Глава VII Придворный художник

Женитьба

Почти весь год Тициан проработал над алтарной картиной для патриция Якопо Пезаро. Как-то вернувшись под вечер из мастерской, он встретил на пороге дома перепуганную няньку и знакомого лекаря, который объявил, что Чечилия при смерти. Днем у нее началось сильное кровотечение, и пора было звать священника. Известие сразило Тициана, и он решил немедленно обвенчаться с умирающей матерью двух его сыновей. Однако вызванный из Падуи лучший специалист по женским болезням сумел принять экстренные меры, и вскоре дело пошло на поправку. Тициан не оставил мысль о женитьбе, но решил немного повременить, чтобы Чечилия окончательно стала на ноги.

Слух о предстоящей женитьбе Тициана быстро распространился по Венеции. Узнав о болезни дочери и намечаемой свадьбе, нагрянули родители невесты и жениха вместе с другими родственниками, которых разместили в просторной мастерской и у знакомых. В Пьеве остался один только мессир Грегорио, который даже ради такого события не пожелал изменять привычке и покидать родные места. Весть о женитьбе Тициана дошла и до дожа Гритти, который в качестве свадебного подарка подписал распоряжение о назначении отца жениха Грегорио Вечеллио главным управляющим серебряных и железнорудных копий Кадора. Брат невесты Маттео Сольдано получил пост наместника городка-крепости Фельтре — должность почетную и хорошо оплачиваемую из казны.

Поскольку Чечилия была еще слаба после перенесенной болезни, само венчание с разрешения церковных иерархов скромно прошло на дому в ноябре 1525 года. Обряд совершил отец Паоло из церкви Сан-Джованни Ново. Свидетелями со стороны жениха и невесты были Франческо Вечеллио и Джироламо Денте. Родители всплакнули от счастья, да и Тициан с трудом сдерживал слезы, видя бледное, без кровинки, но такое счастливое лицо ставшей бесконечно дорогой ему Чечилии. Пришло немало друзей с поздравлениями и подарками для новобрачных. По взглядам, которыми украдкой обменивались во время службы новый наместник Фельтре Маттео Сольдано и сестра жениха Катерина Вечеллио, было ясно, что вскоре быть еще одной свадьбе.

Наконец все гости разъехались, пожелав новобрачным долгих лет любви и согласия. Жизнь на Ка' Трон вновь обрела свой привычный распорядок. Домочадцы пробуждались с первыми лучами солнца, и у каждого были свои дневные заботы и обязанности до наступления сумерек. Когда малыши уже были уложены в постель, к ужину из мастерской возвращались голодные братья.

Как-то в мастерской объявился сенатор де Франчески. По его виду можно было догадаться, что пришел он с недоброй вестью. И действительно, попросив Тициана выйти наружу, чтобы не слышали ученики и подмастерья, он сказал, что друг Аурелио оказался в беде. Вызванный на днях на заседание специальной комиссии прокураторов он был уличен в серьезных финансовых махинациях и превышении власти. После многочасового допроса Аурелио был заключен в тюрьму. Поскольку бедняга занимал пост первого канцлера республики, дож распорядился не предавать дело огласке. Расследование еще не завершено, и под пыткой Аурелио отверг все предъявленные ему обвинения. Пока суть да дело, решено лишить его всех прав и привилегий и по завершении дознания отправить на вечную ссылку в Тревизо.

Весть потрясла Тициана. Ему было до боли жаль друга Аурелио, который так много доброго для него сделал, будучи правительственным чиновником, и самое главное, заказал ему «Любовь небесную и Любовь земную», которая сыграла определяющую роль в его дальнейшей творческой судьбе. Теперь он на старости лет угодил в такую беду, из которой уже не выкарабкаться. Друзья решили навестить Лауру Багаротто, жену Аурелио, и выразить ей сочувствие и дружескую поддержку. С ними вызвалась пойти Чечилия, которая хорошо знала беднягу Аурелио и ее до боли тронула беда, свалившаяся на плечи его молодой жены. Несчастной женщине выпала жестокая доля — после казни отца и дяди за измену сызнова испытать позор из-за мужа.

С наступлением жары в городе нечем было дышать. От нестерпимой духоты особенно страдала Чечилия, и Тициан решил отправить жену и детей к родителям в горы, чтобы там на приволье переждать самую жаркую пору. Франческо вызвался их проводить, чем оказал брату неоценимую услугу. Ведь помимо алтаря Пезаро предстояло закончить пятичастный полиптих для Аверольди и продолжить работу над эскизами для батальной картины. У Таксиса было нанято два просторных дилижанса, чтобы удобнее разместить всех отъезжающих, да и для подарков родне требовалось место.

С отъездом жены и детей работа в мастерской пошла еще бойчее, поскольку мастеру теперь незачем было спешить домой. Он распорядился взять на лето стряпуху, которая готовила бы на всю артель. Если с полиптихом дела складывались неплохо и весьма ощутимой была помощь смышленого Денте, то с алтарем Пезаро были сложности, и Тициану частенько приходилось задерживаться допоздна и даже оставаться на ночь в мастерской.

В конце сентября доминиканцы собора Святых Иоанна и Павла приняли решение увековечить память почитаемого святого Петра Мученика, ставшего инквизитором и убитого еретиками-сектантами в 1252 году по дороге в Милан. В соборе имелась работа на эту тему, созданная в начале XV века Якобелло дель Фьоре, но картина сильно выцвела от времени и выглядела старомодной. Был объявлен конкурс, в котором, помимо Тициана, приняли участие Пальма Старший и Порденоне. Представленные эскизы были выставлены на всеобщее обозрение в соборе. По решению конкурсной комиссии победу одержал Тициан и его рисунки были признаны лучшими. Если Пальма Старший с пониманием отнесся к такому решению, то Порденоне устроил скандал и принялся доказывать всюду, что его несправедливо обошли и что сам этот конкурс — сплошной обман, фикция, а победа Тициана на нем была заранее предрешена.

В который раз Тициану удалось доказать, кто по праву в Венеции первый художник. Теперь можно подумать о жене и детях, оставленных на попечение родителей. С первым дилижансом он отбыл из Местре в Пьеве ди Кадоре. До чего красив октябрь в горах, когда леса вокруг окрашены багрянцем, а горный воздух упоительно чист и прозрачен! За лето Чечилия окрепла и порозовела, да и малышей было не узнать. Отец Грегорио целый день был занят на новой службе, которая была ему явно по душе. Обычно молчаливый, он за ужином становился на удивление разговорчивым, держа внуков на коленях. Приезда Тициана здесь явно ждали и вскоре сыграли веселую свадьбу, выдав Катерину Вечеллио за Маттео Сольдано, так что обе семьи породнились вторично.

Год оказался знаменательным для Тициана — женитьба, рождение второго сына, выполнение всех обязательств перед феррарским герцогом, возможные заказы для мантуанского двора и победа в конкурсе на написание картины для собора Иоанна и Павла. Рождественские праздники пришлось провести в Брешии, где с помощью расторопного Джироламо Денте были внесены окончательные исправления в каждую из пяти досок полиптиха для легата Аверольди. Чтобы придать алтарному образу внушительных размеров целостность, единый композиционный настрой и общее цветовое решение, Тициан решил объединить все части полиптиха единым ночным фоном, на котором рельефно выступают фигуры в предрассветном мглистом мерцании. Помимо правой нижней части со святым Себастьяном, о котором было сказано выше, особенно впечатляет центральная доска. На ней пластичная фигура воскресшего Христа написана на фоне Брешии с ее узнаваемыми контурами, освещенной предрассветными сполохами. На левой нижней доске даны святые Назарий и Цельс в сверкающих стальных латах и молящийся заказчик Аверольди. Из верхних двух частей полиптиха наиболее удалась левая с архангелом Гавриилом, несущим благую весть и держащим в руках развернутую ленту с начертанными словами Ave gratia plena — «Славься, полная милости». Его фигура освещена изнутри ярким светом; образ же Девы Марии получился несколько статичным и менее выразительным.

Рассказывают, что, когда алтарный образ был открыт для всеобщего обозрения, присутствующие в церкви были потрясены увиденным и разразились дружными аплодисментами, словно они оказались в театре. И это не случайно, ибо Тициан проявил здесь недюжинные способности режиссера, умело строящего мизансцены и правильно расставляющего нужные акценты.

На обратном пути он вновь остановился в Тревизо, где подправил доставленное туда ранее «Благовещение» по заказу каноника собора Малькьостро, наотрез отказавшись взглянуть на завершенную работу Порденоне. Поскольку это первая, если не считать верхних створок полиптиха в Брешии, тициановская картина на благовестную тему, стоит на ней немного остановиться. Известно, что, посещая родные края, Тициан любил останавливаться по пути в городке Ченеда (ныне Витторио-Венето), где в церкви Санта-Мария дель Мескьо его привлекла картина Андреа Превитали «Благовещение». Работая над своей картиной, он имел в виду полотно бергамца Превитали, но решил композицию по-своему.

Действие у него развертывается на фоне синеющих гор и богатой растительности. Богоматерь написана стоящей на коленях в портике величественного дворца. Лик ее прекрасен. Она в ярком красном хитоне и синей накидке с ниспадающими складками. Перед ней раскрытая книга — вероятно, она читала, когда с небес неожиданно слетел на землю белокурый ангел с белой лилией в руке как символом чистоты. Позднее картина была подпорчена аляповатой дорисовкой коленопреклоненного каноника, чья фигура явно выглядит лишней.

Прежде чем покинуть Тревизо, Тициан навестил беднягу Аурелио, отбывающего наказание в ссылке. Он с трудом отыскал его на окраине города. Друг сильно сдал и жил в полном одиночестве в обшарпанном доме. От былой роскоши остались лишь воспоминания. Жена не пожелала разделить с ним участь ссыльного, но и в Венеции жить не захотела. Покинутый муж ничего не ведал о ней и о том, где теперь картина «Любовь небесная и Любовь земная». Аурелио рассказал об истинной причине своего падения и выдвинутых против него гнусных обвинений. Старик был уверен, что пострадал из-за своего открытого неприятия кандидатуры нового дожа после смерти Гримани. И когда Гритти все же оказался избранным, ему это припомнили. Сторонники избранного дожа в отместку устроили над ним позорное судилище, придравшись к мелочам и напрочь перечеркнув все былые его заслуги перед республикой. Тициану было искренне жаль несчастного и больно видеть, какие унижения теперь приходится испытывать еще недавно блестящему сановнику, которому раз в месяц надлежит являться для отметки в префектуру и запрещено покидать место ссылки. Помочь ему было нечем. С тех пор они больше не встречались.

Венецианский карнавал 1526 года на этот раз прошел без былого блеска из-за тревожных вестей, которые доходили с материка и особенно из-за Альп, где турки нанесли сокрушительное поражение войску под командованием венгерского короля, который пал на поле брани. Он приходился шурином молодому императору Карлу V Габсбургскому, и поговаривали, что само это столкновение было спровоцировано Венецией, чьи владения на материке не раз подвергались нападению из-за Альп. Но, скорее всего, здесь не обошлось без подстрекательства французов, для которых турки были слишком далеки и меньше беспокоили их, нежели живущие по соседству воинственные германцы. Над Европой нависла двойная угроза со стороны османских турок и хорошо вооруженного войска Карла V, которое состояло сплошь из немецких и испанских наемников, жаждущих наживы. Венецианской дипломатии приходилось постоянно лавировать между двух огней.

Эти новости Тициан узнавал в правительственном дворце, где ему приходилось бывать, работая над очередным портретом дожа Гритти, чья волевая натура импонировала его взглядам на саму власть, а беседы с ним помогали разобраться в непростой обстановке, царящей в мире и в самой Венеции. Но полученные знания еще больше укрепляли его в правоте сказанного Екклезиастом, что в мире «все суета сует».

В этом Тициан лишний раз убедился, узнав о печальном известии, пришедшем из портового городка Каподистрия, где 26 июня скончался Витторе Карпаччо — последний корифей славной когорты мастеров венецианской школы живописи, вписавший незабываемые страницы в ее блистательную историю. Не находя для себя значительных заказов в самой Венеции, где тон задавала молодежь, старый мастер в последние годы вынужден был работать на периферии, которая не подпала пока под влияние новых веяний и все еще придерживалась старых взглядов и вкусов.

В молодости Тициан многому у него научился, особенно улыбчивому и по-детски наивному взгляду Карпаччо на мир, его продуманным до мелочей композициям. Ему было искренне жаль художника. Каким занимательным рассказчиком и сказочником был Карпаччо! В память о нем и не забывая об обещании мантуанскому герцогу, Тициан пишет преисполненную трагизма картину «Положение во гроб» (Париж, Лувр), на которой все фигуры расположены строго по горизонтали. Такая композиция натолкнет некоторых исследователей на мысль, что художник повторяет известный римский саркофаг с изображением смерти Гектора. Действительно, композиционное сходство очевидно, но Тициан никак не мог тогда еще видеть этот барельеф, хотя к тому времени уже был хорошо знаком с образцами древнегреческой и римской скульптуры по отдельным рисункам и гравюрам.

Происходящая в Гефсиманском саду драматическая сцена написана на фоне ночного неба, освещаемого сполохами зарниц. Слева две женские фигуры, с ужасом наблюдающие за происходящим. Это убитая горем Богоматерь и поддерживающая ее Мария Магдалина в слезах. Трое учеников несут бездыханное тело Христа. Вся сцена основана на цветовых контрастах: освещенное изнутри тело и несколько приглушенные красные, голубоватые и черные одеяния провожающих Спасителя в последний путь.

Много позднее, когда Тициан будет работать преимущественно для испанского двора, он напишет на тот же сюжет еще две картины (обе в Мадриде, Прадо), в которых драматический накал достигнет наибольшего звучания. Композиция немного изменится, количество лиц, несущих тело Христа, увеличится до пяти, заметно постареет Никодим или Иосиф Аримафейский, в котором нетрудно узнать черты самого Тициана. Значительные изменения претерпевает и колорит картин. Если в первом случае это полные напряженной экспрессии тона, то в последних двух работах краски более размыты и обретают некое метафизическое звучание. Все пространство происходящего предельно ограничено, а пейзаж почти отсутствует. Действие разворачивается на фоне космического вихря.

