6

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

6

Лекок пришел. А с ним – Ипполит Мендрон[19] и Барнувен.

Мендрон, друг Лекока и Делакруа, был известным скульптором. Его работы украшали Пантеон и Люксембургский сад; он был выпускником Школы изящных искусств, участником Салона, и его одобрение послужило бы гарантией, что Огюста допустят к вступительным экзаменам. Барнувена пригласила Мари.

Для всей семьи это было необычайное событие. Папа гордился, Мари трепетала, Огюст был полон страха, а Мама радовалась. Мама считала, что голова Папы такая ужасная, что вряд ли может кому понравиться, но она была в восторге от того, что Барнувен принял приглашение Мари хотя бы под предлогом воскресного обеда в честь первой самостоятельной работы Огюста. Самой заветной мечтой Мамы было выдать Мари замуж, и хотя она предпочла бы другого жениха, не художника, но Мари была так счастлива, что она радовалась вместе с ней.

Мама одолжила у тети Терезы скатерть с салфетками и приличную посуду, та в свою очередь одолжила их без спроса у Дроллинга, который уехал на этюды в Экс, и тетя Тереза готовила и подавала обед.

Бюст установили на почетном месте в гостиной, но Огюст закутал его в мокрую тряпку и сказал, что откроет, когда наступит подходящий момент. Он надеялся, что при помощи такой уловки ему удастся пробудить к бюсту особый интерес, но все приняли его слова к сведению и не обращали на его творение никакого внимания.

Ипполит Мендрон пришел вместе с Лекоком, и его, как самого почетного гостя, усадили во главе стола, а Лекока и Барнувена по левую и по правую руку от него, чтобы ему было с кем разговаривать. Коньком Мендрона были огромные, монументальные фигуры, а сам он был похож на воробья – тонкие, слабые ноги, клювик-нос, мелкие черты лица и вдобавок непрерывный кашель и жалобы на здоровье. Он носил длинные волосы и завивал усы. На нем был красивый бархатный пиджак, под цвет глаз, и темные, почти в обтяжку панталоны, подчеркивающие худобу.

Лекок был в синем сюртуке, белом галстуке и светлом жилете, который он ухитрился тут же запачкать. Но всех затмил Барнувен. Он нарядился в черный бархатный пиджак, батистовую рубашку, широкие серые брюки и красные кожаные ботинки. Огюст заметил, как Мама вздрогнула при виде этого великолепия, словно Барнувен был невесть какой богач и не пара Мари.

А Мари оделась просто, но со вкусом, она сумела подчеркнуть нежные черты лица белым кружевным воротником, и от темно-синего платья ее щеки казались еще более розовыми. «Мари прямо хорошенькая», – думал Огюст, она была оживленной, привлекательной и ловила каждое произнесенное слово, будто это были перлы мудрости, особенно когда говорил Барнувен.

Мари сидела рядом с Барнувеном. Огюст – напротив Мари, а Папа – на другом конце стола; Мама же, хотя для нее был накрыт прибор, настояла, что будет помогать тете Терезе. Так Мама чувствовала себя уверенней, по крайней мере не скажет чего не так.

Папа был в васильковом сюртуке, и бакенбарды его были аккуратно подстрижены. Он старался не упустить ни единого слова в беседе, хотя многое было ему непонятно. Он гордился вольтеровскими креслами, которые одолжил по случаю прихода гостей, и копиями пастелей Буше и небольшими итальянскими пейзажами на стенах, тоже взятыми напрокат, – все это должно было свидетельствовать о его любви к искусству. Одно его беспокоило: во сколько все это обойдется. На обед уйдет недельное жалованье. К тому же у Барнувена был огромный аппетит и ярко выраженные республиканские воззрения. Но Барнувен любит его сына, вот и сейчас он шутливо, как всегда, посмеивается над ним:

– Наш Огюст рисует с таким пылом, будто его за это наградят орденом Почетного легиона.

Папа похвалил красивую ван-дейковскую бородку Барнувена, его отличные серые панталоны, и Мари подумала про себя, что лучше бы Папе помалкивать, – его хорошие манеры были куда хуже его самых плохих. Но Папа гордился своим пышным гостеприимством, даже если в душе он и содрогался при мысли о расходах: аппетит Мендрона не уступал аппетиту Барнувена. Папе даже пришло в голову, не явился ли этот скульптор сюда только в надежде на даровое угощение.

На Мендрона стоило посмотреть. Чем больше ему предлагали, тем больше он ел. Его голод казался неутолимым. И чем больше ел, тем больше говорил, но только не об Огюсте, а о своей работе и о Большой школе.

