонился, обыкновенный душ в этом случае самое лучшее средство.
А потом разобрать, протереть, смазать, и будет как новенькая. Иначе запаришься песок и грязь выковыривать, хотя если инструкторша заметит, порвет как Тузик тряпку.
Взвод, нажравшийся хлеба с творогом, четко повернулся и зашлепал на развод караула.
Вообще, кормили отвратительно, а главное, мало. Не так чтоб ноги протянуть, но чувство голода присутствовало постоянно. Спасали наряды на кухню. А на кухне спасали бездонные карманы загадочных синих штанов. Главный навар добывался во фруктово-овощной кладовой. Пацаны распихивали по карманам бананы с яблоками, и потом гуляй, душа.
Штаны, правда, это палка о двух концах. Затаится в одном из многочисленных карманов забытое яблоко, а ты на нем три дня ползаешь, сидишь, прыгаешь. Потом руку в карман сунешь, и сюрприз.
Сожрать добычу тоже надо исхитриться. Повара застукают — мало не покажется. Самое подходящее место — туалет, типа сортир. Вот однажды Данька в него ломанулся добытыми яблоками голод заглушить, а там занято. Через десять минут опять попробовал, опять занято. Выругался он вслух, а из-за двери голос:
— Степан, ты?
— Я.
Щеколда клацнула.
— Заходи, угощайся.
Шагнул Данька внутрь.
Филя-Антоха, устроившись на унитазе, разложив на коленях полбатона и банку армейской халвы, наворачивал бутерброды.
— Правой! Левой! — сорванным фальцетом командовал дежурный. Кто-то в хвосте посоветовал ему заткнуться. Дежурный вяло огрызнулся и смолк. Какое-то время топали молча, и вдруг баритон в середине строя завел игриво-нерешительно:
В спокойные минуты Джинис Джоплин
Мне напевает старый блюз…
Инструкторша, в этот раз Блонда, молчала. Баритон осмелел. В строю подхватили, и вскоре весь взвод орал:
Но я теперь солдат
И не плачь, девчонка,
Ведь я теперь солдат…
Данька завистливо покосился на Каркушу, тот подпевал, улыбаясь, и слова ведь знал, подлец. А Данька только припев подхватывал. Его вообще музыка как-то не увлекала, ну разве что бардов уважал: Высоцкого, естественно, Окуджаву. Высоцкого так вообще наизусть знал и напевал про себя что-нибудь подходящее к жизненной ситуации. Последнее время все больше «Солдат всегда здоров» или «Рядовой Борисов», когда инструктора сильно «доставали».
…Лейтенантша вместо вечернего урока демонстрировала кино о том, как плохо ездить на попутках. Даньку угораздило сесть в первый ряд, где спать невозможно. Весь фильм он просидел в отключке, но с выпученными открытыми глазами.
На последующей беседе стало совсем плохо. Чтоб не сорваться в сон, он думал о чем-то своем.
А думалось о вольной гражданской жизни. О девушках, о пиве. О нормальной человеческой постели с хрустящим крахмальным бельем, о горячем душе.
Но от приятных мыслей опять в сон потянуло. Тогда он вспомнил школу, сразу затошнило, да и сон отступил.
Не прижился Данька в израильской школе. Сидел себе на задней парте, книжечки почитывал из русской библиотеки. А если учителя спросят, так он «нихт ферштейн». Только на математике да на английском приходилось учиться. Еще, пожалуй, на уроках русского языка и литературы он с удовольствием сидел, а на остальных скучал. Школа поначалу вообще шокировала. Школьная форма заключалась в простой футболке желтого цвета. Никаких глупостей типа паркета, сменной обуви или шкафов с пособиями не было и в помине. Голые классы и еще решетки на окнах для полноты картины — чисто зона.
Новый сосед по парте озадачил вопросом:
— В «чпок» играть будешь? — Сосед был похож на хомяка, звали его Ромой. Рома приехал год назад, вот классная руководительница и доверила ему введение новичка в курс дела. И Рома «вводил».
— Да это просто! Во, учись пока я жив!
Ромкин палец нацелился в спину сидящей впереди девчонки.
И ррраз! Палец лихо прошелся от шеи вниз по позвоночнику. И два! Палец зацепил резинку от лифчика.
Чччпок! — смачно отозвался лифчик, расстегиваясь.
— Элементарно, Ватсон! — Ромка уклонился от пощечины. — С первого раза расстегнул — зачет. Главное, не дрейфь, она в таком виде много не навоюет. Только вон ту не трогай, Шарон.
— Почему? — спросил Данька, краснея.