* * *

Часто видя Тициана во дворце и зная о его встречах с самим дожем, правительственные чиновники на время отстали от художника с напоминаниями о батальной картине, и он целиком переключился на работу по завершению алтаря Пезаро, заждавшегося своего часа. За прошедшее время, как показал радиографический анализ по наложению краски, художник трижды менял композицию картины, стараясь найти решение, которое было бы отличным от композиции «Ассунты». Его усилия были наконец вознаграждены, так как удалось найти поистине новаторское решение, которое в корне меняло традиционное представление об алтарном образе с его неизменным симметрично фронтальным расположением фигур. Тициан вынужден был исходить из того, что алтарь расположен на глухой стене левого нефа, а стало быть, все входящие в храм неизбежно будут видеть поначалу несколько скошенное изображение, которое постепенно будет выпрямляться по мере приближения к образу. Поэтому он располагает все основные фигуры на картине строго по восходящей диагонали.

Как известно, левый боковой алтарь во Фрари, для которого и предназначался образ, был освящен во имя Непорочного зачатия и поэтому требовал несколько иного подхода. К тому же необходимо было успокоить высокомерного епископа Пезаро, проявившего завидное терпение не в пример другим заказчикам, особенно торопыге Альфонсо д'Эсте. Навестивший как-то Тициана в мастерской епископ не смог скрыть своего восхищения увиденным, но и не удержался от нескольких замечаний, иначе бы он не был внушающим трепет властным Пезаро. Впрочем, его замечания касались в основном порядка размещения по старшинству представителей многочисленного рода. Начав с коленопреклоненного заказчика в левом нижнем углу, Тициан помещает выше на мраморном пьедестале сидящего с Евангелием в руках апостола Петра, еще выше над ним Богоматерь с младенцем. Впечатление восхождения по диагонали усиливается не столько архитектурной аркой, которая окаймляет вместе с коринфскими капителями алтарный образ, а скорее вырастающими на фоне облачного неба в самом центре картины двумя мощными колоннами. Первая из них, находясь чуть в глубине, темнее второй, поскольку световой поток исходит слева в направлении апостола Петра и сидящей на возвышении Богоматери. Тем самым как бы очерчивается фигура неравнобедренного треугольника с диагональю направления пучка света.

По поводу этих колонн высказывались различные суждения. По мнению одних искусствоведов, это колонны от райских врат; другие считали, что колонны символизируют разрушенный храм Соломона. Несомненно, что при написании картины Тициан не раз обращался за разъяснениями к знающему теологу. Разгадка была найдена, когда алтарный образ был освящен в честь католического догмата Непорочного зачатия, о чем будет сказано ниже.

В своем «Дневнике» Санудо дал подробное описание картины, благодаря чему можно без труда определить, кто на ней изображен. Слева на коленях стоит глава рода епископ Якопо Пезаро с тонзурой на голове. Стоящие у него за спиной два пленных турка в белых тюрбанах служат напоминанием об одержанной епископом-флотоводцем в начале века победе над османским флотом. Чуть выше изображен, по всей видимости, святой Георгий в сверкающих латах. Обернувшись к пленникам, как бы приказывая им стоять смирно, святой воин высоко держит фамильный штандарт Пезаро красного цвета с папским гербом. От порыва ветра конец полотнища склоняется на левое плечо воина.

Так как церковь Фрари принадлежит францисканскому ордену, справа рядом с Богоматерью помещены святой Франциск, указывающий на сгрудившихся внизу членов семьи заказчика, и погруженный в молитву святой Антоний. Внизу первым по старшинству склонил колена Франческо Пезаро, ярко выделяясь своим пунцовым плащом из дорогой парчи, а из-за его спины с любопытством поглядывает на зрителя десятилетний племянник Никколо, которому скучновато в компании взрослых и хочется на волю к своим сверстникам. Два других брата епископа даны в одеяниях темных тонов, а последним стоит юный племянник Лунардо.

Немало времени ушло на подготовку и доставку огромной картины почти пятиметровой высоты на другой берег Большого канала к месту назначения. Согласно достигнутой договоренности между приором церкви Фрари и заказчиком Якопо Пезаро торжественное освящение алтаря состоялось утром 8 декабря 1526 года при большом стечении прихожан в день католического праздника Непорочного зачатия. Вот тогда-то и выяснилось происхождение двух мощных колонн на картине. Во время Божественной литургии под готическими сводами явственно прозвучали слова в исполнении хора мальчиков, которые и прояснили происхождение колонн: et tronus теит in columna nubis — «И трон мой средь заоблачных колонн».

Огромная картина поражает удивительно радостным жизнеутверждающим звучанием, но лишена бурного вызова, свойственного «Ассунте» с ее немного жесткой силуэтностью отдельных красочных плоскостей. Колорит «Мадонны Пезаро» отличается простыми, чистыми тонами, предельно четким ритмом и завораживающей светотеневой градацией. Построение ее композиции с введением группы заказчиков в действие картины, помещение фигуры Богоматери с младенцем как главного смыслового центра сбоку на возвышении — все это приближает самого зрителя к изображению на картине, делая его прямым участником происходящего.

Более того, действие разворачивается на земле, и лишь две колонны уходят в заоблачную высь, а потому все на картине узнаваемо и близко. Сам алтарный образ производит впечатление прорубленного в глухой стене окна, за которым находится реальный мир, а создаваемая им праздничная атмосфера звучит гимном Венеции. Отныне церковь Фрари становится хранительницей двух непохожих и различных по композиции и цветовому решению творений Тициана, ставших гордостью венецианской школы живописи.

На сей раз рождественские праздники прошли весело в кругу семьи на Ка' Трон и, как водится, с обменом подарками. У ювелира на мосту Риальто Тициан приглядел для Чечилии изумрудное ожерелье и нитку чистого жемчуга, представляя, как она будет выглядеть с этими украшениями на задуманной картине для Федерико Гонзага. Известно, что молодой Гонзага дружен с Карлом V и часто устраивает для него в Италии охоту на дичь и кабанов. По случаю наступившего нового года Федерико Гонзага получил от монарха титул герцога империи, что еще более возвысило сына над его властной матерью-маркизой.

Вероятно, Тициан уже понял, что из Феррары вряд ли поступят новые заказы после того, как там был окончательно оформлен «алебастровый кабинет», хотя еще пару картин он уже подготовил к отправке. Как сообщил посол Тебальди, его герцог по уши увяз в делах по переустройству и убранству своего дворца. Но странное поведение Альфонсо д'Эсте при расчете за проделанную работу не устраивало больше Тициана. Поэтому он все внимательнее приглядывался к его молодому племяннику в надежде через него проникнуть в тот недоступный пока мир, где еще царствует тень Рафаэля, не говоря уж о безраздельном господстве недосягаемого Микеланджело. Подняться на этот Олимп — вот его главная задача на ближайшее время, чего бы это ему ни стоило.

Триумвират

Тициана отвлекли от дел вести из Рима, где в мае 1527 года произошли трагические события, вошедшие в историю под названием «разграбление Рима» (буквально «римский мешок» — sacco di Roma). Накануне между французским королем Франциском I и германским императором Карлом V, этими заклятыми врагами, было достигнуто временное перемирие, пока осторожный папа Климент VII вел двойную игру. Видя, как сгущаются грозовые тучи на политическом небосклоне, Венеция предпочла остаться в стороне, придерживаясь политики невмешательства. Новому главнокомандующему армией Франческо Мария делла Ровере было дано указание ни во что не встревать и неусыпно следить за любыми перемещениями иностранных войск по итальянским землям.

Не получая в течение многих месяцев довольствие, изголодавшиеся немецкие ландскнехты и испанские наемники с нескрываемой злобой и завистью смотрели на папский Рим с его несметными богатствами. Имперская казна истощилась из-за нескончаемых войн, которые вел Карл V, стремясь расширить свои владения. Тогда, чтобы расплатиться с войском, было решено отдать Вечный город на разграбление солдатне. Как свидетельствуют очевидцы, в предвкушении богатой добычи в Рим вошли отряды голодных наемников под командованием вояки-герцога Карла Бурбонского. Тут же начались массовые бесчинства, резня и грабежи. Малочисленное подразделение швейцарских гвардейцев было смято и обезоружено. Немецкие ландскнехты, в основном лютеране, ворвались в собор Святого Петра, где ими были зверски убиты свыше пятисот укрывшихся там прихожан. Затем головорезы штурмом взяли Ватиканский дворец. Воинствующие фанатики нацарапали кинжалами имя Лютера на стенах, расписанных фресками Рафаэля, круша и корежа на своем пути все, что попадало под руки. Насмерть перепуганный папа Климент VII вынужден был со свитой спасаться бегством и укрыться в замке Сант'Анджело. Когда из аркебуза был убит предводитель погромщиков, бесчинства приняли еще более ожесточенный характер. Позднее хвастливый Бенвенуто Челлини приписал убийство Карла Бурбонского себе.[64]

Испанских наемников меньше всего занимали религиозные вопросы — их целью был только грабеж. Чтобы поживиться богатой добычей, они врывались в дома римских патрициев, оставляя после себя кровавый след. При дележе добычи часто происходили стычки между немецкими и испанскими солдатами, которые заканчивались поножовщиной. Город пылал в огне пожаров, на улицах валялись трупы убитых, которые некому было убирать. Нависла угроза смертоносной эпидемии чумы. В ходе невиданной по жестокости резни погибло свыше 15 тысяч римлян. Повсюду были лужи крови вперемешку с потоками вина из разграбленных винных погребов. К вечеру багровые лучи заката еще более усугубляли это кровавое зрелище, придавая ему апокалиптическую окраску. Нечто подобное Вечный город уже испытывал в далекие времена нашествия варваров-язычников. Нынешние варвары, уже христиане, оказались не менее кровожадны, и это особенно удручало.

Наконец армейскому начальству удалось взять под контроль положение в городе и навести хоть какой-то порядок среди протрезвевшей и уставшей от бесчинств и пьянства солдатни. Начался постепенный отвод войска на прежние позиции. Папа Климент смог, наконец, покинуть Сант'Анджело и вернуться в разграбленный и загаженный Ватиканский дворец. А Рим долго еще не мог оправиться и прийти в себя от пережитого кошмара.

В Венеции стали появляться первые беженцы и очевидцы страшной резни, которым удалось чудом вырваться из «римского мешка». Среди них были художники и литераторы. Писатель Паоло Джовио, находившийся в папской свите, немало поведал о тех событиях. В частности, от него стало известно, как, схватив по чьей-то наводке венецианского купца Бароцци, испанские солдаты потребовали у него тысячу дукатов, пытая пленника огнем и железом. А художник Перин дель Вага с трудом отбил свою дочь от пьяных насильников, найдя спасение в одном из подвалов. Гибли в основном старики и дети, которых изуверы забавы ради сбрасывали с моста в Тибр, чьи воды окрасились кровью.

Стало известно, что оказавшаяся в те трагические дни в Риме Изабелла д'Эсте успела в последний момент выскочить через потайной ход из фамильного дворца, куда ломилась пьяная ватага грабителей, а в соседнем женском монастыре другие солдаты насиловали подряд всех монахинь. Волевая мантуанская маркиза не дрогнула, оставаясь верной своей натуре перед лицом смертельной опасности. Убегая из города, ей удалось перекупить у торговцев краденым всего за пятьсот дукатов великолепные фламандские шпалеры, две из которых сотканы по рисункам Рафаэля. Как преданный слуга, мантуанский посол Малатеста в стремлении защитить доброе имя своей патронессы заявляет всюду, что Изабелла д'Эсте успела якобы оповестить папу Климента о своих «случайных» трофеях. Но обескураженному всем происшедшим и молящемуся о спасении понтифику сейчас явно не до этого. Говорят, что он уже направил доверенное лицо для переговоров к Карлу V.

Среди беженцев первым объявился в лагунном городе давнишний приятель Себастьяно Лучани, которого теперь величают Дель Пьомбо. Таким необычным прозвищем он обязан своей новой должности хранителя свинцовой папской печати (ит. piombo — свинец), которую получил вместе с монашеской рясой в благодарность за удачный портрет папы Климента VII. В Риме он пользовался большой известностью и водил дружбу с самим Микеланджело. А недавно, как он сам похвалялся среди друзей, отказался от выгодного заказа на написание большой алтарной картины для собора в Нарбонне на юге Франции, поскольку настоятель предложил несколько меньше затребованной им суммы в тысячу дукатов.

Когда Тициан услышал об этом, ему стало не по себе. О таких гонорарах он мог мечтать разве что во сне. Ведь монахи-доминиканцы посулили ему всего-то сто дукатов за огромную картину «Смерть святого Петра Мученика», над которой ему приходится трудиться денно и нощно в поте лица. Живущий бобылем Дель Пьомбо может позволять себе такие выкрутасы, а ему нужно содержать семью, а вскоре, возможно, и помогать престарелым родителям. О нет, необходимо предпринять что-то существенное, дабы более весомо заявить миру о себе как художнике!

Именно Дель Пьомбо познакомил Тициана с недавно объявившимся в Венеции известным литератором Пьетро Аретино, который поселился в одном из дворцов у моста Риальто и зажил на широкую ногу. В городе о нем идет молва как гостеприимном хлебосольном хозяине и занимательном собеседнике, но двери аристократических домов для него пока закрыты. Всем памятны его пасквили и непристойные сочинения, а особенно последний громкий скандал, вызванный появлением сборника «Позы» из двенадцати эротических стишков, сочиненных им к порнографическим рисункам Джулио Романе. О них имеется шутливое упоминание Пушкина в одном из писем из южной ссылки, написанном в ноябре 1823 года. Последняя проделка Аретино переполнила чашу терпения папского двора, и наглый памфлетист и охальник был изгнан из Рима, а издавший всю эту похабщину гравер и типограф Раймонди чуть не угодил за решетку. Можно сказать, что Аретино счастливо отделался, укрывшись на время в Мантуе, но он и там принялся за свое и не сумел ужиться.

Зашедший в мастерскую сенатор де Франчески в разговоре коснулся этой темы, широко обсуждаемой в венецианских салонах. Он порассказал немало любопытного о скандально известном литераторе. Своим теперешним обоснованием в городе Аретино всецело обязан дожу Гритти, который в пику нелюбимому им папе Клименту решил приютить гонимого литератора, дабы показать всему миру, насколько Венеция самостоятельна и свободна в любом своем решении. Но пока что дож присматривается к памфлетисту и от встречи с ним воздерживается.

