Ревтрибунал

Ревтрибунал

Процесс «Тактического центра» прошел 16–20 августа 1920 года. Двадцать обвиняемых — двадцать руководителей и активных членов «Центра» — были приговорены к расстрелу. Казнь заменили десятью годами и другими сроками тюремного заключения. По словам Велидова, смягчение было следствием «чистосердечного раскаяния подсудимых». Это ложь! Никакого «общего раскаяния» не было. Большевики испугались реакции Запада. Расстрел крупных деятелей культуры и представителей социалистических партий России усугубил бы возмущение западной общественности и осуждение большевистского режима. С Запада шли письма протеста. Отца, например, взяли под защиту германские социал-демократы. Ленину пришлось считаться с осуждением процесса и подавления свободы в России вообще. В результате смертная казнь была заменена сроками тюремного заключения прямо в зале суда, а вскоре (1922 г.) все осужденные были амнистированы. Своеобразно, конечно, так как большая часть их была изгнана из России. «Вождь» как бы отвечал западным защитникам: вот и берите их себе.

Сначала о процессе я узнала из первого издания «Архипелага ГУЛАГ». Солженицын пишет, что на скамье подсудимых находилось 28 человек, но обвиняемых было больше — судили заочно и тех, кого не арестовали «по недоступности». В обвинительной речи Н. В. Крыленко заявил, что идет «суд истории над русской интеллигенцией, суд революции над ней».[27] Ни свидетели, ни материалы обвинения, кроме двух писем генералу Деникину, авторы которых находились за границей, на суде не фигурировали.

Суд, который вели не по законам, а по «правосознанию», как постановила большевистская партия с первых дней своей власти, не нуждался в более серьезном оснащении, хотя следствие могло бы предоставить такие материалы, судя по сборнику ВЧК. Знал ли Солженицын о «Красной книге», когда писал о процессе «Тактического центра»? Похоже, знал, но, думается, не вчитывался. Писатель судит о деятельности обвиняемых как-то слишком легко, поверхностно. Считает, что судят группу интеллигентов, протестующих всей душой против насилия большевистской диктатуры, — но больше душой, чем действиями. Солженицын полагает, что действий вообще не было: так, собирались, дескать, пили чай, говорили, расходились. Эти слова, сказанные с легким пренебрежением к «группе русских интеллигентов», совпадают с показаниями С. Е. Трубецкого. Князь Трубецкой, отвечая на вопросы следователя о собраниях членов «Национального центра» в 1919 году, сказал: «О каждом заседании порознь рассказывать не могу — это были, скорее, беседы за чашкой чая на темы дня».[28]

«Национальный центр», организация кадетов и монархистов, в которой участвовал кн. Трубецкой, была связана со всеми белыми армиями и принимала активное участие в заговоре московских военных. Так что сказанное Трубецким на допросе вряд ли можно использовать серьезно для характеристики «Центра» — для следствия «чаепитие» убедительным не было.

В «Архипелаге ГУЛАГ» рассказывается о подготовке следующего политического процесса — над эсерами (члены ЦК партии эсеров были арестованы в 1920 г.). К процессу, намеченному на 1922 год, большевики спешно создавали новый Уголовный кодекс. Ленин принимал в этом активное участие. К шести статьям УК, предусматривающим расстрел, он добавил еще шесть. «Вождь» предлагал: «…надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу) по всем видам деятельности меньшевиков, эсеров и т. п… найти формулировки, ставящие эти деяния [какие „эти“? — Н. Б.] в связь с международной буржуазией».[29]

О процессе «Тактического центра» бегло упоминает С. П. Мельгунов в своей книге «Красный террор в России». Сергей Петрович, вероятно, не хотел распространяться о том, что касалось лично его, — и по скромности, и потому, что содержание книги само отталкивало всё постороннее, что могло нарушить ее целостность, ослабить силу. В предисловии «От автора» к первому и второму изданиям он писал: «Мне хотелось бы, чтобы у того, кто возьмет в руки эту книгу, хватило мужества вчитаться в нее… Надо иметь действительно железные нервы, чтобы спокойно пережить и переработать в самом себе весь тот ужас, который выступает на последующих страницах».[30]

Действительно, эта книга открывает читателю страшный сгусток жестокости, крови и беззакония, каким являлась власть большевиков после Октября 1917 года.