— А она шуток не понимает, а главное, у нее разряд по дзюдо.
В этой школе Данька проучился год и перешел в тихон, это где учатся последние три класса.
Там он осознал, что книжки читать, конечно, интересно, но вместо этого можно на велике гонять и объявления на столбы клеить, в смысле деньги зарабатывать.
Учителя, суки, стучали классной. Та родителей вызывала, жаловалась на прогулы. Мать у нее в кабинете плакала. А Данька в отместку классной колеса дырявил, чтоб не выступала, зараза. Через год с прогулами пришлось завязывать, заставили «русских» ивритские предметы учить. А подрабатывал Данька после учебы. В магазинах-то все есть, глаза разбегаются, а денег у родителей просить неудобно, они и так вкалывают как папа Карло. Отец — инженер-металлург, на заводе патроны для лампочек собирает, а по вечерам лестницы моет. Хорошо хоть мать более или менее пристроилась, инженер-строитель, а теперь экскурсии в музее водит, про жизнь евреев в изгнании рассказывает.
В последний год повестки из армии стали приходить, на медосмотры всякие, психотесты, проверки. На первой же беседе солдатка спросила советский адрес.
Ну Данька ответил, мол, улица Кораблестроителей.
У солдатки аж зубы лязгнули. Минут пятнадцать тужилась: кара-бара-рара, повтори еще раз. Насилу записала.
Армия пацану, ясное дело, — романтика. Но это только у Окуджавы в песнях армия такая веселенькая: «Иду себе играю автоматом, как просто быть солдатом». А в жизни, рядом со школой — больница стоит. Вертолетная площадка как раз через дорогу. Периодически плюхалась туда зеленая туша «Ясура», из который перегружали в «амбулансы» раненых: забинтованных, окровавленных, иногда стонущих. Пацаны бегали поглазеть, а потом обсуждали, тем более у многих старшие братья там, «на линии».[29]
Вот тебе и романтика.
— Вы поняли, почему запрещено ездить на попутках? — разогнал мысли голос лейтенантши. — Помните, совсем недавно из-за этого погиб солдат Нахшон Ваксман.
— Снаружи, в колонну по трое, — меланхолично протянул сержант и повысил голос: — Двадцать секунд!
Угревшиеся в сухости бойцы с грохотом ломанулись за дверь. В оранжевом свете прожекторов струи дождя походили на трассеры.
Лицо сержанта искажала напряженная работа мысли, обычно ничего хорошего не сулившая. Взвод преданно поедал глазами начальство.
— Кто умеет играть на гитаре, выйти из строя.
Данька, про эти штучки предупрежденный друзьями, молчал, да и на гитаре все равно играть не умел, что в общем-то значения не имело.
Трое добровольцев шагнули вперед. Сержант нахмурился:
— А на других струнных инструментах?
Вышли еще двое.
Сержант осклабился:
— Для начала на швабрах в сортире поиграйте, чтоб через пятнадцать минут блестело все! Остальные свободны.
До заступления первой смены в караул оставался час. Наступило личное время.
У телефона-автомата завивалась очередь. Хрюша сжимал в руках трубку. За ним нетерпеливо приплясывал Каркуша. Данька прислушался.
— Батя, — кричал в трубку Хрюша, — у нас все путем. Нас гребут, но мы крепчаем, курево кончается, пиши номер полевой почты… да, блока хватит…
Данька сосчитал народ в очереди, понял, что сегодня позвонить не светит, и уныло потащился в душевые.
Горячая вода пропала на второй день службы. Однажды они все четверо, набравшись мужества, помылись холодной, но больше на такой подвиг духу не хватало. Удостоверившись в том, что вода из трубы идет ледяная, без намека на потепление, Данька шагнул в туалетную кабинку.
Поход в сортир заменял вечернюю сказку. Дверь и стены покрывала густая роспись, чтение которой превращало справление естественных нужд в познавательнейший процесс. Данька повесил винтарь на крючок, спустил штаны и погрузился в чтение.
В основном это были различные армейские мудрости, но попадались и неожиданные находки.
В центре двери красовался уже знакомый русский стишок про барашка.
Вопрос, с какого бодуна неизвестный новобранец вывел на сортирной двери произведение Корнея Чуковского, мучил Даньку уже два дня, с момента открытия этого образца настенной живописи. До разумного объяснения он так и не додумался. Зато дурацкий стишок вертелся в голове постоянно.
Пониже стишка помещалась наклейка с призывом экономить туалетную бумагу и использовать обе ее стороны. Шутка это или нет, было неясно, армия вещь непредсказуемая.