Римский урок пошел Аретино на пользу, и теперь он шлифует свое перо в эпистолярном жанре и сочинении трагедий. Видимо, шумный успех «Софонисбы» Триссино оказался заразительным. Но главное для него — публицистика, которая приносит немалый доход. А Венеция с ее обилием издателей и типографов — идеальное место для любого литератора, обуреваемого жаждой славы и денег. Он уже успел заручиться поддержкой со стороны преуспевающего издателя Франческо Марколини. Их теперь водой не разольешь. Этот проныра Марколини, увы, не чета покойному Мануцио. Он ничем не гнушается, лишь бы заработать.

Сумев собрать через своих платных агентов, а их у него немало в разных городах, компрометирующий материал на какую-нибудь из влиятельных особ, — а кто сегодня безгрешен? — Аретино строчит письмецо, угрожая адресату обнародованием его неблаговидных делишек. Как правило, шантаж удается, и в качестве отступного писатель получает от своей жертвы не только звонкую монету, но и всякого рода ценные подношения в виде персидских ковров, дорогих тканей, столового серебра и драгоценных украшений, вплоть до присвоения ему громких титулов и назначения пожизненного пенсиона. Отныне себя самого он называет «бичом князей» за свои филиппики против властей предержащих. Как ни странно, но это самоназвание прижилось и нашло широкое распространение, хотя так называемый «бич» кормится подачками все тех же «князей». Видя, сколь значимо и действенно его слово, он вконец потерял голову и, подписывая свои послания, стал называть себя ни мало ни много «божественным».

Пьетро Аретино появился на свет в семье сапожника и шлюхи в 1482 году в городе Ареццо, которому обязан своим прозвищем. Рано оставив неласковый отчий кров, он прошел свои жизненные «университеты», скитаясь по Италии и испробовав сотни профессий, порой не самых респектабельных, пока не взялся за перо. Едкого слова Аретино боялись как огня. Жители его родного города, дабы уберечь себя от злобных эпиграмм и разоблачительных пасквилей, решили даже заказать папскому художнику Дель Пьомбо портрет писучего земляка. По свидетельствам очевидцев, портрет явно удался художнику, сумевшему проявить себя подлинным виртуозом в использовании шести или семи оттенков черного цвета при написании парчового камзола и бархатного жилета, отороченных серебристым лисьим мехом и белоснежным кружевом жабо. Освещенное изнутри одутловатое лицо выражало достоинство и самоуверенность писателя, считавшего себя живым классиком. Кто-кто, а Дель Пьомбо был мастером угождать лестью портретируемым лицам — недаром папа Климент одарил его за свой портрет выгодной должностью. Как позже станет известно, после смерти известного земляка, наводившего на всех страх, аретинцы, не раздумывая, вынесли его портрет из муниципального дворца.[65] О дальнейшей судьбе картины сведений нет.

Слава пришла к Аретино в Риме, где его пасквили наводили ужас на многих патрициев и потешали простой люд. Рядом с площадью Навона у дворца Браски на углу до сих пор стоит обрубок древней статуи, прозванной римлянами Пасквино, к которой возлагаются разного рода разоблачительные послания в стихах и прозе. Отсюда и появилось слово «пасквиль». Традиция сохраняется поныне — римляне любят позлословить по поводу нравов или порядков в их городе.

Рассказ друга вместе с предупреждением о том, что Аретино ничего не делает бескорыстно и не гнушается ничем, добиваясь своего, подействовал на Тициана, и он всячески уклонялся от настойчивых приглашений Дель Пьомбо навестить литератора, который высоко отзывается о его искусстве. Правда, в глубине души Тициан понимал, что именно такой человек, имеющий дело с высшим светом, нужен ему сейчас позарез.

Начавшийся год принес печальное известие о смерти во французском городе Блуа незабвенного друга Андреа Наваджеро, который находился там с деликатной дипломатической миссией. Ведь именно благодаря ему Тициан отклонил тогдашнее приглашение из Рима. И как бы сложилась его жизнь там, не прислушайся он к мудрым советам Наваджеро? А вот Бембо, через которого и пришло приглашение поработать на папский двор, теперь займет место покойного друга и станет главным историографом Венецианской республики и хранителем библиотеки святого Марка, называемой Марчана. Он постарел, но продолжал вести бурную светскую жизнь, хотя, говорят, вот-вот будет возведен в сан кардинала. Пока же стареющий Бембо отпустил себе длинную бороду, что никак не вяжется с будущей кардинальской шапочкой.

Как-то тихо и незаметно ушел из жизни и Пальма Старший. На его похоронах Виоланты не оказалось. Говорили, что она с мужем и детьми обосновалась где-то под Флоренцией. Вскоре родственники покойного попросили Тициана дописать картину Пальмы, оставленную им незавершенной на мольберте. Памятуя о прежней дружбе, Тициан согласился, но отверг всякие разговоры об оплате, отдав тем самым последний долг памяти старого товарища и замечательного живописца, которому когда-то он попортил немало крови, назойливо ухаживая за его юной дочерью.

Себастьяно Лучани, сиречь Дель Пьомбо, закатил пышную свадьбу своей сестре. Отказывать другу было нельзя, и Тициан отправился на банкет, на котором и произошло его первое знакомство с Аретино. Впечатление было не из лучших. Перед ним предстал довольно грузный человек лет сорока в не по возрасту ярком одеянии. Последовало вялое пожатие влажной толстопалой руки с нанизанными перстнями и кольцами. Голос низкий с хрипотцой и характерным тосканским акцентом, в котором звук «к» произносится с придыханием как «х». Особенно поразило выражение его лица, в котором было что-то хищное, звериное — то ли от лисы, то ли от волка.

Когда гости уселись за стол, Тициан оказался напротив Аретино и мог видеть каждое его движение. Тот много пил и жадно ел, то и дело облизывая толстые пальцы. Забыв, видимо, по какому поводу собралось застолье, Аретино завладел общим вниманием и долго рассказывал о смерти своего друга Джованни Медичи, двоюродного брата нынешнего папы, который по праву обрел славу отважного предводителя «Черных банд» (Giovanni delle bande nere). В отличие от своих коварных сородичей Джованни Медичи был честным и бесхитростным политиком, стоящим на страже интересов родной Флоренции. Будучи тяжело ранен под Феррарой осколком снаряда (уж не выпущенного ли ненароком из любимой пушки Альфонсо д'Эсте? — мог подумать Тициан), он стойко держался и не пикнул, когда хирург отпиливал ему ногу, пораженную гангреной. Прежде чем испустить дух, он успел проститься с сыном Козимо. Никто из сидящих за столом не отважился прервать этот явно не к месту затянувшийся рассказ, преисполненный патетики и драматизма. Рассказчик показал себя незаурядным актером, хорошо владеющим искусством приковывать к себе внимание слушателей посредством жестов и модуляций голоса.

Через несколько дней посыльный принес приглашение на товарищеский ужин — как было подчеркнуто, в исключительно мужской компании. Делать было нечего, пришлось идти. Вот и старинный дом в приходе святого Иоанна Златоуста, принадлежащий обедневшему аристократу и посредственному литератору Боллани, в котором новый постоялец снимал три этажа с видом на Большой канал. Встреченный слугой в ливрее, Тициан уже в передней услышал зычный с хрипотцой голос хозяина, спускающегося по лестнице, чтобы поприветствовать дорогого гостя. Аретино встретил Тициана столь подчеркнуто радушно, словно всю жизнь был с ним на дружеской ноге. В зале, сплошь устланном персидскими коврами и украшенном напольными светильниками из цветного муранского стекла, чей свет отражался в огромных тусклых зеркалах, были и знакомые Тициану лица.

Вероятно, накануне раута Аретино специально побывал во Фрари и тут же завел разговор об «Ассунте» и «Мадонне Пезаро», так что автору пришлось терпеливо выслушивать хвалебные отзывы собравшихся гостей и вежливо улыбаться в ответ. Хозяин дома познакомил Тициана с недавно прибывшим из Рима скульптором и архитектором Якопо Тати, прозванным Сансовино в честь его учителя, знаменитого флорентийца Андреа Сансовино. Тот признался, что, оказавшись в Венеции, пока не видел еще ни одной его работы, но слышал о них много лестного в Риме и во Флоренции. В ответ Тициану пришлось пригласить к себе в мастерскую Сансовино, а заодно и Аретино. Это первое знакомство вскоре вылилось в дружбу, которая будет связывать их в течение тридцати лет, и со временем их триумвират станет определяющим фактором дальнейшего развития венецианской культуры и искусства.

Судьба распорядилась так, что Аретино и Тициан оказались рядом в нужное время в нужном месте. Несмотря на различие между ними, они нуждались друг в друге, и обоим были отнюдь не безразличны слава и деньги. Тициан не разделял тяги нового друга к чрезмерной роскоши, поражаясь, откуда это у человека, вышедшего из низов. Его не могли не раздражать цинизм и неразборчивость Аретино в амурных делах. Но он нуждался в нем и прежде всего в его связях с власть имущими. А вот к себе домой на Ка' Трон он ни разу его так и не пригласил, оберегая свою Чечилию от грубости и цинизма.

Тициан чувствовал, что только из-за своей врожденной деликатности жена ни разу не упрекнула его, когда он засиживался допоздна в компании Аретино. Тот любил перед обильным застолием почитать друзьям новые страницы из будущей книги «Рассуждения», в которой пожилая проститутка Нанна обучает дочь Пуппу премудростям своего ремесла. Как ни забавны были сочиненные Аретино сцены из народной жизни, написанные образным языком с использованием крепких словечек и описанием некоторых откровенных сцен любви, Тициану в голову не могло бы прийти пересказывать их Чечилии.

Со временем их дружба стала еще более тесной. Тициану пришлось однажды стать крестным отцом одной из дочерей Аретино. Отец решил им дать довольно странные имена — Адрия, указывающее на место появления на свет, и Австрия, поскольку у него установились теплые отношения с тамошним правителем. В своих письмах литератор стал по-простецки называть художника кумом. Матерью первой девочки была одна из сожительниц Аретино, некая Катерина Санделла, которая держалась в тени и на людях не показывалась. Кто был матерью второй его дочери, и вовсе неизвестно. Как ни странно, но прожженный циник Аретино оказался на редкость нежным и заботливым отцом. В одном из писем к другому своему куму, Дель Пьомбо, он признается, что с годами становится сентиментальным и ради «слезинок» своих крошек готов принести себя в жертву со всеми потрохами.

Одно время он был сторонником короля Франции Франциска I и упросил Тициана написать с медали Челлини портрет короля, который отослал в Париж, получив за него в дар массивную золотую цепь. Но, не дождавшись от Франциска других благодеяний, охладел к нему. В своих далеко идущих планах Аретино вступил в переписку с живущим в Константинополе крупным коммерсантом Альвизе Гритти, внебрачным сыном дожа, который водил дружбу с главным визирем двора султана Сулеймана II. Завязалась скрытая игра правительства республики Святого Марка с Гритти-младшим, которому посредством обмена письмами с литератором удавалось сообщать кое-какие сведения о состоянии и перемещениях турецкой армии и флота. Говорят, что дож с пониманием относится к роли Аретино в этом деликатном деле и в знак благодарности обещал примирить его с папой Климентом. Но во дворце пока не принимает.

Тициан отлично понимал противоречивую натуру Аретино. В этом не умолкающем ни на минуту самовлюбленном человеке его многое раздражало, но привлекали оптимизм, жизнелюбие и постоянная готовность к любым активным действиям. Он не был склонен к рефлексии, и в его голове роились тысячи идей, которые тут же выкладывались собеседнику или выплескивались на бумагу в письмах, стихах и прозе. Тициан ценил отношение писателя к искусству и прислушивался к его суждениям, нередко более разумным, чем разглагольствования того же знатока Микьеля. Свое представление о литераторе Тициан не единожды выразил на холсте. Первый портрет Аретино он написал по заказу его друга издателя Марколини (Нью-Йорк, собрание Фрика). Великолепен другой портрет Аретино (Флоренция, галерея Питти), который экспонировался весной 2005 года в Москве в ГМИИ имени Пушкина. Это настоящее пиршество богатейших оттенков красного бархата, парчи и атласа в костюме писателя. В отличие от упомянутого портрета кисти папского художника Тициан при использовании множества вариаций красного, чуть ли не кровавого цвета подчеркнул ненасытность плотоядной натуры писателя и его жизнелюбие.

Его мощная фигура, заполняющая почти все пространство холста, полна такой энергии, что изображение вот-вот вырвется наружу за рамки картины. Говорят, поначалу подаренный автором портрет не очень понравился Аретино, и он даже посетовал, что золотая цепь, подарок короля Франциска I, слабо выделяется на красном камзоле. Правда, потом признал, что портрет «дышит всеми своими фибрами». А вот его бывший товарищ Никколо Франко в одном из сонетов поразился способности Тициана выразить с такой беспощадностью на небольшой плоскости полотна «все бесчестие нашего века» (tutta l'infamia delta nostra etate):

В портрете этом лести нет ни грана.

Вся сущность Аретино без прикрас —

Его бесчестье миру напоказ,

Что лишь под силу кисти Тициана.[66]

Рыжий красавец Сансовино мало чем отличался от Аретино. Он был так же остер на язык, как все тосканцы, так же любвеобилен, но выше всего в жизни ценил искусство. Благодаря содействию Тициана и сенатора де Франчески он получил звание proto, то есть главного архитектора Сан-Марко с годовым жалованьем в сто золотых дукатов, и уже приступил к работе над проектом здания фундаментальной библиотеки Марчана. А недавно ему дано дожем задание подумать о перепланировке всей площади Сан-Марко для придания ей более торжественного облика.

Как-то после очередной пирушки Аретино предложил обратиться к мантуанскому герцогу Федерико Гонзага, через которого можно проникнуть в окружение Карла V. Он надеялся с помощью Тициана вновь наладить с герцогом добрые отношения, подпорченные из-за посвященного ему однажды поэтического послания. Разнюхав о любовной интрижке герцога с одной замужней придворной дамой и желая по привычке извлечь для себя из этого определенную выгоду, Аретино завуалированно написал в своем посвящении герцогу:

Пусть дойдут до Вашего слуха

Эти стихи из одной поэмы,

Названной честно «Вечная шлюха» —

Чарам ее подвластны все мы.