Мендрон без конца распространялся о тяжелой жизни скульптора, так что у Огюста разболелась голова. Мендрон говорил Лекоку:

– Скульпторы умирают с голоду. Тебе, Гораций, повезло, ты преподаешь. Как бы я хотел тоже учить, а не зависеть от всяких там покровителей, от правительств, которые без конца меняются.

– Удивительное дело, – ответил Лекок. – Я совсем не считаю себя учителем. Меня интересуют мои ученики, те, что талантливы, но я не чувствую себя их наставником. Просто я стараюсь передать им то, что знаю. Для меня это необходимость, но я не верю, что кого-то можно чему-то научить.

– А я не верю в скульптуру, – сказал Мендрон.

– Дорогой мэтр, – вмешался Барнувен, – а во что же вы верите?

Мендрон сказал:

– Справедливый вопрос, – но, вместо того чтобы ответить, обратился к Лекоку: – Гораций, а все-таки ты живешь лучше, потому что ты художник.

– О да, конечно, ведь я Рембрандт, – усмехнулся Лекок.

– Рембрандт слишком свободно высказывал свое мнение. Он был глупцом, – заявил Мендрон.

– Да, конечно, – ответил Лекок. – Все художники глупцы.

Воцарилось молчание. И тогда Огюст, у которого голова разламывалась от боли и который был теперь уверен, что Лекок и Мендрон пришли сюда, только чтобы посмеяться над ним, выпалил:

– Значит, я сумасшедший, раз хочу стать скульптором? Неужели это такая безумная идея?

– Даже если ты вложишь в камень всю жизнь и всего себя, неизвестно, добьешься ли ты чего, – ответил Лекок.

Мендрон подхватил:

– Ваяние – это самый дорогой способ зарабатывать себе на хлеб. Небо или там стог сена не могут служить вам моделью, как, к примеру, Милле. Нужны люди, а им надо платить. Ни в одном виде искусства не вкладываешь так много, а получаешь так мало.

– Вы женаты, мэтр Мендрон? – спросила Мама.

– У меня есть мать. – Впервые голос его смягчился.

Лекок сказал:

– Она совсем старенькая. И очень добрая.

– И терпеливая, – добавил Мендрон. – В теплые дни она сидит в нашем саду, полном «надежд», так я называю скульптуры, которым я отдал годы и которые так и не сумел продать. На одну глину, гипс и мрамор ушли тысячи франков, и этих денег мне никогда не вернуть. Но уж лучше ей сидеть в саду, чем в моей мастерской среди глины, гипса, отливок и инструментов. Эта моя мастерская, что кладбище. Я ведь только прикидываюсь скульптором, так же как делаю вид, что не вылезать из долгов – достоинство. Нет ничего достойного в том, чтобы быть скульптором.

Огюст онемел. Папа, наверное, думает: ну, что я тебе говорил? Значит, они считают, что у него совсем нет способностей?

Барнувен сказал:

– Мэтр, ведь вы один из наших самых уважаемых скульпторов.

– Как Карпо[20] и Бари, и им тоже приходится преподавать ради хлеба насущного, – ответил Мендрон.

– Значит, я сумасшедший, – сказал Огюст. – Но это я умею делать лучше всего другого.

Мендрон снисходительно улыбнулся.

– Это мне дороже всего! – воскликнул Огюст. – Дороже всего на свете!

– Вовсе не все мужчины женятся на девушках, в которых влюбляются, – сказал Мендрон.

Огюст выглядел совсем отчаявшимся, и тогда заговорил Лекок:

– Если вы хотите спокойной жизни, то будьте служакой, чиновником в царстве прямых линий. Но если вы хотите служить искусству, то мало одного юношеского энтузиазма, одного вдохновения, это вам не первая детская любовь. Вы готовы служить ему потому, что иначе не можете. Никто не становится художником потому, что это проще всего, а потому что иного пути для вас нет.

– Верно, – вздохнул Мендрон. Он поднялся с места. – Где же бюст?

Огюст снял влажную тряпку. Вылитый Папа! Он увидел подтверждение этому в глазах Мари, и тетя Тереза улыбалась, заранее торжествуя победу.

Мендрон и Лекок никак не выражали своих чувств. «Они созерцают, и только», – подумал Огюст.

Мендрон спросил:

– Это ваш отец?

– Да.

– Вы не вылепили бакенбардов.

– Они сюда не подходят.

– Куда-сюда? – Голос Мендрона был таким же холодным, как и его лицо.

– К античности, – сказал Огюст.

– Разве задача скульптора в том, чтобы подражать?

– Я ученик.