Частично скрытый наклейкой, выделялся написанный красным фломастером перевод на иврит песни «Наутилуса» «Я хочу быть с тобой». Под песней извечная армейская мудрость призывала испражняться помедленнее, чтобы за это время прошел как можно больший срок службы.
Остальное дверное пространство занимала пошлятина и рисунки соответствующих органов, а также наглядные инструкции по их применению.
На правой стенке было начертано набившее оскомину выражение: «У каждого шаббата есть исход шаббата». Это к тому, что в шаббат солдат нельзя наказывать, вот и ходят инструктора да ворчат, подождите, мол, суббота закончится…
Снизу синела приписка: «А у каждого инструктора есть домашний адрес». Это намек на встречу с инструктором на гражданке.
В дверь грохнули и недовольно напомнили:
— Але! Тут очередь!
Пришлось закругляться.
Начкар — хмурый очкастый капитан — вышагивал вдоль строя, обходя лужи. Вся его нахохлившаяся фигура — шея, втянутая в воротник, руки, засунутые глубоко в карманы куртки-американки, — излучала недовольство. За ним тащился дежурный сержант.
Выстроившаяся в ряд смена угрюмо тыкала сержанту магазины для проверки. Тот, с автоматизмом робота, вжимал пальцем верхний патрон.
— Пароль? — бросил капитан, поравнявшись с Хрюшей.
— Работа хорошая… — просипел тот.
Капитан отвернулся.
— Боеготовность я проверил, все в порядке, — доложил сержант, закончив осмотр.
Бойцы распихали боезапас по подсумкам.
— Ну да, — ухмыльнулся капитан, — только так не бывает. И рыкнул: — Фляги к осмотру!!!
Сорок с лишним зеленых армейских фляг, зашуршав «липучками», застыли, протянутые к начкару.
Тот обвел взглядом помятые физиономии новобранцев, шагнул к одному и открутил пробку. Из фляжки потянулся пар.
— Чай… — разочарованно протянул капитан. — Молодец.
Фляжка следующего зашипела у капитана под рукой.
— Тю, — оживился начкар. — Кола. Нарушаем.
— Извините, — не по-уставному пискнул новобранец.
— «Извините» в армии не существует! — успокоил начкар. — Колу в лужу, сам туда же — двадцать раз, вперед.
Загрустивший солдат перевернул флягу — шипящая жидкость плеснула на асфальт.
Сержант кивнул на будку сортира:
— Потом воды наберешь, вон кран.
Из-за угла с ревом вынырнул «нун-нун», раздвигая фарами дождь.
Сержант остановился под фонарем, расправил список, так чтобы свет падал на лист, и зачитал, кого — куда. Данька с Хрюшей попали на Восьмерку.
— Шин-гимель и Драгон в машину! Остальные разошлись по местам.
Караульные влезли в кузов. «Нун-нун» обдал солярным выхлопом и укатил, оставляя на асфальте грязный след.
Бойцы побрели к заранее обговоренным местам, откуда машина подбросит их до постов.
До ворот в парк техники Данька с Хрюшей дотопали за три минуты. Дождь вяло капал с серого ватного неба. Трепаться не хотелось. После дневной беготни все тело ныло, хотелось спать. Они облокотились на сетку забора и молча ждали.
Хрюша похлопал по карманам, выудил украденный на кухне банан. Аккуратно снял шкуру, зашвырнул ее через забор в ковш бульдозера, банан он разломил и протянул половину другу.
Данька, кивком отблагодарив, сглотнул угощение. Его собственная заначка — пачка халвы — пока грелась в наколенном кармане.
Грузовик показался на дороге и, вздымая фонтаны брызг, подкатил к ним, завизжали тормоза. Данька подтянулся, перевалился через борт и сел на жесткую скамейку. У противоположного борта сидели еще двое. Хрюша уселся у кабины и хлопнул рукой по полиэтиленовому окну, крикнув по-русски: «Поехали!» (Водилы поголовно были русские, так что Хрюша не боялся ошибиться.)
«Нун-нун» газанул, заставив пассажиров вцепиться в стойки кузова. Вскоре машина съехала с асфальта в грязь и поплыла, буксуя и взревывая. Капли дождя барабанили по брезенту. В причудливом красноватом свете габаритов из-под задних колес разлеталась грязь.
Наконец выбрались на грунтовку, и, проехав немного, водила ударил по тормозам. Все дернулись.
— Але! — возмутился один из караульных. — Людей везешь!