Но он явно переусердствовал и недооценил Федерико Гонзага, который понял намек и тут же отказал в гостеприимстве наглому рифмоплету. Но, видимо, чтобы обезопасить себя от дальнейших поползновений со стороны Аретино, решил назначить ему пожизненный пенсион.

Теперь случай представился превосходный, и доброе письмо герцогу было бы весьма кстати. Дело в том, что император Карл V задумал устроить себе торжественную коронацию на итальянской земле, являясь правителем Священной Римской империи. Но после грабежей, бесчинств и кровопролития в дни майской трагедии в Риме он счел неподходящим для такого случая Вечный город и выбрал Болонью, у которой издавна были натянутые отношения с Ватиканом. После полученного урока во время памятного «римского мешка» папа Климент стал почти ручным. К тому же император пообещал свою малолетнюю внебрачную дочь в жены племяннику папы Алессандро Медичи, изгнанному из Флоренции, а также свою всемерную поддержку для его возвращения в родной город, находящийся пока в руках противников Медичи, которых негласно поддерживают Венеция и Франция, с чем Карл V не может смириться.

Изгнавшие из города ненавистных тиранов флорентийцы начали готовиться к обороне. Руководить всеми фортификационными работами правительство Флорентийской республики поручило Микеланджело. Великий мастер, воспользовавшись давним приглашением Альфонсо д'Эсте, специально посетил Феррару для изучения ее богатого опыта в деле возведения оборонительных бастионов. В благодарность за гостеприимство Микеланджело преподнес феррарскому герцогу великолепный рисунок на картоне «Леда» и тогда же увидел его портрет с любимой пушкой работы Тициана.

С подачи Аретино и под его диктовку письмо Тициана в Мантую было отправлено 22 июня 1527 года. По совету друзей с ним в качестве подарка герцогу были отосланы две картины: портрет самого Аретино, который позднее был утерян, и портрет «Мужчины с перчаткой». Считалось, как уже было сказано, что на картине изображен Джироламо Адорно, покойный поверенный в делах императора Карла V в Венеции. В отосланном письме говорилось: «Мне известно, насколько Ваша Светлость любит живопись и способствует ее славе… Хотя эти мои подарки, возможно, и не достойны столь знатного синьора, осмелюсь просить принять их как знак высокого уважения и доверия к Вам Тициана».[67]

Не прошло и двадцати дней, как последовал ответ герцога: «Я получил две прекрасные картины, которые Вам было угодно преподнести мне в дар. Это Ваше подношение поистине оказалось весьма желанным. Мне давно хотелось иметь какую-нибудь работу, сотворенную Вашими руками. Я знаю, сколь Вы превосходны в искусстве живописи. Мне вдвойне приятно потому, что Вы любезно прислали портреты двух людей, которые всегда были мне дороги. Но они мне одинаково дороги и сегодня». В заключение Федерико Гонзага заявил, что только мать-природа способна вступить с художником в состязание, надеясь сотворить нечто лучшее, и вновь повторил свое приглашение посетить Мантую в любое удобное время.

Подсказанная Аретино затея удалась на славу. И ободренный друзьями Тициан стал готовиться к поездке. По пути он решил остановиться на пару дней в Ферраре по просьбе герцога, который снова нуждался в его помощи по дальнейшему оформлению своего дворца, а также умолял завершить наконец работу по исправлению «Празднества богов».

В гостях у Гонзага

Тициан был немало наслышан о новом, успевшем уже возмужать правителе Мантуи Федерико Гонзага. Оказавшись десятилетним мальчиком со своим дядей Альфонсо д'Эсте в Риме, он был насильно оставлен там как заложник папой Юлием II, который ничем не гнушался и готов был на все, лишь бы заставить Мантую вступить в Камбрейскую лигу против Венецианской республики. Чтобы вызволить сына из плена, маркиз Франческо II Гонзага был вынужден согласиться на предложение папы, за что затем поплатился жизнью.

Как рассказывают, само это пленение пошло подростку на пользу. Папа Юлий полюбил смазливого пухленького мальчика, неизменно сажая его за свой стол во время трапезы, что вскоре стало причиной возникших слухов, весьма нелицеприятных для старого понтифика. Зато при его посредстве Федерико был приближен к кругу Рафаэля, где узнал много для себя полезного. А недавно по совету мантуанца-литератора Кастильоне он выписал из Вечного города ученика Рафаэля — архитектора и живописца Пиппи по прозвищу Джулио Романо, которого помнил еще по дням, проведенным в Риме. Теперь он возлагает на него большие надежды по благоустройству и украшению Мантуи, как бы вступая в соперничество со своей матерью Изабеллой д'Эсте, которая очень ревниво относится к новому увлечению сына и не желает уступать даже ему пальму первенства, стремясь сохранить за собой славу самой знаменитой в Европе покровительницы искусств.

Многое порассказал Тициану о Федерико Гонзага венецианский стряпчий Брагино Кроче, который, в отличие от посла Малатесты, не был стеснен дипломатическими рамками и говорил с художником предельно откровенно. Повидав на своем веку множество людей, он хорошо изучил амбициозную натуру своего работодателя, возомнившего себя Бог весть кем, а ныне живущего под каблуком замужней придворной дамы Изабеллы Боскетти. Эта предприимчивая особа успела прижить от герцога внебрачного ребенка. Она-то и является препятствием планам маркизы-матери оженить сына. Только под угрозой, что завещание будет пересмотрено в пользу младших братьев Луиджи и Ферранте, строптивый Федерико был вынужден уступить, дав согласие на брак с Джулией Арагонской, дочерью неаполитанского короля. Однако коварной Боскетти удалось раздобыть сведения о том, что юная неаполитанская избранница бесплодна, и брачная сделка не состоялась. Федерико Гонзага опять принялся за старое, ведя разгульную жизнь и соря деньгами направо и налево, даже не считая нужным отчитываться перед матерью за свои действия. Последнее особенно заинтересовало Аретино и Тициана в рассказе стряпчего.

По рисункам, сделанным ранее в Ферраре, Тициан почти закончил портрет новоиспеченного мантуанского герцога, изобразив его с соколом в руках (США, Омаха, Музей искусств). Но ему недоставало пока главного — выражения глаз портретируемого. Нужно было во что бы то ни стало снова увидеть модель. Через того же герцогского стряпчего ему стало известно, что волевая Изабелла д'Эсте добилась своего. Уже официально объявлено о помолвке Федерико Гонзага с Марией Палеолог, пьемонтской принцессой Монферрато, ведущей происхождение от византийского княжеского рода, с которым породнился и великий князь Московский Иван III. Но случилось невероятное — возможно, снова не обошлось без дьявольских козней все той же неугомонной Боскетти. Накануне помолвки невеста скоропостижно умирает. После положенного в таких случаях траура освободившаяся вакансия занимается младшей сестрой покойной Маргаритой Палеолог. Одержав победу над коварной противницей, маркиза обрела уверенность, что династия Гонзага будет продолжена. Ведь два других ее сына — священнослужители, давшие обет безбрачия. Прибывший из Рима архитектор Джулио Романо уже приступил к возведению нового дворца для молодоженов.

Все эти перипетии с обручением дали Тициану возможность не спеша написать другой, более подходящий для предстоящего торжественного бракосочетания портрет Федерико Гонзага почти что в рост с его любимой болонкой (Мадрид, Прадо). Позднее появится еще одно изображение герцога в латах, которое очень понравится его обожаемому благодетелю Карлу V, когда он в очередной раз посетит Мантую.

Поразительный по тонкости исполнения мадридский портрет занимает особое место в галерее придворных портретов кисти Тициана. Главное, что в нем впечатляет, — монументальность фигуры мантуанского герцога и его величественная поза, скульптурно выступающая на затемненном фоне. Многое может поведать о человеке это ярко освещенное лицо, красиво обрамленное темной бородой. Выразительный взгляд отражает волю, достоинство, но также едва скрытое самодовольство и безразличие к окружающим. При сравнении этой работы с написанным ранее портретом Альфонсо д'Эсте с любимой пушкой нетрудно понять, что даже поразительное мастерство исполнения не может скрыть того, насколько властный дядя и его самоуверенный племянник духовно чужды художнику. Тициан одарил их бессмертием, но чувства свои оставил при себе.

Оказавшись в Ферраре, он не стал посвящать герцога в свои дела с его племянником, зная, сколь ревниво тот относится к Мантуе и ее возвышению благодаря дружбе Федерико Гонзага с Карлом V. Но перед отъездом он все же поделился с Альфонсо д'Эсте своим давним желанием побывать в Мантуе. Герцог тотчас позвал секретаря и продиктовал письмо сестре и племяннику, не скупясь в словах о Тициане на громкие эпитеты, но попросил их не задерживать художника, который нужен ему самому. В распоряжение дорогого гостя был предоставлен добротный экипаж, но при условии, что на обратном пути он завернет в Феррару.

По накатанной дороге, обсаженной с обеих сторон вековыми платанами, Тициан спокойно добрался до Мантуи. Его взору предстала необычная картина озерного края, где на небольшом пятачке земли вырос город. Видать, не от хорошей жизни его основателям пришла в голову мысль выбрать для поселения гнилое болотистое место с низкими топкими берегами, заросшими тростником и ракитами, в окружении трех озер и реки Минчо. Здесь в пору весеннего половодья в город попадешь только на лодке.

Тициан подъехал на закате, когда над городом стояла туманная завеса болотных испарений. В этих краях в первом веке до нашей эры родился Вергилий; это случилось в городке Пьетоле, приютившемся на холмах неподалеку. Но Мантуя обрела широкую известность не из-за великого поэта античности, а благодаря правящей там с XIV века династии Гонзага и особенно маркизе Изабеллы д'Эсте, которая обрела европейскую славу. О ее богатейшей коллекции живописи и скульптуры ходили легенды, и Тициан давно был о ней наслышан. Итальянские династии Гонзага, д'Эсте и Монтефельтро превратили небольшие города Мантую, Феррару, Урбино в подлинные центры ренессансной культуры, где работали великие мастера. Эти островки культуры стали своеобразным камертоном, способствовавшим утверждению по всей Италии художественных тенденций и вкусов, которые оказали влияние и на воспитание широких масс.

Сразу же по прибытии художника препроводили в мрачный и неприветливый с виду дворец Кастелло ди Корте, где он был представлен маркизе и ее сыну-герцогу. Изабелле д'Эсте было около пятидесяти, но полнота при небольшом росте делала ее похожей на колобок. Тициана поразили ее живые, не по возрасту лучистые глаза, совсем непохожие на сонный взгляд сына. Эту особенность он выразит позднее в ее портрете (Вена, Музей истории искусств), на котором рыжеволосая маркиза предстала значительно помолодевшей в изысканном одеянии и входившем в моду тюрбане. Такая деталь не случайна — художник тем самым подчеркнул, что Изабелла д'Эсте была не только прославленной собирательницей произведений искусства, но и признанной законодательницей европейской моды. На миловидном лице запечатлено нескрываемое изумление и чуть ли не испуг от того, что волшебная кисть художника вернула ей давно утраченную молодость.

Она, вероятно, действительно робела в присутствии высокого и красивого официального художника Венеции. Не будучи уверена в его великодушии, маркиза предложила в качестве образца свой портрет, довольно посредственно написанный лет двадцать назад болонским живописцем Франча. При этом она почему-то не показала известный леонардовский набросок. Воспитанный Тициан не мог отказать ее странной просьбе, пообещав принять во внимание работу болонца, которая в дальнейшем ему так и не пригодилась.

Во время своего недолгого пребываания в Мантуе Аретино не единожды встречался с маркизой и дал ей несколько советов по поводу приобретения некоторых картин. В своих письмах он дает ей убийственную характеристику, называя «до неприличия безобразной» и «архибезобразно нарумяненной» дамой с отталкивающими «эбонитовыми зубами» и «желтыми ресницами».

В кругах художников было известно, сколь маркиза привередлива и придирчива к работающим на нее мастерам. Не исключено, что Леонардо, работая над ее портретом, не выдержал капризов знатной заказчицы и сбежал из Мантуи, так ни разу и не откликнувшись на слезные послания маркизы ему вдогонку. Так же поступил и Эрколе Роберти, с таким блеском проявивший себя в Ферраре, работая на ее деда Борсо д'Эсте. Не повезло в общении с ней и Перуджино, в работах которого многое не устроило разборчивую маркизу. Она осталась недовольна и своим портретом, написанным Мантеньей, отдав предпочтение работе Джованни Санти — заурядного живописца, обретшего известность лишь из-за того, что он был отцом Рафаэля. Отказался от ее заказа и Беллини, против которого оскорбленная маркиза затеяла чуть ли не судебную тяжбу.

Напористости, требовательности и придирок суетливой заказчицы не выдерживали многие приглашенные мастера. Единственным, кто оставался ей предан до конца, был Мантенья. Несмотря на сварливый характер и неуживчивость, он полвека был придворным художником семьи Гонзага и своим искусством навеки прославил знатных заказчиков и их город Мантую.

Маркиза сама захотела поводить гостя по залам дворца и показать свою коллекцию, в которой насчитывалось более полутора тысячи произведений живописи и скульптуры. Что бы там ни говорили про ее капризы и скаредность, роль Изабеллы д'Эсте в итальянском искусстве велика. Она всемерно поддерживала художников, выискивала новые таланты, хотя кое-кого недооценила и проглядела — например Джорджоне и Лотто. Она давала возможность работать многим замечательным мастерам, приобретая их творения. По преданности искусству, неиссякаемой энергии и напористости с ней можно сравнить ее тезку, американку Изабеллу Стюарт Гарднер, основавшую в конце XIX века в Бостоне Музей изящных искусств, в котором благодаря ее стараниям собрана богатейшая коллекция, включающая выдающееся полотно позднего Тициана «Похищение Европы».