Лишь мимоходом упоминает Мельгунов, что в первые годы после переворота он несколько раз был в тюрьме, что судим был не по закону, а по «революционному правосознанию», которое и определило смертный приговор. В конце книги — статья Мельгунова «Почему?», написанная по поводу воззвания Мартова против смертной казни. В этой статье есть внутренняя связь с содержанием книги. Она посвящена проблемам отношения европейских социал-демократов к большевистскому террору. Мое внимание привлекли строки, в которых Мельгунов вспоминает «один из эпизодов процесса».

«…Я никогда не забуду гнетущего впечатления, которое испытал каждый из нас… в заседании того же Верховного революционного трибунала, когда меня, брата Мартова (Цедербаума-Левицкого), Розанова и других судили по делу так называемого Тактического центра. Многие из нас стояли перед реальной возможностью казни, и, может быть, только случай вывел нас из объятий смерти. В один из критических моментов комедии суда, перед речью обвинителя Крыленко, в президиум суда подается присланное на суд заявление Центрального комитета меньшевиков о том, что Розанов и др. исключены из партии за свое участие в контрреволюции. Заявление это было публично оглашено. „Социалисты“ поспешили перед приговором отгородиться от „контрреволюционеров“ в целях сохранения чистоты „социалистической“ тактики…»

Отца, вероятно, огорчило не само исключение (он уже отошел от своей партии), а то, что от него отреклись в опаснейший для его жизни час.

«Те, которые творили суд, были „клятвопреступники“ перед революцией, кощунственно освящавшие хладнокровные убийства безоружных пленников. В руки им давалось оружие: тех, кого вы судите, мы сами считаем предателями социализма. Этого момента я никогда не забуду».

Мельгунов на процессе не только обвиняемый, он остается историком-публицистом, объективным наблюдателем событий. Заседания Ревтрибунала наглядно представляли политическую картину послеоктябрьской России. На скамье подсудимых те, кто защищал демократическую свободу, данную Февральской революцией, а судят их те, кто эту свободу задушил, ввел режим диктатуры и террора. Так кто же осуществлял контрреволюцию? Мельгунов отвечает: большевики.

«Гипноз от контрреволюции, гипноз возможности реставрации затемнил сознание действительности той небывалой в мире реакции, которую явил нам большевизм».[31]

А теперь вернусь к рассказу дочери В. О. Цедербаума. Вот что запомнила Евгения Владимировна о судьбе наших отцов после суда.

Пока шло следствие, Цедербаум и Розанов находились в Бутырской тюрьме. После замены смертного приговора заключением на десять лет их перевели в «политизолятор», под который приспособили здание Ивановского монастыря, находящегося в переулке вблизи Солянки. Началась «нормальная жизнь» с передачами и свиданиями. Неожиданно обоих перевели в Лефортовскую тюрьму, что означало ужесточение режима и было плохим признаком. Родные Владимира Осиповича добились свидания через Красный Крест (помощь политзаключенным Е. П. Пешковой) и узнали, что их двоих отправляют в Екатеринбург. Жестокость и самоуправство Екатеринбургской чрезвычайки были известны: там могли, не посчитавшись со смягчением приговора, найти повод — и пристрелить. Но, как видно, кто-то из старых товарищей помог — отхлопотали.

Цедербаум и мой отец через какое-то время были возвращены в Москву. Оба были больны, истощены, обовшивели. Состояние их подтверждало опасения близких: Екатеринбургская ЧК готовилась их «списать».

Конечно, в памяти Евгении Владимировны не сохранились более дробные даты, но что делать — проходят десятилетия, забываются месяцы и числа, — хорошо, что помнятся годы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.