– Но ведь предполагается, что это ваш отец, не правда ли?

– Да.

– Тогда вам не надо было подражать. Надо было только копировать вашего отца.

– Мэтр, ну а все-таки это на него похоже? Мендрон молчал.

– Сумею я поступить в Школу? – Терять было уже нечего.

Мендрон взглянул на Лекока, затем на Барнувена. Их лица ничего не выражали. Он сказал:

– Вы работаете в манере Гудона. Вы придали голове выражение той самой хитрости, которую мы видим в бюсте Руссо. – Мендрон посмотрел на Папу. – И это до некоторой степени оправдано.

– Значит, я поступлю? – спросил Огюст и впервые за весь день улыбнулся.

– Я получил самую лучшую академическую подготовку, – сказал Мендрон. – А что толку?

– Мой дорогой мэтр, я тоже надеюсь поступить в Школу изящных искусств, – сказал Барнувен.

– Ну конечно. Все мои ученики пытаются туда поступить, – сказал Лекок. – Но некоторые все же приходят к выводу, что я прав. Дега ушел оттуда, и Фантен-Латур, Далу и Легро поступили, но продолжают оставаться и моими учениками.

Огюст заколебался. Ему страшно хотелось угодить Лекоку, но еще больше хотелось поставить на своем. Он сказал:

– Мне бы все же хотелось попытаться. Простите меня, мэтр, но я должен это сделать.

Снова наступила долгая и мучительная пауза. Огюст чувствовал, что Папе хочется что-то сказать, и он изо всех сил сдерживается. У него самого комок стоял в горле, он с трудом дышал.

Мендрон обошел вокруг бюста и заметил:

– Вы лепили объемно. Чувствуется глубина. И вы не сделали обычной ошибки скульптора-академика, для вас это не картина с обратной стороной, которую никто не видит, а скульптура. Но что касается Школы изящных искусств… – Он пренебрежительно покачал головой.

– Говорят, это самая лучшая художественная школа в Европе, – сказал Огюст.

– Да, но это школа восемнадцатого века, – пояснил Лекок, – полная всяких классических штучек.

– Мэтр Мендрон, вы порекомендуете меня туда?

– И почему это студенты задают такие трудные вопросы? – ответил Мендрон. – Если я вас порекомендую, вы, пожалуй, вообразите себя талантом, но ведь одного таланта недостаточно. Я не император, чтобы решать вашу судьбу.

– Вы объективный человек.

– Справедливый, но не объективный. Кто будет за вас платить, если вы туда поступите?

Мари уже хотела что-то сказать, когда неожиданно вмешался Папа:

– Если вы считаете, что дело того стоит, то платить буду я.

Мендрон рассмеялся:

– Я не могу, мосье, достаточно красноречиво восхвалять достоинства вашего сына. Или пообещать, что он добьется успеха. Но если он считает, что у него не меньше сил, чем у Геркулеса, тогда в Школе он получит хорошую общую подготовку.

– Значит, вы согласны меня рекомендовать?! – воскликнул Огюст.

Мендрон взглянул на Лекока – тот был в нерешительности – и затем кивнул.

– Напишите прошение о приеме, – сказал Мендрон, – а я подпишу. И уж постарайтесь написать свое имя без ошибок. Я знаю случаи, когда кандидатуры отвергали за меньший проступок.

Огюст, полный благодарности, пытался было объяснить Лекоку, что он по-прежнему ценит его наставничество, но Лекок его оборвал:

– Можете продолжать заниматься у меня, если, конечно, хотите.

– Ну конечно, хочу, мэтр, очень хочу.

– Тогда старайтесь. Работайте еще настойчивей.

– И ты мне поможешь, Папа? Папа сказал с оскорбленным видом:

– Разве я когда нарушал свое слово?

Но какие же обязательства он взвалил себе на плечи из-за этих вот прекрасных господ! Он и не представлял себе, что художники могут быть вот такими господами. Если Мари выйдет замуж за художника, то не так уж и плохо. И похоже, Мари и правда нравится этому Барнувену. Барнувен пригласил Мари покататься в экипаже в Булонском лесу, и Лекок ценит Барнувена, а стало быть, Лекок считает, что у молодого человека есть будущее.

Мама с улыбкой смотрела вслед уходящей парочке, благословляла их в душе, а тетя Тереза поблагодарила Мендрона и Лекока за их доброту и любезность. Мендрон ответил:

– Мы сочли это за честь.

А Лекок, уходя вместе с ним, впервые внимательно посмотрел на бюст и сказал:

– Очень уж античный, но по крайней мере чувствуется жизнь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.