Ведя обширную переписку с известными деятелями европейской культуры, мантуанская маркиза обрела славу первой светской дамы в Европе, покровительницы искусств. На службе у нее в качестве личного секретаря был известный поэт Эквикола, в обязанности которого входило придавать блеск эпистолярному стилю маркизы. Своей начитанностью, любознательностью и неукротимой энергией Изабелла д'Эсте поражала современников. Но в семейной жизни ее не все было гладко — она не была счастлива в браке и постоянно испытывала потребность в тепле и преданности окружающих ее людей. Она любила свою золовку Елизавету Гонзага, жену урбинского герцога Гвидобальдо I и покровительницу Рафаэля в его первых шагах в искусстве. Овдовев, маркиза взвалила на свои плечи заботу о защите и сохранности небольшого, но влиятельного государства. Вскоре возникли сложности с повзрослевшим Федерико, который унаследовал от своего отца строптивость, высокомерие и страсть к скачкам, охоте и женщинам.

Тициан молча слушал пояснения Изабеллы д'Эсте, а она, переходя из одного зала в другой, с детским восторгом старалась обратить его внимание на ту или иную картину. Особое впечатление произвели на него фрески Мантеньи в Camera degli Sposi (Комнате супругов), стены которой сплошь расписаны сценами из жизни дома Гонзага с начертанным поверх фресок девизом маркизы — Nec spe nec metu (Нет надежды — нет и страха). Больше всего в этом удивительном по композиции и исполнению живописном цикле впечатляла гениальная находка старого мастера — круглый плафон с открывшимся взору ярким виртуальным небом в обрамлении гирлянд с плодами. За изящной балюстрадой весело резвятся упитанные херувимы и с любопытством смотрящие вниз смазливые служанки, одна из них чернокожая, а на солнышке греется павлин — символ благополучия дома Гонзага.

Великолепная живописная шутка Мантеньи получила вскоре широкое распространение среди итальянских мастеров при оформлении ими дворцовых интерьеров. Достаточно вспомнить плафон Веронезе на вилле Мазер, возведенной Палладио близ Тревизо, или потолок большого зала дворца в Павловске под Санкт-Петербургом. В дальнейшем Тициан использует смелые ракурсы фигур мантеньевского плафона, производящих неожиданный эффект sottinsu (снизу вверх), в церкви Санто-Спирито ин Изола.

Маркиза показала гостю свой знаменитый кабинет. Здесь тоже было чему подивиться. Прежде всего, это две картины того же Мантеньи: «Парнас» и «Мудрость, изгоняющая пороки» (обе Париж, Лувр). Вне всякого сомнения, Тициана особенно привлек «Парнас». Его можно рассматривать как прощание Мантеньи со славным веком Кватроченто, когда небо над Италией было безоблачным и ничто не предвещало грядущих бурь и катаклизмов. Вероятно, глядя на эту картину, Тициан лишний раз убедился в правоте принятого им решения при написании мифологических poesie, в которых он отразил не романтическую мечту об античном мире, полном гармонии и радости, как у Мантеньи, а показал его как прообраз вполне реального земного бытия.

На следующий день он познакомился с новым придворным художником Джулио Романо, невысоким тридцатилетним брюнетом, который предложил Тициану взглянуть на его работу на южной окраине города, где возводится Palazzo del Те. Существует несколько версий его необычного названия. Еще недавно на заливных лугах паслись стада, размещались конюшни и псарни семейства Гонзага. Само это место на здешнем диалекте зовется «Шалашами» — Teieto. Но Джулио Романо придерживался мнения, что своим названием создаваемый им архитектурный ансамбль обязан тому, что в плане напоминает букву Т, откуда и странное его название — «Дворец Т».

Автор проекта с радостью показывал именитому гостю помещения нового дворца, где по его эскизам работала целая артель учеников и подмастерьев. Были почти завершены работы в тринадцати залах дворца, расписанных в основном по мотивам «Метаморфоз» и «Искусства любви» Овидия. Вряд ли Тициана могли заинтересовать разъяснения Джулио Романо об архитектурных тонкостях и особенностях Дворца Т, который создавался по замыслу заказчика отнюдь не для житья в нем и даже не для приятного времяпрепровождения, а лишь для сугубо представительских целей. Его истинное назначение — поразить воображение изощренностью и изыском декора, своей непохожестью на все виденное ранее, в чем зодчий и декоратор явно преуспели. Фресковая живопись в так называемых залах Лошадином, Фаэтона и Гигантов была выполнена в манере входившего в моду стиля гротеск. Своим названием он обязан гротам под римским «Золотым домом» Нерона, где были обнаружены настенные росписи.

Содержание фресок мало интересовало Тициана. Это все та же откровенная эротика в духе античных поэтов и живописцев, особенно в зале «Амур и Психея», где художник переусердствовал, изощряясь в показе обнаженных тел и откровенно эротических поз. Нечто подобное Тициану пришлось однажды увидеть при содействии Аурелио в одном из тайных помещений Дворца дожей, куда доступ посторонним запрещен. Вероятно, он вспомнил об Аретино, которого этот вертеп похоти и сладострастия привел бы в восторг, и он осчастливил бы мир очередной порцией похабщины. Хотя, безусловно, внимание художника могла привлечь сама манера живописи при особом наложении мазков краски на поверхность стены и, главное, почти рельефное изображение, поражающее неукротимой фантазией и скульптурностью в духе классических образцов античных ваятелей.

После осмотра Джулио Романо пригласил Тициана к себе домой отобедать. По пути он показал гостю церковь Сан-Себастьяно, построенную в прошлом веке по проекту великого Альберти, чуть дальше дом Мантеньи, в котором жил и умер мастер, и знаменитую школу Casa Zoiosa (Дом Радости), основанную в 1423 году великим гуманистом и педагогом Витторино да Фельтре, наставником молодых Гонзага. Дом Радости был подлинной достопримечательностью Мантуи, способствуя ее славе важнейшего очага гуманистической культуры. Это была первая светская школа Италии, где в основу воспитания молодежи были заложены ренессансные принципы всестороннего гармоничного развития личности. В системе обучения, разработанной Витторино, первостепенное значение отводилось эстетическому воспитанию, а изучение Гомера, Вергилия и Горация являлось первой ступенью к постижению философии. Немаловажную роль играло также физическое воспитание — гимнастика, фехтование, верховая езда. В школе обучались и одаренные дети из семей бедняков.

Дом самого Джулио Романо поражал своей вычурностью, но был очень удобен для житья и работы. Во время обеда хозяин многое рассказал дорогому гостю о своем незабвенном учителе Рафаэле, совместной работе с ним в Ватикане, его последних днях и нравах папского двора. Но главное, он поведал немало любопытного о своем работодателе герцоге Федерико, его вздорности и одновременно щедрости, не преминув посетовать на прижимистость маркизы. Хотя, судя по дому художника и его богатому убранству, ему было грех жаловаться. Позже Тициан напишет портрет Джулио Романо (Лондон, частное собрание), на котором преуспевающий художник и архитектор держит в руках эскиз, а по выражению глаз нетрудно понять, что этот невысокий человек хорошо знает себе цену и умеет устраивать свои дела.

Несмотря на хлопоты в связи с предстоящей женитьбой, Федерико Гонзага был полон расположения к Тициану и при встречах с ним делился своими планами по оформлению приемной и рабочего кабинета в новом дворце. Он признался, что кроме собственного официального портрета ему хотелось бы иметь некую аллегорию с обнаженными женскими фигурами, наподобие того, что он видел у дяди в его «алебастровом кабинете». Видимо, вспомнив, что разговаривает со старшим по возрасту, он немного смутился и добавил о желании получить от художника две-три картины на религиозные темы, которые хотел бы показать императору Карлу V, тонкому ценителю искусства и истинному христианину.

Тициан с готовностью откликнулся и обещал подумать. При расставании герцог попросил его быть готовым вернуться осенью в Мантую, когда император Карл V ступит на итальянскую землю для встречи с папой. А это будет самый подходящий случай, чтобы быть представленным Карлу, о чем просил его художник.

Окрыленный надеждами, Тициан вернулся домой, где с радостью отчитался перед женой обо всем, что увидел и услышал в Мантуе. От Чечилии он узнал, что их друг Андреа де Франчески недавно был избран первым канцлером республики. Дня через два Тициан отправился к новому канцлеру с поздравлениями и вручил давно написанный его портрет, который дожидался в мастерской своего часа. Внимание мастера и щедрый подарок не могли не тронуть канцлера. Он рассказал Тициану, что во время выборов нового состава Совета Десяти была названа также кандидатура опального Аурелио. Поглядывая в сторону дожа, большинство выборщиков ответили гробовым молчанием, и тут ничего уже нельзя было поделать.

Первая встреча с императором

Видимо, мысль о Мантуе не покидала Тициана, пока он работал над другими заказами. Еще бы — ведь герцог Гонзага обещал представить его императору Карлу, а это открывало широкие возможности, сулило новые заказы и известность на всю Европу. Возвращаясь под вечер из мастерской, он за ужином делился с женой своими дневными заботами и планами на будущее. Не исключено, что однажды в такие минуты отдохновения, видя, как Чечилия ухаживает за ним и, подавая тарелку с супом, касается грудью его плеча, он представил ее в этом грациозном наклоне на холсте. Почему бы не предложить мантуанскому заказчику такой сюжет, в котором можно бы представить Чечилию с ее поразительной грацией?

Довольно быстро им была написана так называемая «Мадонна с кроликом» (Париж, Лувр). На сей раз он был уверен, что не вызовет неудовольствия жены, как когда-то в случае с обнаженной Венерой. Теперь он изобразил Чечилию в образе святой Екатерины, нежно протягивающей сидящей на траве Богоматери младенца, который шаловливо тянется ручкой к белому кролику — этому символу таинства и чистоты Воплощения. У ног Богоматери корзина с фруктами. Голову Чечилии украшает нитка жемчуга — недавний рождественский подарок мужа. Из-за кустов внимательно наблюдает за происходящим пастух, которого ошибочно принимали за святого Иосифа. Перед его удивленным взором неожиданно возникла на лугу как видение эта божественная сцена. Вдали виднеются горы и остроконечная деревенская колокольня. Полная нежности идиллическая картина окрашена золотистыми лучами заката. Среди работ, предназначенных в свое время для Феррары, была «Мадонна с младенцем, маленьким Иоанном Крестителем и святой Екатериной» (Лондон, Национальная галерея), чуть большая по размеру, но близкая по композиции и общей тональности. На ней изображен более поздний час после заката с той же гармонией глубоких тонов и нежных красок.

Поджимали сроки с картиной «Убиение святого Петра Мученика». В мастерской давно стояла скомпонованная из нескольких досок деревянная поверхность размером 515x308 сантиметров. Заказчикам хотелось бы превзойти «Ассунту», вызывавшую у них постоянную зависть, но размеры алтаря это не позволяли. У стен стояло несколько готовых эскизов. За время отлучки Франческо по делам в «Расчетной книге» появилась любопытная запись рукой Тициана: «Вечерний час. Рваные облака. Яркие вспышки зарниц. Индиго и аквамарин. Стадо и пастухи. Белые блики. Зелень деревьев». Что это за отрывочные емкие фразы, звучащие как зачин поэтической баллады? Уж не собирается ли художник сменить кисть на перо, взявшись вдруг за сочинение поэмы, чтобы посостязаться со своим другом Ариосто?

Вероятно, позже он решил, что сцена убийства борца с еретиками Петра Мученика, канонизированного доминиканцами в прошлом веке, должна происходить в ночном лесу для придания большего драматизма происходящему. Монахи уже вынесли из бокового алтаря собора одноименную картину кисти Якобелло дель Фьоре и поставили ее на время в ризнице. Она производила неплохое впечатление, хотя краска кое-где осыпалась и по композиции картина выглядела наивно.

Поскольку доска была велика, а сроки поджимали, Тициан был вынужден изменить себе и привлечь к работе учеников, главным образом Джироламо Денте, который с полуслова понимал, что от него требовалось. Остальным же приходилось по нескольку раз втолковывать задание и показывать, как и что нужно делать. Ходом работ остался доволен настоятель собора Джакомо ди Перга, который недавно пожелал лично посетить мастерскую. На него произвела сильное впечатление сцена ночного убийства.

Недавно Тициана потрясло убийство средь бела дня его слуги киприота Луиджи. Бедняга, как всегда, сопровождал Чечилию к обедне. Не доходя до церкви, он услышал слишком смелое замечание по адресу своей госпожи. Луиджи хотел тут же вступиться и проучить наглеца, но в ответ получил смертельный удар кинжалом. Перепуганная Чечилия подняла крик, но убийца уже успел скрыться в толпе. Позже выяснилось, что это был молодой повеса Баттиста из знатного семейства Куэрини, которого приговорили к вечному изгнанию из Венецианской республики.

Настал день, когда посол Малатеста объявил, что пора отправляться в путь. Сборы были недолгими, и Тициан вскоре прибыл в Мантую. Но герцог Гонзага его не дождался и в оставленном на имя художника послании, извинившись, попросил проследовать в Парму, где и должна состояться намеченная встреча с императором. Своему управляющему герцог дал четкие распоряжения о предоставлении Тициану экипажа для поездки.

Тем временем Карл V с многочисленной свитой немецких князей и испанских грандов был торжественно встречен в порту Генуи. Издавна считавшиеся скупердяями генуэзцы на сей раз раскошелились — пышные приемы и балы в честь высокого гостя следовали один за другим. Через неделю длинный поезд из позолоченных карет, блестящей кавалькады всадников и пеших воинов со знаменами и штандартами немецких и испанских областей направился в сторону Болоньи. Именно там должна была состояться историческая встреча, на которую в Италии возлагались большие надежды. Многие считали, что коронование Карла V римским папой и переговоры между представителями всех заинтересованных государств на Апеннинском полуострове должны положить конец двадцатилетней войне. Дож Гритти не посчитал для себя нужным присутствовать на коронации и отправил в Болонью на переговоры первого канцлера Андреа де Франчески. Тем самым в который раз Венеция показала миру свою особую позицию и так ценимую ею независимость.

Оказавшись в Парме, вотчине князей Фарнезе, Тициан был вынужден дожидаться прибытия императорского кортежа. Ему не удалось тогда повстречаться с известным в тех краях живописцем Антонио Аллегри по прозвищу Корреджо, о работах которого он был немало наслышан. Его прекрасные росписи в главном соборе и в трапезной монастыря Сан-Паоло он внимательно осмотрел, и они не могли оставить его равнодушным в отличие, скажем, от работ еще одного местного художника Пармиджанино. Его вычурный алтарный образ в церкви Мадонна делла Стекката произвел на Тициана странное впечатление.