— Шток,[30] мля, кусмартабок,[31] мля, я цаир![32] — внятно произнес водила и завершил тираду выразительным: — Ннннах…
Новобранец заглох, озадаченный обилием непонятных междометий.
— Седьмой пост, на выход! — пролаял сидевший рядом с водителем разводящий.
Караульные с грохотом посыпались с вышки.
— Оружие на 60 градусов!
Снаружи защелкали затворы. Через минуту в кузов свалился первый и, клацая зубами, забился в угол, за ним уже лез второй, скользя по железному борту и срываясь.
Хрюша дернул его за лямки разгрузки.
— С-с-спасибо… — пробормотал солдат.
— С-са-а![33] — стукнул в окно первый.
Снова море грязи и взревывания двигателя, и крик:
— Восьмерка!
Выползли из кузова в ночь. Справа забор под прожекторами, слева — стеной роща. На обочине переминались с ноги на ногу закоченевшие караульные.
Разводящий не торопясь выбрался из кабины:
— Оружие на 60 градусов.
Стволы взметнулись вверх.
Разводящий, подсвечивая фонариком, проверил патронники. Данька с Хрюшей по команде вставили магазины.
— Вверх, налево по тропинке, — выдал целеуказание разводящий, садясь в машину. «Нун-нун» рыкнул и укатил в ночь.
Тропинка карабкалась по склону, огибая деревья. Через десяток метров поворот влево, и вот она, Восьмерка.
Пост состоял из вкопанной в землю железной конструкции и полевого телефона. Конструкция — два толстых стальных листа, загнутых буквой «с», напоминала письменный стол, с внутренней стороны в ней имелись полочки, на самой широкой помещался телефон.
Панорама с поста открывалась что надо. Внизу белела дорога, за ней высвеченный прожекторами забор, потом сплошное поле грязи и где-то метрах в трехстах — шоссе. Причем сам пост оставался невидимым за деревьями и кустарником.
— Телефон какой-то странный… — Хрюша, вытянув из «стола» телефон, изучал конструкцию, в поисках привычной рукоятки. Внезапно телефон ожил, запищал и сердито замигал красной лампочкой.
Данька снял трубку, вжал тангенту:
— Восьмой, на связи.
— Сменились там, а чего не докладываете? По губе соскучились? — зарокотал голос в трубке.
— Тут, эта… — забормотал Данька, — телефон какой-то непонятный… ручки на нем нету.
— Салаги! Кнопка там сверху! — сердито пояснил голос.
— Ага, спасибо! — Данька нащупал рядом с лампочкой кнопку.
— На здоровье.
Хрюша озабоченно осматривал окрестности.
— Сидят-то они как?
— Дык нельзя же на посту сидеть? — удивился Данька.
— Ага, и все по два часа стоят, по жизни! Ты чего, Степан, вчера призвался? На вышках и то бочки стоят, чтоб на них сидеть.
Хрюша обшарил полки рядом с телефоном.
— О! Нашел! — Он бережно извлек деревянную крышку от снарядного ящика, сунул под зад и поерзал, устраиваясь. — Давай, присаживайся.
Уселись спиной к спине, так и теплее, и наблюдать удобнее. Дождь почти перестал.
За шоссе перемигивались зелеными огоньками минаретов две деревни. Изредка проносились машины по шоссе. В тишине каждый звук, казалось, разносился на километры.
Хрюша повозился, чиркнул зажигалкой и закурил. Пахнуло едким дымом «Ноблесса».
Данька недовольно поморщился, но промолчал.
Ночной холодок лез за ворот. Согревал чай во фляжках, но ненадолго, фляжка-то пластмассовая, тепло не держит.
Вроде четыре года в Израиле прожил, а о таком холоде не подозревал. Даже той военной зимой 91-го, когда весь Гущ-Дан[34] засыпало градом по щиколотку, и то не так морозило.
…Веселая была зима. Дети с противогазами в школу ходили. В каждой квартире, по указанию службы тыла, одну комнату загерметизировали полиэтиленом и липкой лентой. В ней и отсиживались всей семьей, когда завывала за окном сирена воздушной тревоги.
Бабушка хваталась за сердце, блокаду вспоминала, дед, наоборот, спокойно читал газету, нацепив очки на противогаз. Сирены выли каждый вечер, страшно ухало где-то вдалеке, а минут через десять объявляли отбой. Вроде этим все и ограничивалось до поры, пока шальной «Скад» не сбили прямо над их улицей. Ухнуло так, что уши заложило, окна вместе с полиэтиленом вынесло напрочь, жалюзи переломало, люстры порушило, одним словом, здравствуй, жареный петух.