Тем временем из Рима выехал не менее представительный папский кортеж. Климента VII сопровождали двадцать пять кардиналов, большой отряд епископов и предводителей главных монашеских орденов. Казалось, германский император и папа старались перещеголять друг друга числом и представительностью своих свит. Перед тем как торжественно въехать в Болонью, Карл V остановился ненадолго в Парме, поджидая, пока папа со своей компанией престарелых прелатов доплетется до места встречи. В те дни вынужденного ожидания мантуанскому герцогу удалось на одном из приемов представить Тициана императору Карлу.

Двадцатидевятилетний Карл Габсбургский, облеченный высокой властью уже десять лет, выглядел несколько старше своего возраста из-за медлительности речи и движений. Был он чуть выше среднего роста, крепкого телосложения. При первом взгляде на него создавалось впечатление некой диспропорции в фигуре, которую ей придавали слишком длинные руки. Цвет лица монарха был землистым, и выглядел он устало из-за отрешенного взгляда. При встрече с ним нельзя было понять по выражению лица, доволен ли он, так как вместо улыбки рот искривляла легкая гримаса. Однако об истинном его настроении можно было безошибочно судить по лицам приближенных, подобострастно выражавших радость или неприязнь.

Вероятно, Тициана немало удивило, как извивался перед императором в поклонах Альфонсо д'Эсте, лелеявший мечту о расширении своих владений, не говоря уже о пармских правителях Фарнезе. Тициана меньше всего интересовало окружение, и он старался уловить и запечатлеть в альбоме, с которым не расставался ни на минуту, характерные черты и особенности некрасивого лица-маски столь неординарной личности. От деда Максимилиана внук унаследовал рыжеватый оттенок волос и бороды, стыдливо скрывавшей непомерно выпирающую нижнюю челюсть и подбородок. Если бы не борода, Карл с его глазами навыкате имел бы вид кретина. Говорят, что этим уродством он обязан своей прабабке — по происхождению польке. Хотя польские женщины славятся чисто славянской красотой, но, как говорится, в семье не без урода.

Тициан был допущен в зал, где император скучающе завершал трапезу, сидя в одиночестве за огромным накрытым столом, пока его свита стояла навытяжку в полном молчании. Трое слуг в ливреях бесшумно подавали блюда и разливали вино и воду в бокалы. Во время еды нижняя челюсть и подбородок Карла еще сильнее выдавались вперед, подчеркивая уродство лица. Питался император исключительно мясом с кровью, поджаренным на углях, заедая его хлебом, но не мякишем, а румяной корочкой. Никаких приправ или овощей, лишь немного фруктов.

Молчание в трапезной нарушилось наконец общей благодарственной молитвой. Затем император подошел к собравшимся с подобием улыбки на лице. Не говоря ни слова, он выслушал поочередно сообщение каждого царедворца и так же молча покинул зал. Не менее интересно было за ним понаблюдать в соборе на заутрене, где он восседал в одиночестве близ алтаря, истово молясь. Когда его взгляд вдруг скользнул вверх, Карл на какое-то мгновение отвлекся от молитвы и застыл, рассматривая великолепную фреску «Вознесение Девы Марии». На выходе из собора он бросил в приветствующую толпу несколько пригоршней золотых дукатов.

Наконец пришла весть, что папа и его кортеж прибыли в Болонью. Начались неторопливые сборы в дорогу. Тициан оказался в карете с Федерико Гонзага и узнал от него немало полезного для себя о привычках и привязанностях императора, о его непомерных амбициях. Оказывается, он уже не довольствовался титулом главы Священной Римской империи, которого по устоявшейся традиции величают «кесарем». Безраздельно владея Германией, Испанией, Бургундией, Сицилией и Неаполем, Фландрией, значительной частью новых земель в Америке и Африке, Карл желает быть провозглашенным еще и королем Италии.

Негативную оценку Карлу V и его политике дал итальянский поэт Леопарди. Ратуя за объединение Италии в единое государство, поэт-патриот вступает в полемику с некоторыми историками, которые подняли на щит личность Карла Габсбургского, расхваливая на все лады его мудрую политику в Европе. В сатирической поэме «Паралипомены» Леопарди заявляет:

И повода для умиленья нет,

Хоть среди прочих тот вас восхищает.

Кто унаследовал от прошлых лет

Величье предков. Но не всякий знает,

Какой нанес империи он вред.

О чем история не забывает:

Когда близ африканских берегов

Сгубил цвет нации — и был таков.[68]

Ближе к Рождеству Тициан оставил Болонью и вернулся домой, где друзья сообщили ему, что почти два месяца в Венеции находился Микеланджело, укрывшийся на Джудекке в одном из домов у знакомого флорентийского изгнанника. Как только иностранные послы разнюхали, что власти Флоренции объявили великого мастера вне закона, они поспешили предложить ему приют и гостеприимство в своих странах. Пришло на его имя и послание из Дворца дожей, в котором, в частности, говорилось, что «своим присутствием он <Микеланджело> оказывает высокую честь Венецианской республике».[69] Ответа не последовало. В разговоре с Сансовино он заявил, что готов бежать хоть на край света, чуть ли не в Туретчину, откуда ему пришло приглашение. Видимо, не случайно позже появился необычный портрет Микеланджело в белой чалме работы художника Буджардини (Флоренция, дом Буонарроти).

Тициану было до слез обидно, что из-за метаний между Пармой и Болоньей он не смог повидать великого мастера, о встрече с которым давно мечтал. Аретино и Сансовино навещали Микеланджело на Джудекке. Он был крайне подавлен всем тем, что творилось в мире. Его огорчали поступавшие вести о сговоре в Болонье, где Флоренции уготовили роль стать вотчиной Медичи. Однажды друзьям удалось вытянуть мастера из его самозаточения на Джудекке, когда в доме у Аретино собралась небольшая компания флорентийцев. Зашел разговор о Данте, и Микеланджело поделился давней мечтой изваять фигуру великого поэта и прочитал посвященные ему стихи. Провожали гостя всей компанией до причала. Когда проходили мимо Немецкого подворья, кто-то указал Микеланджело на фреску «Юдифь». Заинтересовавшись, Микеланджело промолвил, что флорентийцам вот так же с мечом надо встать на защиту родного города. В память о своих горьких думах на Джудекке Микеланджело подарил друзьям сочиненный им в те дни сонет:

Чтоб к людям относиться с состраданьем,

Терпимым быть и болью жить чужой,

Пора бы мне умерить норов свой

И большим одарять других вниманьем.

Найду ль я путь, подсказанный сознаньем,

Когда от туч черно над головой

И голоса окрест грозят бедой,

А сам живу недобрым ожиданьем?

О муки на кресте, о боль и кровь,

Да искупится вами грех извечный!

В нем рождены и я, и мой родитель.

С мольбою к небу обращаюсь вновь.

Нет горше доли в жизни быстротечной,

Когда ждешь смерти, но далек Спаситель.[70]

Тициану пришлось вернуться в Болонью, где грандиозные торжества по случаю коронации вошли в завершающую фазу. В конце февраля 1530 года папа Климент возложил на голову Карла Габсбургского две короны — золотую Священной Римской империи и железную короля Италии. Рассказывают, что при возложении второй короны-обруча Карл V пробормотал: «Слишком много корон на мою голову».

В награду за сговорчивость Клименту VII удалось вернуть Ватикану кое-что из утраченных территорий, а в Италии окончательно закрепилась власть германо-испанских Габсбургов. Свою независимость сохранила лишь Венеция, утратившая часть захваченных ею земель. О политических перипетиях поведал Андреа де Франчески, который с честью вышел из непростой борьбы с противниками венецианской независимости. А Тициану удалось, несмотря на царившую вокруг суматоху, написать на холсте первый небольшой поясной портрет императора Карла V в позолоченных сверкающих латах, который в дальнейшем был утерян, однако сохранилось его описание у современников.

Было непонятно, остался ли доволен император работой художника, увидев свое изображение на холсте. Он ничего не сказал, но по лицам присутствующих при вручении картины князей и грандов можно было заключить, что работа знаменитого мастера из Венеции, к которой Карл V относился с недоверием и нескрываемой неприязнью, ему понравилась. Будучи человеком умным, он, безусловно, оценил не только мастерство, но и честность художника, который дал правдивое изображение, ничего не приукрашивая. На волевом лице императора-воина, несмотря на его молодой возраст, выражены внутренняя сдержанность и углубленность в непростые думы государственного мужа, несущего ответственность за судьбы своих подданных. Скупо улыбнувшись, Карл V протянул художнику один золотой дукат. Растерявшись поначалу, Тициан принял монаршее подношение с вежливым поклоном. Рассказывают, что у всех присутствующих вытянулись лица от изумления. Но после аудиенции Федерико Гонзага тут же вручил обескураженному мастеру 150 золотых дукатов. Было ли это именно так на самом деле? Документальных данных, подтверждающих этот факт, нет. Но осталась легенда, равно как и позднее широко растиражированный рассказ о том, как однажды, позируя художнику, император Карл V поднял с пола оброненную кисть и подал ее Тициану. Обычно в подобных случаях сами итальянцы говорят: Se non е' vero е' ben trovato — «Если это неправда, то хорошо придумано».

Эти красивые легенды появились на свет с легкой руки Вазари и Ридольфи, которые порой прибегали к вымыслу, не в силах сдержать чувства восхищения творениями Тициана. Вдохновившись этим сюжетом, лауреат Нобелевской премии поэт Джозуэ Кардуччи в одном из своих стихотворений восклицает:

Нагнувшись, император кисть поднял.

Себя унизив, мастера возвысил![71]

За этими двумя легендами кроется определенный, но диаметрально противоположный смысл. В случае с золотым дукатом явно читается верноподданническое желание показать, что заказ императора сам по себе для любого творца уже великая честь, ибо ему дозволено писать портрет монарха. Но отчего же так низко ценится сама эта честь, если одновременно в грубую толпу пригоршнями бросаются сотни золотых дукатов?

Не исключено, что странная история с дукатом больно задела Тициана и он был обеспокоен мыслью, что весть об этом может повредить его репутации, если дойдет до Венеции, где недругов и завистников у него хоть отбавляй. Его успокоил Аретино, который неожиданно оказался в Болонье в окружении императора и даже успел совершить вместе с ним верховую утреннюю прогулку, во время которой позабавил Карла сплетнями о нравах некоторых европейских дворов. Что и говорить, неукротимой энергии литератора, его ловкости, умению всюду поспевать, втираться в доверие можно только дивиться! Но та утренняя прогулка принесла Аретино обещанный годовой пенсион в 200 золотых дукатов. Ему удалось заверить Тициана, что им одержана первая важная победа, за которой вскоре последуют и другие. Как показали дальнейшие события, Аретино оказался провидцем.

Куда сложнее обстоит дело в случае с поднятой кистью. Сама эта история является образным отражением одной из самых передовых идей того времени, согласно которой достоинство человека измеряется не принадлежностью его к тому или иному социальному сословию, а тем, что он делает и на что способен. Часто упоминается имя Леонардо да Винчи, который, будучи незаконнорожденным, благодаря своим великим деяниям пользовался воистину царскими почестями, и перед ним склонялись в поклоне короли и принцы. В истории с поднятой кистью образно выражена столь дорогая итальянским гуманистам тенденция ставить высокоодаренную творческую личность, будь то поэт или художник, выше любого аристократа и даже монарха.

Однако болонские дела на этом не закончились. Герцог Гонзага выглядел именинником, хотя и не добился столь вожделенного присоединения к своим владениям Миланского герцогства, от протектората над которым Франция была вынуждена отказаться. Зато ему выпала честь быть в эскорте сопровождения императора до Генуи, откуда тот благополучно отплыл в Испанию. А вот его дядя Альфонсо д'Эсте не удостоился такой чести, иначе бы он показал себя, устроив трескучий фейерверк при отплытии монаршего судна.

Что и говорить, Тициан был очень признателен герцогу Гонзага за все сделанное им в этой поездке, а потому не смог отказать ему в одной его странной просьбе. Оказывается, один из ближайших сподвижников императора дон Франсиско де Лос-Кобос-и-Молина (как же длинны испанские имена!), губернатор области Леон и обладатель прочих громких титулов, влюбился, как мальчишка, в юную Корнелию из свиты графини Пеполи, в чьем величественном болонском дворце испанец квартировал в дни коронации. Был он очень важной персоной, и, как поговаривали, ему прочили пост первого канцлера, поскольку нынешний канцлер на ладан дышит.

Выступая в непривлекательной для себя роли сводника, Федерико Гонзага был готов на все ради своих карьерных интересов. А посему Тициану надлежало разыскать эту девицу и написать ее портрет. О гонораре и всем остальном он не должен беспокоиться. Герцог выдал ему немалый задаток и предоставил в распоряжение удобный экипаж для вынужденных разъездов. Единственно, о чем попросил Тициан своего щедрого заказчика — немного повременить, пока он не закончит до наступления летнего зноя почти готовую большую картину для доминиканского братства.

Год для Тициана выдался хлопотным. Первым делом по возвращении домой он распорядился отправить детей на лето к родителям в сопровождении нянек, так как Чечилия не могла поехать вместе с ними. Новая беременность трудно ей давалась, и домашний врач не отходил от нее. Управившись с семейными заботами, Тициан теперь мог вплотную подойти к завершению большого алтарного образа. Огромная доска с почти написанной картиной была перенесена в собор Святых Иоанна и Павла, где оба брата с помощниками пропадали целые дни с восхода до заката, нанося последние мазки.

Наконец все было готово для торжественного освящения алтарной картины, которое состоялось 27 апреля 1530 года в присутствии дожа, знати и высшего духовенства. Весть о новой работе Тициана мигом разнеслась по Венеции и вызвала небывалый наплыв народа. Это был даже не успех, а подлинный триумф, затмивший на время все прежние творения Тициана. Картина произвела на дожа сильное впечатление. Когда же до него дошли слухи, что монахи-доминиканцы очень напуганы героическим пафосом картины и далеко не молитвенным отношением к ней прихожан, а потому намереваются продать ее куда-то за 18 тысяч дукатов, он тут же подписал специальный декрет. В нем новый алтарный образ кисти Тициана объявлялся национальным достоянием, и любого, кто посмеет на него покуситься или нанести повреждение, ждала смертная казнь.

Картину «Убиение святого Петра Мученика» можно по праву считать вершиной героико-драматического стиля Тициана, о чем, к сожалению, нам сегодня дано судить только по описаниям современников, некоторым копиям и гравюрам с нее. Этой своей работой, как никто другой, великий мастер показал себя истинным гражданином, которому дороги судьбы родной страны. В годы наполеоновской оккупации картина была конфискована и вывезена во Францию, где ради ее сохранности тамошние специалисты решили перенести изображение с деревянной поверхности на холст, что не могло не сказаться отрицательно на ее качестве. Поэтому после возвращения картины на родину вместе с другими похищенными шедеврами ее пришлось подвергнуть тщательной реставрации. Работа проводилась в примыкающей к собору часовне Del Rosario. Там временно была размещена реставрационная мастерская, где специалисты восстанавливали, кроме тициановской картины, возвращенное полотно Беллини. Обе работы погибли при пожаре 16 августа 1867 года. Вновь и вновь огонь преследует и безжалостно пожирает картины Тициана, словно задавшись безумной целью повергнуть в прах даже саму память о них. И как тут не вспомнить пророческие слова Булгакова о несгораемости творений гения!

Сегодня в соборе над алтарем, где висела картина, помещена копия, которую выполнил в конце XVII века немецкий живописец Карл Лот, обосновавшийся в Венеции. Эта копия, как многие рисунки или гравюрные воспроизведения, дает лишь приблизительное представление об оригинале. Но по ней можно понять композиционное решение и общий драматический накал, выраженный автором.

Видимо вспомнив падуанский фресковый цикл, Тициан обратился к драматическому повествованию, не очень жалуемому им. Но ему необходимо было добиться максимального выражения движения на картине. Главное внимание отдается пейзажу, через который раскрывается дикая сцена в ночном лесу, освещаемая мерцающими сполохами зарниц. Мощные деревья, как хор в древнегреческой трагедии, поясняют и дополняют колыханием ветвей под порывами ветра действие, развертывающееся на краю пропасти. Например, два кряжистых дерева на ближнем плане ритмично наклонены вослед убегающему с поднятыми в ужасе руками спутнику Петра. Остальные переплетенные друг с другом деревья отражают происходящую под их сенью кровавую борьбу. Но их стволы теперь наклонены вглубь леса, где заказчик убийства, поняв, что черное дело сделано, удаляется на лошади подальше от места преступления.

Герой повествования Петр Мученик лежит поверженный на земле, устремив взор к небу с поднятой кверху дтанью. Там высоко в небесной сапфировой сини летят два ангела с пальмовой ветвью как символом победы веры над безверием и человеческой жестокостью. Над Петром возвышается полная динамики мускулистая фигура наемного убийцы, который занес нож для последнего удара. Здесь должны быть невидимые нам ныне яркие пятна крови на зеленом фоне травы, контрастные цвета одеяний каждого персонажа картины, светотеневые эффекты по мере удаления в чащу леса и льющийся сверху свет, который преломляется сквозь листву деревьев, как через призму, создавая игру мерцающих перламутровых переливов. Тициан вновь блестяще доказал свою способность посредством одного только цвета создавать форму, объемы, движение и даже звук. По этому поводу весьма примечательно высказался очевидец триумфа картины Дольче: «На лице убегающего монаха написан такой ужас, что мы невольно как бы слышим его крик». А друг художника Аретино заявил, что это лучшая картина, когда-либо написанная в Италии. Видевший ее Вазари отметил: «…эта композиция — самая совершенная, самая прославленная, наиболее грандиозная и лучше всего задуманная из того, что когда-либо было сделано Тицианом за всю его жизнь». Позволим себе внести маленькую поправку в слова Вазари. После «Убиения Петра Мученика» Тициан создаст еще немало общепризнанных своих шедевров.

Победа была заслуженной. Тициана поздравляли друзья и простые венецианцы при встрече с ним на улице. Как-то ранним утром, пока горожане еще отходили ото сна, он решил воспользоваться рекомендацией домашнего лекаря, что Чечилии в ее нынешнем положении нужно больше двигаться, и повел жену в собор задолго до начала заутрени. Посадив ее рядом с алтарным образом, он отошел в сторонку, не мешая ей спокойно любоваться картиной. Видимо, Чечилия никак не ожидала такого и была настолько потрясена, что принялась истово молиться, а потом заплакала. И он понял, что это были слезы не только христианского умиления, но и радости за него.

А вот Франческо, побывавший недавно в доминиканском соборе, вернулся домой чернее тучи. Оказывается, настоятель Джакомо ди Перга повел себя как крохобор, каких свет не видывал. При разговоре об оплате за картину он стал мелочиться и просить скостить немного, так как монахам, мол, живется нелегко из-за растущей дороговизны. После шумного успеха и хора поздравлений со всех сторон Тициан никак не ожидал такого оборота, но винил только самого себя. Еще тогда, после одержанной им победы на конкурсе, он так возгордился, что не оговорил с заказчиком все условия оплаты, считая это ниже своего достоинства. Вот она, расплата за глупую гордыню! Видать, урок с францисканским братством и скрягой-настоятелем Джермано ничему его не научил. О, как же прав Аретино, требующий никогда не церемониться с заказчиком, не уступать ему ни на йоту, кем бы тот ни был! Отныне никакого спуска никому — надо уметь высоко держать собственную марку.

Но тогда он еще не мог даже предположить, что, несмотря на столь шумный успех и высокую оценку его труда со стороны официальной власти, ему придется вести тяжбу с доминиканцами в течение почти десяти лет, прежде чем гонорар будет выплачен сполна. О нет, ему никак нельзя расслабляться, а тем более впадать в уныние — это великий грех. Время настанет, и он еще громче заявит о себе, заставив всех считаться с собой. А пока нужно исполнить просьбу герцога Гонзага и вновь отправляться в Болонью. Делать нечего, так как задаток получен и он дал слово. Снова расставание с Чечилией, которая так скучает без детей, а теперь опять ей оставаться одной со своими невеселыми мыслями, да к тому же еще в городе нестерпимая духота, влажность и дышать нечем. Тициан, как мог, старался ее успокоить, пообещав быстро обернуться с делом.

Изнывая от жары, он с трудом добрался до Болоньи. Но девицы Корнелии во дворце Пеполи не оказалось. Как рассказала графиня Изабелла Пеполи, узнав о предстоящем визите художника для написания ее портрета, девица страшно перепугалась. В последнее время Корнелия чувствовала странное недомогание и сильно спала с лица. Чтобы не предстать дурнушкой перед живописцем, она сбежала, укрывшись где-то у родственников в деревне. Вот тебе раз! Что же теперь делать? Пришлось Тициану возвращаться не солоно хлебавши, и по пути он решил завернуть в Мантую. При подъезде город был почти неразличим из-за стоявшего над ним серого марева озерных и болотных испарений, и дышать было просто нечем.

Тициан поведал герцогу о своей неудаче. Но у того, на счастье, оказалась небольшая литография с профилем Корнелии, и герцог постарался подробно описать внешний облик девицы, припомнив даже, с какой стороны у нее на щеке ямочка и под каким ухом родинка. Видать, ему не раз приходилось пользоваться ее услугами, а затем уже уступить прелестную Корнелию вконец потерявшему голову от любви и пылкому не по возрасту испанскому гранду.

Тициан тоже вспомнил Корнелию, которую видел на приемах в Болонье в свите графини Пеполи, где она выделялась своей броской красотой. Довольно быстро им был написан полупрофильный портрет с учетом тех милых подробностей, на которые указал ему герцог. Тот был вне себя от радости — поручение исполнено, и Федерико Гонзага сможет теперь ублажить влиятельного канцлера мадридского двора, с которым он связывал какие-то свои далекоидущие планы. Изабеллы д'Эсте в тот раз не было в Мантуе, она укрылась от зноя в одном из загородных имений. Расставание было дружеским, и герцог сделал еще один заказ.

Невосполнимая утрата

Так надолго он никогда не оставлял Чечилию одну и торопился изо всех сил, меняя лошадей и возниц, пока не добрался до Местре. Хотя гребцы усиленно работали веслами, после быстрой езды на лошадях плавное скольжение по Большому каналу казалось нестерпимо медленным, и он то и дело подгонял гребцов. Едва он переступил порог дома, в нос ударил сильный запах камфоры и других лекарств. По лицу встретившего его Франческо Тициан понял, что с Чечилией стряслась беда. Не слушая брата, он бросился по лестнице наверх в спальню, где увидел постель в окружении белых халатов. Растолкав всех, Тициан с трудом узнал Чечилию — настолько она изменилась. Но, услышав его зовущий голос, она открыла глаза и виновато улыбнулась.

Отведя его в сторону, врач рассказал, что роды прошли удачно, девочка родилась крупная, а вот у матери началось сильное кровотечение, которое никак не удается остановить. Прошла бессонная тревожная ночь, и до слуха Тициана доносился иногда громкий плач новорожденной из соседней комнаты. На следующий день, 5 августа под вечер, не приходя в сознание, Чечилия отошла с миром.

Трудно представить, что тогда творилось с Тицианом. Все вокруг померкло и вконец потеряло бы для него смысл, если бы не девочка, крохотное невинное создание, подаренное ему на прощание Чечилией. Ее нет, но жизнь продолжается. Символично, что похороны и крещение прошли почти одновременно. Новорожденную нарекли Лавинией — имя заранее было выбрано им вместе с покойной женой.

Эти сумбурные дни Тициан провел как во сне. Словно призрак, он что-то делал и шел туда, куда ему тихо подсказывали люди вокруг, чуть ли не ведя его за руку. Когда он понемногу начал приходить в себя, уезжавшие домой родственники захотели забрать с собой его Лавинию. Он резко возражал, прижав к груди теплый запеленутый комочек, но ему терпеливо, как малому ребенку, объяснили, что его дочке будет лучше у бабушки с дедом. Оставаться одному дома было невыносимо, и он отправился в мастерскую, где не был с самого дня отъезда в Болонью. Первое, что бросилось ему в глаза, — это готовая к отправке «Мадонна с кроликом», обещанная им мантуанскому герцогу. Из его груди вырвался стон — перед ним, как живая, предстала Чечилия, и он упал перед ней на колени. Осторожно подняв его, Джироламо Денте отвел мастера в сторону, пытаясь отвлечь внимание разговором о письмах, полученных недавно из Вероны и Урбино. Этот малый Джироламо умен не по годам. Он прав — троих детей надо вырастить и вывести в люди, а потому пора приниматься за дело. Когда Тициан снова подошел к месту, где стояла «Мадонна с кроликом», картины там уже не было.

С того момента минуло сорок дней — дней невыносимой боли и отчаяния, когда все валилось из рук и было желание биться лбом об стену. Только теперь пришло осознание того, как тихо и незаметно Чечилия создавала вокруг него нужную обстановку спокойствия, любви, уюта, теплоты, что так помогало ему в работе. Его дома не раздражало ничто, даже дети. Они росли под неусыпным ее оком, а ему приходилось лишь по воскресным дням немного поиграть с ними. Но дальше оставаться в этом доме он не мог. Дом осиротел и стал холоден, уныл и неприветлив. Здесь на каждом шагу приходилось натыкаться на воспоминания, вызывающие то слезы, то раскаяние за однажды оброненное резкое слово или невнимание к какой-то просьбе жены. Ведь она так редко чего-то у него просила!

Жизнь продолжалась, и работа в мастерской шла неплохо. Франческо пришлось вскоре нанять новых подмастерьев. Он хотел было привлечь какую-нибудь женщину, чтобы следить за порядком, но Тициан воспротивился, не желая никого видеть в доме на Ка' Трон, где все еще витал дух Чечилии. Следует заметить, что многие венецианцы не знали о трагедии великого мастера, настолько быстро и незаметно прошли похороны. Некоторые люди даже не подозревали, что Тициан был женат. Его редко можно было видеть вместе с Чечилией. Во время освящения «Ассунты» она притаилась, сидя с автором на монашеских хорах, а венчание, как уже было сказано, прошло тихо на дому в присутствии лишь родственников и близких друзей.

В мастерской побывал новый мантуанский посол Аньелло с поручением от герцога выдать художнику сто золотых дукатов. Выполнив приказание, но, как явствует из «Расчетной книги», прикарманив двенадцать дукатов, нечистый на руку дипломат отписал затем своему хозяину: «…наш маэстро Тициан настолько подавлен смертью жены, что не может работать и не хочет никого видеть». В те дни Тициан не пожелал встретиться даже с Аретино, чье шумное жизнелюбие и беспрерывные разговоры о самом себе были бы ему обременительны. А выслушивать слова сочувствия было слишком больно, что, видимо, понял тактичный Сансовино, решивший воздержаться пока от встреч с несчастным другом, которого постигло великое горе.

Памятуя о мантуанских заказах матери и сына, Тициан взялся за написание двух картин, которые соответствовали его тогдашнему состоянию духа. Это «Обретение стигматов святым Франциском» (Трапани, музей Пеполи) и «Покаяние святого Иеронима» (Париж, Лувр). На обеих картинах главное — ночной пейзаж, живо напоминающий то, что уже было с таким блеском выражено в «Убиении святого Петра Мученика».

Личность блаженного Иеронима (IV–V века), почитаемого Церковью богослова и знатока античной культуры, оставившего большое рукописное наследие, не могла не заинтересовать тогда Тициана. В одной из работ, посвященной жизни и творчеству ученого мужа, можно прочитать, что «стиль Иеронима — враг его, который, несмотря на призывы подвижника к посту и молитве, выдает в нем невольный восторг перед земною, грешной красотой, в чем есть что-то трогательное, как и во всей этой борьбе вкуса и воли». Далее автор исследования болгарский историк Диесперов, отмечая высокий эстетический вкус Иеронима, пишет, что многие его письма и сочинения, полные художественных образов, сравнений, яркой выразительности и тонкой наблюдательности, порой «живо напоминают собой некоторые новеллы итальянского Возрождения».[72]

В отличие от блаженного Иеронима, мирно сидящего в тиши кабинета, написанного Карпаччо (Венеция, Скуола Сан-Джорджо дельи Скьявони), работа зрелого Тициана отражает его мастерство, высокую культуру и не скрываемый художником восторг перед земной телесной красотой, нисколько не затеняя глубокой религиозности. При написании «Покаяния святого Иеронима» он тоже каялся и выразил боль понесенной утраты как кару за свои вольные и невольные прегрешения. На его картине старец в каком-то порыве отчаяния собирается биться головой о камень и обращает воспаленный взор к висящему на дереве распятию. Как и положено в сюжете с Иеронимом, рядом помещены прирученный им лев и вожделенная его греховной гордыней красная кардинальская шляпа. Изображение отшельника дано против слепящего лунного сияния, и главное здесь — цвет и светотеневые переходы.

К теме покаяния Тициан вернется лет через двадцать и напишет для венецианской церкви Санта-Мария дельи Мираколи — этого шедевра ренессансной архитектуры, — еще одного блаженного Иеронима (Милан, галерея Брера). Спустя еще десять лет, в 1560 году, из-под его кисти выйдут два небольших образа с кающимся Иеронимом (Лугано, собрание Тиссена; Испания, Эскориал). Особенно выделяется последний образ, отосланный в сентябре 1575 года королю Филиппу II. Это одна из лучших работ позднего Тициана, в которой основополагающая роль отдана цвету и светотеневым переходам. Все эти четыре работы носят определенно исповедальный характер, и при написании их стареющий мастер, проживший столь яркую и наполненную жизнь, нуждался, видимо, в покаянии.

* * *

Палитра, краски и кисти оказались для него спасительным лекарством, утоляющим тоску и врачующим боль. Но и мысль о детях не давала покоя. Теперь он нуждался в совете отца, оказавшись наедине со своим горем. В середине октября он отправился в Пьеве ди Кадоре. На сей раз ни багряные краски леса, ни заснеженные вершины Доломитовых Альп, ни кристально чистый воздух не помогли ему отрешиться от грустных мыслей. Дома он застал мать в постели. Ее внезапно хватил удар, парализовавший левую руку и ногу. Сват Сольдано сбился с ног в поисках нужного снадобья. Пришлось вызвать настоящего лекаря из Беллуно. Осмотрев больную, тот покачал головой и предписал полный покой и диету. На семейном совете отец Грегорио принял решение, что старшая незамужняя сестра Орса отправится с детьми-сиротами в Венецию, как только будет решен вопрос с окончательным переездом в новый дом, и там останется на житье, став хозяйкой и воспитательницей племянников. Услышав это, Лючия шевельнула рукой в знак одобрения.

Мальчики подросли и, как это стало ясно с момента их появления на свет, были очень непохожи по характеру друг на друга. Старший, Помпонио, был капризным, завистливым и всё старался урвать у младшего брата лакомый кусок или игрушку, а сам не умел и не хотел ничем себя занять. Младший Орацио был спокойным и покладистым ребенком. К радости отца, он готов был часами возиться с бумагой, угольками и красками. Но более всего Тициана умиляла малышка Лавиния, так забавно пускавшая пузыри и, как ему казалось, улыбавшаяся на его призыв «агу, агу!». Подходя каждый раз к колыбели, он все старался разглядеть в ней черты незабвенной Чечилии, заплатившей смертью за ее жизнь.

На следующий день Тициан пошел с детьми на прогулку. На Арсенальной площади перед кузницей молодой парень умело подковывал лошадь, а внутри стучали молоты о наковальню и с шипением разлетались искры. Мальчуганы побоялись туда войти, и было решено подняться на высокий холм за церковью, откуда открывался вид на горы. Тициан, как когда-то его отец Грегорио, стал рассказывать ребятам про каждую вершину. Вот та, словно ушастая сова, так и зовется в народе Чиветта, за ней следует гордый пик Пельмо, напоминающий рогатую шапочку дожа. Правее возвышается гора Антелао, а вся заснеженная гряда носит название Мармароле — там добывается прочный камень для постройки домов и крепостей. Отец пообещал мальчуганам как-нибудь спуститься в долину и показать, как лесорубы ловко сплавляют лес по бурной реке Пьяве. А в лесу он показал им травы, из которых дедушка Сольдано приготовляет лекарства, а тетя Орса выжимает из них соки для окраски тканей. Прогулка с сыновьями оживила в его памяти многие картины далекого детства.

Когда он вновь оказался в Венеции, его ждал непочатый край работы. Картины в Мантую были уже отправлены, и оттуда пришло письмо от герцога. Уподобляясь своему феррарскому дядюшке, он стал проявлять признаки спешки, нетерпеливости и особенно просил написать ему кающуюся Марию Магдалину «всю в слезах», а также картину для ближайшего друга Карла V, командующего имперскими войсками в Италии Альфонсо д'Авалоса, маркиза городов Васто и Пескары в Абруццо. Он приходится двоюродным братом покойного мужа поэтессы Виттории Колонна, представительницы старинного римского рода и, как говорит молва, возлюбленной самого Микеланджело.

Как же не взяться за такой заказ, тем более что, едва услышав об этом, Аретино принялся рисовать перед ним радужные перспективы, рассказывая с жаром, как это он умеет, каким влиянием пользуется при дворе маркиз д'Авалос. Слушая его, Тициан понимал причину пылких разглагольствований друга, которого он давно раскусил. Не исключено, что Аретино уже рассчитывал извлечь для себя некую пользу. Но Тициан отдал предпочтение заказу Федерико Гонзага и приступил к написанию «Кающейся Марии Магдалины» (Флоренция, галерея Питти). Известно, что в качестве модели он использовал некую Джулию Фестину, поразившую его проникновенным взглядом лучистых глаз и огненно-золотистой копной волос, ниспадающих ниже плеч. Отныне дочери булочника, чья лавка находилась по соседству с Ка' Трон, суждено навечно поселиться во дворцах.

Получив картину, герцог выразил свое восхищение письмом от 19 апреля 1531 года, отметив, что его мнение полностью разделяет и мать маркиза. Это было особенно приятно Тициану. Вскоре в другом письме Федерико Гонзага обратился к художнику с новой просьбой — сделать копию Марии Магдалины, которую он намеревался преподнести в дар поэтессе Виттории Колонна, которая, покинув свет, уединилась для покаяния в одном из римских монастырей и ныне так нуждается в сочувствии и добром внимании. Он сообщил также, что Микеланджело чуть ли не каждый день навещает поэтессу.

«Кающаяся Мария Магдалина» пользовалась таким спросом, что Тициану пришлось написать несколько ее вариантов не без помощи учеников, внося лишь небольшие изменения в положение рук, наклон головы и пейзаж. Эти копии разбрелись по всему свету, и одна из них даже оказалась в Москве в частном собрании. Одну из Магдалин Вазари видел в гардеробной урбинского герцога. В 1648 году биограф Ридольфи упоминает шесть тициановских картин на сюжет с кающейся Магдалиной, и лучшей из них, по общему признанию специалистов, является та, что написана примерно тридцатью пятью годами позднее и с 1850 года принадлежит петербургскому Эрмитажу. Да и сам автор считал ее таковой, не расставаясь с ней вплоть до своей смерти. Если по поводу других копий, например неаполитанской (музей Каподимонте), существуют разноречивые мнения относительно их принадлежности кисти Тициана или его учеников, то эрмитажная Магдалина не вызывает никаких сомнений.

При сравнении флорентийской картины с петербургской различие между обеими более чем очевидно как в концептуальном плане, так и по мастерству исполнения. Во флорентийской Магдалине Тициан явно отталкивался от классического образа Venus pudica — Венеры целомудренной, — который был подробно разработан в его мифологических poesie. На картине молодая грешница, истово молясь, взывает к милосердию небес, стыдливо прикрыв руками обнаженные грудь и тело, просвечивающие сквозь длинные волнистые пряди бронзово-рыжих волос. Все это придает сугубо религиозному сюжету откровенно чувственное выражение. Слева виден небольшой сосуд с надписью TITIANUS. Освещенная мягким светом изнутри, фигура кающейся грешницы рельефно выступает на темном фоне слегка намеченного ночного пейзажа, а ее розоватое тело источает тепло греческого мрамора и дышит всеми своими порами.

В эрмитажной Марии Магдалине нет и тени Venus pudica, которая, возможно, утомила Тициана, написавшего немало прекрасных Венер для княжеских дворов Италии и Европы. С годами религиозное чувство в нем крепло все сильнее, и это нашло отражение в написании образа Марии Магдалины. По композиции картина почти идентична флорентийскому варианту, если не считать более прописанного ночного пейзажа с деталями. Но колорит заметно изменился, и вместо чистых, несколько отвлеченных тонов здесь уже более конкретные сочетания ярких красок.

Прекрасное тело кающейся грешницы полуобнажено. Его прикрывают легкое одеяние из шелковой ткани с яркой полосатой накидкой и ниспадающие на плечи пряди золотисто-рыжеватых волос. Положив руку на грудь, Магдалина обращает к небу глаза, покрасневшие от слез раскаяния за грехи. На переднем плане некоторые предметы христианской символики — стеклянный сосуд с миром, череп и раскрытое Писание. Сумеречное мерцание отражается отдельными бликами на стекле сосуда, высвечивая подпись Titianus на темном фоне скалы, шелестящие на ветру страницы книги, гладкую поверхность черепа и некоторые детали пейзажа. В 1566 году во время вторичного посещения Венеции Вазари видел эту Магдалину и особенно выделил в ней то, что «картина бесконечно трогает всякого, кто ее созерцает; более того, хотя Мария Магдалина и прекрасна, но возбуждает не сладострастие, а сострадание».

Над чем бы Тициан ни работал в те дни, когда горечь утраты была велика, его не оставляла мысль об осиротевших детях, лишенных материнского тепла. В последний раз в родительском доме у него особое беспокойство вызвал старший Помпонио, который рос неслухом и лежебокой. Он постоянно капризничал и все чего-то требовал, не зная, чем заняться. Отправляя Федерико Гонзага очередной выполненный заказ, он узнал от его стряпчего Брагино, что в небольшом приходе Медоле близ Мантуи появилась вакансия каноника с неплохим пансионом. Вот куда бы следовало пристроить бездельника Помпонио, не желающего ничему учиться. Сутана прелата ему подошла бы, тем паче что в роду Вечеллио было немало священнослужителей. В письме герцогу Тициан изложил свою настоятельную просьбу закрепить освободившееся место в Медоле за старшим сыном.

Надо было окончательно определиться и с переездом на новое место. Он уже приступил к поискам нового жилища. Но с этим делом Тициану пришлось повременить, так как последовал срочный заказ от дожа Гритти, который пожелал за собственный счет украсить большой обетной картиной дворцовый зал Коллегии, где обычно принимают иностранных послов с верительными грамотами и решают важные государственные дела. Дож призвал к себе Тициана и дал четкие пояснения, какой хотел бы видеть свою картину, вручив заодно солидный аванс. Оставаясь пока еще должником правительства республики и зная властный характер заказчика, не терпящего возражений, Тициан не осмелился прекословить, хотя у него не лежало сердце к явно парадной помпезности заказа, да и голова была занята совсем другим. Мысли о детях, оставленных на попечение престарелых родителей, не давали ему покоя.

К счастью, не пришлось долго уговаривать Франческо, чтобы он съездил на родину за детьми и сестрой Орсой. Брат всегда с радостью покидал утомлявшую его Венецию, чтобы лишний раз повидать близких. Навестивший Тициана в мастерской де Франчески объяснил политическую подоплеку самого заказа. В последнее время во влиятельных кругах и даже среди тех, кому дож обязан своим избранием, стали раздаваться голоса недовольства авторитарной политикой Гритти и благоприятствованием весьма сомнительной коммерции его побочных сыновей в Турции, незаконно пользующихся налоговыми поблажками и прочими немалыми привилегиями, о чем стало известно дотошным чиновникам из налоговой канцелярии. Как подчеркнул канцлер де Франчески, дожу Гритти крайне необходимо с помощью искусства лучшего художника Венеции показать недовольным патрициям свое превосходство и особое положение, занимаемое им на венецианском политическом Олимпе, чтобы пресечь все досужие разговоры.

Санудо в своем «Дневнике» 6 октября 1531 года дает подробное описание обетной картины в зале Коллегии, которая, как и некоторые другие работы Тициана во Дворце дожей, погибла при пожаре в 1577 году. Сегодня благодаря свидетельству Санудо и сохранившимся копиям и рисункам можно составить представление о самом полотне, написанию которого властный дож придавал столь большое значение. Как отмечено в «Дневнике», Тициан полностью оправдал надежды авторитарного правителя республики, чьим расположением и доверием так дорожил.

К сожалению, автор «Дневника» не оставил данных о габаритах полотна, но они были значительны, судя по залу, где картина была установлена, и по ее парадной представительности. На картине святой Марк с Евангелием в руке представляет коленопреклоненного дожа Гритти сидящей высоко на троне Богоматери с младенцем в окружении трех святых и ангелов. На этом записи обрываются — вскоре Санудо не стало, что было большой потерей для искусствознания. Хотя записи всезнающего Санудо лишены блеска и полета фантазии, свойственной другим биографам, в них подкупают простота и искренность изложения и, главное, фактологическая точность, которой порой недостает Вазари и Дольче. Его дело летописца художественной жизни Венеции продолжил сын архитектора Сансовино — даровитый Франческо Сансовино, автор исторических хроник, содержащих немало ценных сведений о венецианском искусстве, под названием Venetia (1581).

Видимо, подбором святых на картине руководил заказчик, так как присутствие каждого из них связано с деяниями самого Гритти. Например, день поминовения святого Бернардина совпал с днем избрания Гритти дожем; святая Марина поминается 7 июля, когда Гритти удалось разбить врага и снять почти годовую осаду Падуи. А вот, скажем, святой Альвизе, то есть Алоизий, оказался на картине только потому, что он тезка богатейшего патриция Альвизе Пизани, за сына которого выдана недавно одна из любимых внучек Гритти.

Тициану до дворцовых игр не было никакого дела, но он постарался выполнить все пожелания дожа. Позднее в зале Коллегии после пожара на этом месте появится одноименная картина его бывшего ученика и соперника Тинторетто, но в ней уже нет того типично тициановского ликования колорита и праздничного звучания, которым когда-то восхищались очевидцы. В этом и сегодня можно легко убедиться, если сравнить картину Тинторетто с тициановским алтарем Пезаро во Фрари, столь же радостно звучащим, как и безжалостно погубленное огнем тициановское полотно во Дворце дожей.